В маятниковом нефе кто-то был и двигался. Там были подвижные зыбучие огоньки. Слышалось цоканье и шарканье перемещаемых вещей.
Успею ли я пронырнуть в свою будку? Я полз, прижимаясь к стеклянной стене, за которой шел поезд, и скоро оказался около статуи Грамма в трансепте. На деревянном постаменте кубической формы (кубический камень Есода!) Грамм торчал, будто надзирая за входом на хор. Я помнил, что моя статуя Свободы располагается где-то примерно за его плечом.
Передняя панель пьедестала Грамма была откинута вперед как помост, а за ней открывался провал. И именно оттуда на моих глазах вылезал некто с фонариком, возможно газовым, из цветных стекол, бросавшим на его лицо блик багровой зари. Я вжался в угол. Он меня не увидел. К нему поспешила фигура из хора. – Скорее, – послышалось. – Быстро! Они через час придут.
А, так это был авангард, готовивший помещение к службе. Если их было мало, я мог прошмыгнуть незамеченным к своей Свободе. Прежде чем появились бы Эти, Те самые, в неведомом количестве. Я долго не шевелился, выжидал, следя за перемещениями фонариков в церкви. Там изменялась интенсивность освещения, огни смещались из конца в конец. Я подсчитывал, насколько отдаляются они от Свободы, насколько надежная там тень. В какой-то миг я сказал себе: решайся. Протиснулся позади Грамма, вобрав в себя все мускулы живота. Хорошо, что, по Лииному выражению, я был худ как скелет. Лия. Бросился и оказался в будке.
Вжимаясь в землю, я замер на полу почти в эмбриональной позе. Колотилось сердце и зубы.
Расслабиться. Я ритмично задышал носом, ускоряя глубину вдохов. Кажется, именно таким способом под пыткой заставляют себя потерять сознание, ускользнуть от боли. И впрямь, постепенно я погрузился в объятия Подземельного Мира.
113
Наше дело – тайна внутри тайны, тайна чего-то, что остается скрытым, тайна, которую лишь другая тайна может изъяснить, это тайна на тайне, которая тешится тайной.
Я медленно возвращался в сознание. Слышались звуки, тревожно мерцали блики. Мучительно сводило обе ноги. Я постарался подняться тихонько, без всякого шума: ступни оперлись на отмель, заселенную морскими ежами. Русалочка, ау! Совершенно бесшумно я перемялся с ноги на ногу, встал на цыпочки, опустился на пятки. Пытка стала выносимее. Только тогда, высунув осторожно голову из будки, я посмотрел налево, направо и убедился, что моя засада остается в тени. Я мог видеть, не будучи видим.
Неф освещался повсюду. Свет шел от фонарей. Теперь их было несколько десятков. По фонарю у каждого участника сходки, число которых прибывало по минутам. Они выныривали из постамента памятника Грамму, проходили через бывший соборный хор и устраивались в нефе. Господи, сказал я себе, шабаш на Лысой горе, нарисованный Диснеем!
Они не галдели, а шептались, но все совокупно производили какой-то назойливый шум, как в театре, когда статисты вразнобой бормочут «чтоговоритькогданеочемговорить».
Слева от меня фонари были расположены на земле полукругом, дорисовывая приплюснутой дугою восточную выпуклость абсиды, достигая южной окраиной полукруга статуи Паскаля. Под статуей располагался пылающий жертвенник, на который постоянно подбрасывали травы, эссенции. Дым пробирался ко мне в будку, драл горло, приводил меня в состояние тупого перевозбуждения.
На фоне трепета фонарей я заметил, что посередине хора колыхалась какая-то штука, какая-то тонкая и подвижная тень.
Маятник! Маятник не болтался теперь на своем месте под крестовиною купола. Он был прицеплен, и не он, а другой, бывший больше, к замку свода над хором. Шар стал крупнее, трос, державший его, стал толще, будто корабельный канат или витой кабель.
Маятник был такой же громадный, какой проектировался в свое время для Пантеона. Было похоже, как будто я смотрел на Луну в телескоп.
Они реконструировали его в том же виде, в каком тамплиеры испытали его впервые, за полтысячелетия до Фуко. Чтобы позволить Маятнику качаться свободно, они к тому же убрали некоторые предметы, добавив к амфитеатру хора свой грубый фонарный полукруг, антистрофу – сцену.
Я недоумевал: как же Маятник ухитряется сохранять постоянную энергию? Ведь под половым покрытием хора не вмонтирован, как на прежнем месте, магнитный амортизатор? И тут же увидел как. У окраины хора, рядом с двигателями Дизеля, находился человек, в любой момент готовый, как кот, совершить прыжок в зависимости от изменений колебательного плана. И он мягким движением руки добавлял шару всякий раз, когда шар проносился в радиусе его действия, новый небольшой импульс, точно рассчитывая силу толчка длинных и гибких пальцев.
Он был во фраке, как Мандрейк. Немного погодя, получше разглядев всю его команду, я понял, что это фокусник, иллюзионист «Маленького цирка мадам Олкотт», профессионал, умеющий великолепно дозировать энергию нажима, с железными запястьями, с привычкою работать на микроскопических подвижках. А может быть, он даже был способен сквозь тонкие подметки своих лакированных туфель прочувствовать течения Земли и привести свои руки в соответствие тайной жизни шара и тайной жизни Земли, на призывы которой реагировал шар?
Его окружение. Чуть погодя я рассмотрел и их тоже. Они проскальзывали между автомобилями нефа, проныривали где-то в гуще дрезин и мотоциклов, почти что перекатывались в потемках. Кто подтаскивал трон и покрытый красным сукном стол заседаний в широкую галерею в дальнем конце нефа. Кто примащивал дополнительные фонари. В своей мелкости, в ночном мельтешении они ковыляли, как рахитичные дети, и я заметил у одного, проходившего рядом, монголоидные черты лица и лысый череп. Это были Мини-Монстры мадам Олкотт, мерзейшие карлики-уроды, которых я видел на плакате в лавке Слоан.
Цирк собрался тут в полном составе: труппа, пожарные и коверный персонал. Я увидел Алекса и Дениса, Гигантов Авалона, затянутых в ремни из черной кожи с нашлепками, действительно гигантских, белокурых: они стояли, прислонившись к громадному Обеиссану, крестом сложивши руки, выжидая.
Не было времени пытаться рассмотреть остальное. Вошел некто с большой торжественностью, властным жестом призвал к молчанию. Я узнал Браманти лишь по его кровавой тунике, белому плащу и митре, которые видел во время знаменитого мистического вечера в Пьемонте. Браманти приблизился к жертвеннику, плеснул на него что-то, всех обдало чадом, и сразу жирная белая волна дыма и аромата распространилась по всей зале. Как тогда в Рио, подумал я, как тогда в Пьемонте на алхимическом балу сатаны. И у меня опять нет агогона. Я завесил платком рот и ноздри, как противогазом. Но все тщетно: Браманти задвоился в моих глазах, а Маятник стал скакать передо мною сразу во множестве направлений, как в луна-парке.
Браманти начал выкликать: – Алеф бет гимель далет ге вав заин хет тет йод каф ламед мем нун самех айин пе цади коф реш шин тав!
Толпа отвечала молитвенно: – Памерсиэль, Падиэль, Камуэль, Азелиэль, Бармиэль, Гедиэль, Азириэль, Мазериэль, Дорхтиэль, Узиэль, Кабариэль, Райзиэль, Зимиэль, Армадиэль…
Браманти снова махнул, и некто отделился от толпы, преклонил колено у ног священнодея. Только на мгновение мне удалось увидеть его лицо. Это был Риккардо, человек со шрамом, художник.
Браманти допрашивал его, а тот произносил ответы, откликаясь наизусть затверженными формулами ритуала.
– Кто ты есть?
– Я адепт, еще не допущен до высочайших секретов ТРИС. Я готовился в молчании, в медитации, сопредельной тайне Бафомета. В сознании, что Великая Дея творится о шести нетронутых печатях. Что только перед скончанием мы узнаем тайну седьмой печати.
– Как ты был принят?
– Взойдя по перпендикуляру к Маятнику.
– Кто тебя принял?
– Мистик-Легат.
– Ты узнал бы его?
– Нет, ибо он был маскирован. Мне известен в лицо только Рыцарь на одну степень выше меня, а тому известен лишь Измеритель на степень выше его степени, и так каждому известен лишь один. И я желаю того же.
– Что деет Сатор Арепо?
– Tenet Opera Rotas.
– Что деет Сатан Адама?
– Tabat Amata Natas. Mandabas Data Amata, Nata Sata.
– Ты доставил женщину?
– Да, она здесь. Я передал ее тому, кто был мне указан. Она готова.
– Ступай же и будь готов.
Диалог проходил на весьма приблизительном французском. Покончив с этим, Браманти сказал: – Братья, мы собрались во имя Единого Ордена, Ордена Неизвестного, к которому до вчерашнего дня вы и не ведали, что принадлежите, а принадлежали к нему всегда! Поклянемся же. Анафема профанаторам тайны! И анафема сикофантам Оккультного, анафема тем, кто сделал позорищем Ритуалы и Таинства!
– Анафема!
– Анафема Невидимому Коллегию, ублюдкам Хирама и вдовицы, и магистрам оперативным и спекулятивным Великой лжи Востока и Запада, Древней, Принятой и Исправленной, Мизраиму и Мемфису, Филофетам и Девяти Сестрам, Строгому Правилу и Порядку Храма восточного, Иллюминатам Баварии и Авиньона, Кавалерам Кадоша, Избранным Коэнам, Совершенному Дружеству, Рыцарям Черного Орла и Святого Града, Розенкрейцерам Англии, Каббалистам Златорозового Креста, Золотой Заре, Католическому розенкрейцерству Храма и Грааля, Утренней Звезде, анафема Astrum Argentinum, анафема Телеме, Вриль и Туле, анафема древним и мистичным узурпаторам наименования Великого Белого Братства, Наблюдателям Храма, анафема всем Коллегиумам и Приоратам Сиона и Галлий!
– Анафема!
– Кто бы по простоте, по повелению, из прозелитизма, расчета либо же по злой воле ни был инициирован в ложу, коллегиум, приорат, капитул, орден, которые незаконно апеллируют к Неведомым Верховникам и Старшинам Мира, да отречется этой же ночью и да испросит в исключительном порядке принятия духовного и телесного в ряды единственного Истинного Правила, ТРИС, Тамплиеров-Рыцарей Интернациональной Синархии, в триединый и тринософский мистический и секретный орден Тамплиеров-Рыцарей Интернациональной Синархии!