Но его поразил перевешенный с места Маятник. Гиганты же, не давая ему взглянуть, тащили его прямехонько к трибуне Алье. Оттуда он не мог видеть Маятник, мог только слышать, как он с несильным свистом прорезал воздух за его плечами.
Лишь на мгновение он обернулся – и увидел Лоренцу. Он вздрогнул, хотел было ее окликнуть, попробовал вывернуться, но Лоренца, раскрытыми глазами смотревшая прямо на него, казалось, его не узнавала.
Бельбо повернулся к Алье, очевидно чтобы спросить, что они сделали с Лоренцей. Но не успел. Из дальнего края нефа, оттуда, где размещалась в музее касса и лотки с каталогами, послышалась трескотня барабанов и визгливые звуки флейт. Неожиданно дверцы четырех автомобилей открылись, и оттуда вышли четверо существ, которых я тоже уже видел на том же самом цирковом плакате в книжной лавке Слоан.
Фетровые шапки без полей, напоминавшие фески, широкие черные плащи, застегнутые до самой шеи, Дервиши Вопленники восставали из автомобилей, как ожившие трупы, подымающиеся из саркофагов, опускались на четвереньки и ползли по направлению к магическому кругу. В глубине все те же музыканты играли теперь уже медленную музыку, и настолько же медленно Дервиши прихлопывали ладонями по полу и кивали головами.
Из кабины аэроплана Бреге, как муэдзин из минарета, высунулся пятый дервиш и запел заклинания на непонятном языке, подвывая, скуля, переходя на высокие ноты, а музыканты снова ударили в барабаны, задавая все более нарастающий ритм.
Мадам Олкотт наклонилась над своими медиумами Фоксами и нашептывала им какие-то ободрительные призывы. Все трое, пытаясь войти в транс, казалось, вросли в сиденья, вцепившись руками, закрыв глаза, потея. Все мускулы и тела и лица у них были напряжены.
Мадам Олкотт обратилась к высокому собранию: – Сейчас мои славные малыши приведут сюда кое-кого, кто знал. – И, выдержав паузу, возвестила: – Эдвард Келли! Генрих Хунрат! – И после новой эффектной паузы: – Граф Сен-Жермен!
В первый раз за наше знакомство я увидел, что и Алье теряет самоконтроль. Он вскочил с трона. Это было ошибкой. И с кулаками бросился на Олкотт, чуть не попав под Маятник, крича: – Гадина, сволочь, ты сама знаешь, что это неправда… – И крикнул, повернувшись к нефу: – Это подтасовка! Остановить их!
Но никто и не подумал останавливать, напротив, Пьер прыжком оказался у трона Алье, уселся и как ни в чем не бывало сказал: – Продолжайте, мадам.
Алье стих. Он сумел взять себя в руки, отступил и присоединился к кругу стоявших. – Ну что ж, – произнес он с вызовом. – Продолжайте, даже интересно посмотреть.
Мадам Олкотт подняла и опустила руку, как бы пуская лошадей на скачках. Музыка верещала на все более резких нотах, раскалываясь какофоническими диссонансами, барабаны трещали без ритма, плясуны, которые и прежде начинали покачиваться всем туловищем прямо и назад, направо и налево, поднялись, побросали плащи и вытянули напряженные руки, будто готовясь лететь. Застыв на несколько мгновений неподвижно, они внезапно завертелись волчками, оборачивая тело вокруг оси, осью была левая нога, лица были запрокинуты сосредоточенно-самозабвенно, и плиссированные балахоны стояли на воздухе колоколами от верченья, и больше всего они были похожи на цветы, побитые грозой.
В то же время троица медиумов оцепенела на своих стульях, с напряженными, уродскими лицами, будто безрезультатно тужась, тщетно пытаясь испражниться и хрипло дыша. Огонь жаровни светил все слабее и слабее. Приспешники мадам Олкотт загасили все огни, расставленные на полу хора. Церковь теперь озарялась только свечением лампад, бывших в нефе.
Так постепенно, медлительно мы начали наблюдать чудо. Из уст Тео Фокса вышло беловидное облачко, которое постепенно оформлялось и затвердевало, и такая же пенка несколько погодя поплыла и изо ртов двоих его братьев.
– Ну же, малыши, – надрывным шепотом подзуживала мадам Олкотт, – давайте, милые, давайте, еще, вот так…
Танцовщики тянули резкую, истеричную песню. Их головы покачивались, падали на грудь, и раздавались конвульсивные вопли, рычание и хрипы.
Медиумы все изрыгали субстанцию изначально газообразную, но со временем плотнившуюся, не то какую-то белую лаву, не то белок, постепенно разматывавшийся нитями, и это плыло в воздухе, колыхаясь, обволакивало их плечи, груди, ноги волнистыми движениями, напоминавшими пресмыкания земноводных. Непонятно откуда оно вылезало – из пор кожи, из ртов, ушей, очей. Вся толпа наклонялась, нависая над медиумами, в сторону плясунов. Я совсем потерял чувство страха и, уверенный, что сольюсь с толпой смотревших, выбрался из будки. Тут налетели новые волны пара. Дурман, клубившийся до потолка, сильнее подействовал на меня.
Вокруг экстрасенсов фосфоресцировали ауры. Их контур был расплывчат и млечен. Субстанция тяготела оторваться от их тел, принимала амебные формы. От массы, изрыгнутой одним из братцев, отделился клуб, начал виться и наседать на его туловище, будто птица, когтящая и клюющая. Из навершия клуба высунулись членики, псевдоподии, рожки вроде улиточьих.
У танцовщиков были опущены веки, губы в пене, ни на миг не переставали вращаться они по-веретенному, вдобавок продвигаясь по кругу, насколько позволяло пространство. Революционный процесс шел около Маятника. Перекатываясь кубарем, по некоему волшебству дервиши не пересекались с маятниковой траекторией. Все сильнее клубясь, кувыркаясь, они скидывали фетровые шапки, вихрили длинные чернокудрые локоны. Головы, казалось, центробежною силой уносились с их плеч. Тот же вой, что памятным вечером в Рио, оу ууу оуу…
Белые явления оформлялись все четче, одно из них приобрело отдаленное подобие человека, другое торчало фаллосом, амфорой, аламбиком, третье определенно прикидывалось птицей, филином с тарелками-глазами и треугольниками ушей. Крючковатый клюв пожилой учительницы физики-химии-астрономии.
Мадам Олкотт допрашивала первый призрак: – Келли, это ты? – Привидение ответило голосом. Говоривший, безусловно, не был Тео Фоксом, голос шел ужасно издалека и артикулировал еле-еле: – Now… I do reveale, a… a mighty Secret if you marke it well…
– Открой, открой Секрет, – настаивала Олкотт. Голос снова: – This very place is call’d by many names… Earth… Earth is the lowest element of All… When thrice yee have turned this Wheele about… thus my Great Secret I have revealed…
Когда привидение кончило вещать на староанглийском про Землю, низший элемент всего, и про какое-то колесо, которое надлежало вертеть три раза, Тео Фокс сделал умоляющий жест рукой, как будто прося пощады. – Расслабься, но не отпускай гостя, – сказала ему Олкотт. И повернулась к мареву, похожему на филина. – Узнаем тебя, Хунрат, что скажешь?
Сыч в ответ: – Hallelu… Iàah… Hallelu… Iaàh… Was…
– Was?
– Was helfen Fackeln Licht… oder Briln… so die Leut… nicht sehen wollen…
– Нет, мы хотим увидеть это, – возразила Олкотт. – Рассказывай, что знаешь.
– Symbolon kósmou… tâ ántra… kaì tân enkosmiôn… dunásmeôn eríthento… oi theológoi…
Когда пернатое договорило свою греческую фразу про символ космоса – пещеру, источник мощи, Лео Фокс, казалось, исчерпал все силы. Голос сыча звучал совсем глухо. Лео нагнул голову и с затруднением поддерживал облако в форме. Неумолимая мадам Олкотт требовала, чтоб он держался, и приступилась к последнему призраку, который тем временем тоже отлился в антропоморфную фигуру. – Сен-Жермен, Сен-Жермен, ты ли? Что тебе известно?
Призрак запел упражнения сольфеджио. Мадам Олкотт манием руки указала музыкантам, чтоб не грохотали. Плясуны тоже прекратили вопить, но продолжали вертеться, явно на последнем издыхании.
Тень насвистывала: – Gentle love this hour befriend me…
– Это ты, узнаю! – ликовала Олкотт. – Говори же, расскажи нам, в каком месте и что…
Гость в ответ ей по-французски: – Была ночь… С головой, обернутой льняною тканью, нахожу железный жертвенник, кладу таинственную ветку. О, я будто нисхожу в бездну… Галереи, выложенные из глыб черного камня… Мое подземное странствие…
– Подлог, подлог! – Алье старался перекричать медиума. – Собратья, вы ведь все знаете этот текст, это Très Sainte Trinosophie, это действительно написано мною, опубликовано, и каждый может прочесть за шестьдесят франков! – Он подбежал к Ге о Фоксу и изо всей силы тряс его за плечо.
– Отойди, шарлатан, – визжала Олкотт. – Ему это смертельно!
– Туда и дорога! – огрызнулся Алье и сбросил экстрасенса с табурета.
Ге о Фокс схватился за свое собственное извержение, которое тоже повалилось навзничь и стало медленно растекаться слюнями по полу. Ге о поник в липучую лужу вещества, которое продолжал исторгать, и застыл без признаков жизни.
– Стой, ненормальный! – Мадам Олкотт пыталась ухватить Алье. И кричала другим двум братьям: – Потерпите, миленькие! Нам необходимо опять говорить с ними! Хунрат, выслушай, Хунрат, подтверди же вашу истинность!
Лео Фокс, спасая жизнь, заглатывал обратно сову. Олкотт повисла сзади ему на плечи и сжимала за виски, чтобы внушить свою волю. Сова, наверное, поняла, что ей грозит исчезнуть, и ринулась на собственного создателя. «Phy, Phy Diabolo!» – шипела она, пытаясь впериться клювом ему в глазницы. Лео Фокс заклокотал горлом, как будто ему взрезали сонную артерию, и шлепнулся на колени. Сова захлебнулась и сгинула в блевотине (фи-и, фи-и, она пищала), и в ту же лужу шлепнулся медиум, сведенный судорогой, бездвижный. Фурия Олкотт, в буйном бешенстве, оборотилась к Тео, который все еще выдерживал свое состояние. – Говори, Келли, ты меня слышишь?
Келли ничего не отвечал. Он пробовал оторваться от экстрасенса, который при этом вопил, как будто у него вытаскивали кишечник, и не соглашался отдать то, что сам произвел, и колотил кулаками воздух. – Келли, резаные уши, не уйдешь, не думай дурачить нас снова! – вопила бешеная баба. Келли пытался удушить медиума. Он превратился в слизкий клейстер, опутал экстрасенса нитями, в которых тот бился, как связанный. Тео пал на колени, кашлял, горючая липучка пожирала его, он катался по полу, став почти что единым целым со смертельным напалмом, извиваясь, будто в огне. Потом то, что было некогда Келли, накрыло его целиком, как саван, и умерло, разжижалось, и Тео застыл посередине пола, опустошенный, ополовиненный, мумия набальзамированного младенца из коллекции Салона. В ту же самую минуту четыре танцовщика остановились, взметнули руки в воздух и спустя несколько секунд утопленниками стремительно пошли ко дну, в морскую стремнину, где наконец замерли, скорчились, скуля, как крысы, обхватили головы руками.