Почти бегом я пускаюсь с этой площади. За мной пускается машина. Нет, кажется, она просто ищет парковку. Спотыкаюсь о мусорные мешки. Машина паркуется. Я ей был не нужен. Я на улице Сент-Антуан. Ищу такси. Как по заклятию, вот оно.
Сажусь. – Улица Элизе Реклю, семь.
116
Je voudrais être la tour, pendre а la Tour Eiffel[108].
Я не знал, где эта Реклю, и не решался интервьюировать таксиста, потому что кто берет машину в такой час, должен ехать к себе на квартиру, в противном случае он по меньшей мере убийца, и к тому же таксист бормотал, что весь центр затырили растреклятые студенты, митингуют, автобусы стоят как попало, глаза б не видели, был бы он, так всех бы к стенке скомандовал, и что придется делать объезд. Фактически он обкатал меня по полному кругу вокруг Парижа и высадил у номера семь на совершенно пустопорожней улице.
Никакого доктора Вагнера не значилось. Значит, не семь, а семнадцать? А может, двадцать семь? Я высказал еще два-три предположения, пока не пришел в себя. Даже найдись подъезд, неужто можно думать вытащить доктора Вагнера из постели в такой час, чтобы рассказать ему мою новеллу? Я переместился сюда по той же самой причине, которая гнала меня от ворот Сен-Мартен до пляс де Вож. Я бежал. Сейчас я убежал из места, в которое убежал из Консерватория. Мне не психоаналитик требовался, а смирительная рубашка. Или лечение сном. Или Лия, чтобы зажала мне голову между грудью и подмышкой и пошептала, что все хорошо.
Я что искал, доктора Вагнера или авеню Элизе Реклю? Теперь мне припоминалось, что имя этого господина я уже встречал в обширных чтениях по Плану, и это был такой один в прошлом веке, автор не помню уж чего на тему о Земле, подземельях, вулканах, некто прикрывавшийся видимостью академической географии с тем, чтобы всовывать свой нос в проблематику Запредельного Мира. Словом, один из тех. Бежишь от них, а они опять за тобой. Потихонечку за несколько столетий заселили насквозь весь Париж. И остальные территории мира.
Надо возвращаться в гостиницу. Найду ли новое такси? Насколько я понимаю, меня завезло на крайнюю периферию. Я оборотился лицом к стороне горизонта, откуда исходило более яркое свечение. Туда и пойду. Там открытое небо. Сена?
Повернул за угол и увидел.
Увидел слева. Мог бы, впрочем, и раньше догадаться, что она где-то тут рядышком, в засаде, в этом городе, улицы которого возглашают недвусмысленную Весть, так что предупреждение имело место, и хуже для меня, если я своим умом не доехал.
Вон она рядышком, минеральная мегапаучиха, символ и орудие власти Тех. Мне бы бежать, но ноги так и несли меня прямиком к паутине, головой я работал снизу вверх – сверху вниз, потому что приблизился уже до такой степени, что в одном окоеме она не помещалась, я практически уже залез в ее внутренность, меня перерезали тысячи ее ребер, на меня повалились тысячи ее перетяжек, и если бы ей пришло в голову перемяться на лапах, она задавила бы меня единым шагом великанского детского конструктора.
Эйфелева башня. Я был в единственной точке городской черты, откуда она виднеется не издалека и не в профиль, не как милая колокольня над океанами крыш, забавная, вроде живописи Дюфи. Башня нависала надо мной, планировала на меня отвесно. Я ощущал направленность ее шила и обегал вокруг и подныривал в подножие постамента, в тесноту пространства между створами, рассматривал подколенки, сухожилия, скакательный сустав, живот и гениталии, скользил глазами по головокружительному кишечнику, по пищеводу и по бесконечной шее политехнической жирафы. Вся ажурная, она обладала способностью затемнять светлый воздух, окружавший ее повсюду, и, по мере того как я двигался, выявляла, из разнообразных перспектив, входы в кавернозные полости, сквозь которые можно было любоваться и общим планом, и средним планом, и передним планом темноты.
Теперь направо от Эйфелевой башни, пока еще невысоко над горизонтом, где-то на северо-востоке восходил полусерпик луны. В каких-то ракурсах Башня обрамляла собой полусерп, он становился оптической иллюзией, отблеском на одной из ее кривоватых граней. Но по мере моего хода плоскости меняли очертания, луна пропадала, пряталась за одну из железных лопаток, чудище заглатывало ее, измолачивало, пожирало, переводило в четвертое измерение.
А, тессеракт, четырехмерный куб. Теперь я видел через сетку движущиеся огоньки – красненький и белый. Они моргали. Это, конечно, самолет прямит свой лет до Руасси, Орли или не знаю уж которого аэропорта. Один шаг – исчезли огоньки за перепонкой, я остановился, начал ждать, чтобы вынырнули с другого боку, но они не вынырнули. У Башни имелось сто окошек, и все зыбучие, и каждое выходило на какой-то новый сегмент какого-то нового хронотопа. Ребра Башни обозначали неевклидовы складки, разрывали ткань космоса, предотвращали катастрофы, поворачивали вспять случай и перелистывали страницы параллельных миров.
Кто сказал, что этот шпиль Барахольной богоматери служил, чтобы подвесить Париж к потолку универсума? Ошибка! Он послужил, чтоб подвесить универсум к шилу шпиля Башни. Разумеется, иначе какой же она заместитель Маятника.
Как ее только не обзывали. Одинокая Клизма. Пустой обелиск. Прославление Проволоки. Апофеоз устоя. Воздушный алтарь идолопоклонства. Пчела в сердцевине розы ветров, печальная как руина. Отвратительная великанша цвета ночи. Бесформенный символ бесполезной силы. Абсурдное чудо. Бессмысленная пирамида. Гитара, чернильница, телескоп. В литературе Башню именовали многословной, будто доклад министра, звали древним божеством и современным животным… Она была всем этим для поэтов, и многим иным была, и если бы я обладал шестым чувством Властелинов Мира, сейчас, когда я вляпался в самую середину голосовых связок, пораженных бугристой сыпью болтов и гаек, как полипами, я бы услышал, как она лепечет, хрипучая, музыку сфер; ведь Башня неустанно высасывает волны из сердцевинности полой Земли и перепасовывает их на все менгиры вселенной. Ризома заклепанных шарниров, цервикальный артроз, протез протеза – какой ужас! Где же я оказался? Теперь ради того, чтоб закинуть меня в пропасть, меня должны добросить до самого верху. Я возвращался из путешествия к центру Земли, еще весь во власти антигравитационного верчения антиподов.
Мы ничего не выдумали. Башня предстояла мне как неукоснительное подтверждение Плана. Но минуты текли, и с минуты на минуту она могла унюхать, что в ее сердце враг, шпион, лазутчик, пылинкой залетевший в механизм, которому она приходится и внешностью и мотором, нечувствительно надавивший на одну из перетяжек свинцового кружевца… и заглотать нарушителя, погрузить в одну из складок своего Ничто, перегрузить меня в Иное.
Если бы я еще хоть немного задержался в ее туннеле, ее страшные когти скрючились бы и захватили, и заострились бы резцами-клыками, и цапнули и слопали бы меня, а потом зверюга снова установилась бы сонно-стройно, как точилка для адских карандашей.
Еще один самолет. Этот не прилетал ниоткуда. Его породила сама Башня, как искру, проскочившую между позвонками скелета обсосанного мастодонта. Я глядел на ее фокусы, и они были бесконечны, как тот План, из которого она родилась. Если бы я мог побыть, без угрозы быть пожран, я понаблюдал бы за ее эволюциями, революциями, за медленным, микроскопическим разложением и сложением под холодными бризами земляных сквозняков. Может быть, Господа этого Мира умеют интерпретировать сквозняки в геомантическом свете? В неуловимых метаморфозах Башни они читают решающие вести, принимают невысказуемые поручения? Башня вращалась у меня над головой, отвертка Мистического Полюса. Нет, не так, она была неподвижна, намагниченная ось, а вокруг себя она крутила небесный свод. Головокружение было то же самое.
Как хорошо обороняется эта Башня, сказал я себе. Издалека дружелюбно подмигивает, но, если приближаешься, пробуешь пролезть, разведать ее тайну, она убивает тебя, оледеняет тебе кости, попросту демонстрируя бессмысленный ужас, из которого она создана. Теперь я знаю, что Бельбо умер и что План верен, потому что истинна Башня. Если я не сумею бежать, не убегу еще раз, я не смогу рассказать об этом никому.
А ведь надо пробить тревогу.
Шум. Что? Возвращаемся в реальность. Такси летит на сумасшедшем газу. Совершаю усилие, выскакиваю из магического круга, обретаю энергию, широко размахиваю руками, попадаю почти под колеса, потому что таксист тормозит только в последнюю секунду, как будто без всякой охоты. По пути он объясняет мне, что и ему возле Башни по ночам как-то неймется и он жмет на скорость, чтоб миновать поскорее. – Отчего? – спрашиваю его. – Потому что… потому что от нее не по себе, и все, мсье.
Очень скоро я уже в гостинице. Пришлось названивать долго, пока не проснулся портье. Я сказал себе: сейчас нужно спать. Остальное завтра. Принял кучу таблеток. Хватило бы для отравленья. Дальше не помню.
117
Die Narrheit hat ein grosses Zelt;
Es lagert bei ihr alle Welt,
Zumal wer Macht hat und viel Geld[109].
Я проснулся в два часа в полном обалдении, как после каталепсии. Я помнил абсолютно все, но не имел никакой уверенности в том, что то, что я помнил, правда. Первой моей идеей было побежать за газетой. Потом я сказал себе, что в любом случае, даже если бы рота репортеров оказалась в Консерватории сразу после событий, новости не успели бы выйти в сегодняшней утренней полосе.
И вдобавок Парижу было не до того в тот день. Я сразу же узнал от дежурного, как только спустился выпить кофе. Город волновался, многие станции метро не работали. Полиция в критических ситуациях вела себя жестко. Студентов было слишком много, и они перли на рожон.