Товарная квитанция для нас явилась кроссвордом с незаполненными клетками и без текстовых подсказок. Мы стали заполнять клетки, чтобы все крестословья совпадали. Нет, не годится, сравнение некорректно. В кроссвордах перекрещиваются слова, и в этих словах на перекрестьях должны оказываться одинаковые буквы. В нашей игре мы перекрещивали не слова, а понятия и факты, а следовательно, правила сочетания были другие.
По существу дела: правил было три.
Во-первых, понятия сопрягаются по аналогии. Не существует критериев, чтобы знать с самого начала, хороша аналогия или плоха, ибо любая вещь напоминает любую другую вещь под определенным углом зрения. Например. Картофель перекликается с яблоком, потому что оба растительные и круглые. Яблоко со змеем – по библейской ассоциации. Змея с кренделем, если змею закрутить хорошенько, крендель со спасательным кругом, спасательный круг с океаном, океан с мореплавательной картой, карту печатают на бумаге, туалетная бумага, туалет с одеколоном, одеколон со спиртом, спирт с алкоголем, алкоголь с наркотиками, те со шприцем, шприц с дыркой, дырка с ямкой, ямка с грядкой, грядка с картошкой – и круг замкнулся.
Второе правило об этом и говорит: если в конце концов, tout se tient, все сходится, значит, игра засчитывается. От картошки к картошке мы проследили путь истины.
Третье правило: ассоциации не должны быть слишком свежими. Надо, чтобы кто-нибудь когда-нибудь не менее чем однажды, а лучше многажды, о них уже говорил. Только таким образом связи кажутся истинными: они выглядят очевидными.
В сущности, это была идея господина Гарамона: книги одержимцев не должны содержать ничего нового, должны повторять все уже известное, иначе как поддерживать древнее Предание?
И мы действовали по правилам. Ничего не изобретали, только сопоставляли имеющиеся кусочки. Так же действовал и Арденти, только он сопоставлял кусочки нелепо, а кроме того, будучи менее культурным человеком, он располагал меньшим количеством кусочков.
А у Тех кусочки были, но не было самого кроссворда. К тому же мы и на этот раз оказались их шустрее.
Я вспоминал фразу, которую сказала мне Лия в горах, когда ругала за то, что мы придумали опасную игру: «Люди мечтают о Планах. Стоит им почуять запах, и они сбегаются, как стая хищников. Ты выдумываешь, а они верят. Не надо раздувать воображаемое больше, чем оно уже раздуто».
В конечном счете, всегда бывает так. Молодой Герострат терзается, потому что не знает, как стать знаменитым. Потом он смотрит фильм, в котором тщедушный мальчик стрелял в звезду кантри-мьюзик и им занялись газеты. Готово дело, наш герой идет и убивает Леннона.
То же самое с ПИССами. Как заделаться печатаемым поэтом и войти в энциклопедию? Гарамон отвечает: заплати. ПИСС о таком никогда раньше не думал, но поелику существует план «Мануция», он готов войти в этот план. Он уверен, что ожидал встречи с этим Планом с самых младых ногтей, он только не знал, что план существует.
Следовательно, мы изобрели несуществующий План. А Эти не только уверовали в него, но и убеждены вдобавок, что они в Плане находились внутри, с самых давних времен. То есть они посчитали осколки своих проектов, беспорядочные и жалкие, за этапы нашего Плана, составленного в соответствии с неопровержимой логикой аналогий, сходств и подозрений.
Но если стоит только выдумать План – и он осуществляется другими, значит, План как если бы действительно существовал! Более того – отныне он существует!
Отныне и впредь орды одержимцев станут рыскать по миру в поисках этой самой карты.
Мы посулили карту личностям, которые старались преодолеть свои угрюмые фрустрации. Какие? Меня навел на ответ последний из файлов Бельбо. Чувства провала не было бы, если бы План существовал действительно. Было бы чувство поражения, но не по собственной вине. Сдаться пред лицом Космического Заговора не стыдно. В этом случае ты не трус, а мученик.
Ты же не жалуешься на то, что смертен. Что ты жертва бесчисленных микроорганизмов, над которыми не властен. Ты не несешь ответ за нехватучие ладони ног, за отвалившийся хвост, за то, что волосы и зубы не отрастают опять, за нервные клетки, которые не восстанавливаются, за сосуды, которые известкуются. Все это работа Завистливых Ангелов.
То же самое относится и к повседневной жизни. Это как с крахами на бирже. Они случаются потому, что несколько человек одновременно совершают какие-то ошибки, и их ошибки, взятые вместе, приводят к возникновению паники. Потом люди с более слабой нервной системой пробуют дознаваться: но кто же устроил весь этот заговор? Кому он был выгоден? И плохо, если не удается отыскать врага, который сплел заговор. Пока не отыщешь, ты во власти чувства вины. Вернее, поскольку у тебя чувство вины, ты выдумываешь врага с заговором. И даже много врагов, много заговоров. Чтобы победить их, тебе нужен собственный заговор.
И чем дальше ты выдумываешь чужие заговоры как причины твоего смятения, тем сильнее ты в них влюбляешься. И свой собственный выковываешь по их мерке. То же самое происходило, когда иезуиты и бэкониане, павликиане и неотамплиеры ставили в вину друг другу выдуманные ими самими планы. Тогда Диоталлеви говорил: – Конечно, надо обвинить других в том, что делаешь ты сам. И так как ты делаешь вещи заведомо омерзительные, мерзость переходит на тех других. В то же время, так как другие на самом деле хотели бы делать именно те мерзостные вещи, которые делаешь ты, они идут тебе навстречу, давая понять, что да, действительно, то, что ты им приписал, это то самое, чего они всегда желали. Бог ослепляет тех, кого желает погубить. Надо только немножечко помочь ему.
Заговор, если он должен быть заговором, секретен. Должен существовать секрет, зная который мы излечимся от фрустрации. Потому что либо этот секрет приведет нас к спасению, либо знание этого секрета для нас отождествится со спасением. Но существует ли столь сиятельный секрет?
Существует, при условии, чтоб нам не знать его никогда. Разоблаченный, он разочарует нас, и только.
Разве не говорил Алье о тяготении к таинственности, переполнявшем собой эпоху Антонинов? А ведь как раз незадолго до того явился некто, кто заявил о себе как о сынове Божием, который воплотился и искупает грехи человеческого рода. Что, этого мало? И обещал каждому спасение, достаточно только полюбить ближнего. Мало ли такой тайны? И в приписке к завещанию сообщал еще, что любой, кто сумеет произнести правильные слова в правильное время, сможет претворить кусок хлеба и полстакана вина в плоть и кровь сына Божия и питаться тем, что получит. Такая загадка не заслуживала бережного отношения? И побуждал отцов церкви предположить, а впоследствии и провозгласить, что Господь одновременно и един и тройствен и что Дух нисходит от Отца и Сына, а вовсе не Сын от Отца и Духа. Что это, фразочка для гиликов?
И при всем при том эти люди, у которых спасение было, можно сказать, протяни руку, do it yourself – ноль внимания. Потому что: как так, больше нету секретов? Что за разочарование. И ну снова истерически рыскать на быстроходных либурнах вдоль и поперек по Средиземноморью, искать другого потаенного знания, для которого все эти догмы, цена которым тридцать сребреников, выступали бы не более чем внешним камуфляжем, незамысловатой басней для нищих духом, тайносмысленным иероглифом, подмигиванием Пневматикам. Тайна Божественной Троицы? Больно плоско, должно же быть что-нибудь посерьезнее под этой тайной.
Кто-то, мне кажется – Рубинштейн, когда его спросили, верует ли он в Бога, сказал: «Ах, нет, я верю в нечто гораздо большее…» И сказал кто-то другой (Честертон?): «С тех пор как люди больше не веруют в Бога, это не значит, что они не веруют ни во что, а значит, они веруют во все».
«Все» не означает «еще более» таинственный секрет. Нет «еще больших» секретов, потому что, как только они открываются, они становятся маленькими. Есть только пустые секреты. Есть перепрыгивающие секреты. Секрет орхидеи, которая через название «орхис» означает мужские яички и воздействует на них. Но яички – близнецы – воплощены в одном из знаков Зодиака. Знаки Зодиака отображают иерархию ангелов. Ангельские хоры связаны с музыкальными гаммами. Гаммы передают взаимоотношения гуморов в человеческом теле. И в этом духе до бесконечности. Быть среди посвященных значит не останавливаться никогда. Облуплять универсум как луковицу, а ведь луковица состоит целиком из чешуек. Вообразим бесконечную луковицу, центр которой везде, а окружность нигде. Или же луковицу Мёбиуса.
Настоящий посвященный, стоящий посвященный – тот, кто знает, что наиважнейший из секретов есть секрет без содержания. Ни один враг не вырвет у него секрет, ни один верующий не вымолит эту тайну.
Теперь мне начала казаться более логичной и последовательной динамика ночного шабаша под Маятником. Бельбо заявил, будто обладает секретом, и тем самым приобрел власть над Этими Самыми. Естественно для них, и даже для такой лощеной личности, как Алье, который сразу заколотил в тамтам для скликания остальных, было захотеть вырвать секрет у Бельбо. И чем решительнее Бельбо отказывался открыть им секрет, тем сильнее Эти Самые удостоверивались, что секрет громаден. И чем рьянее божился, что ничем не обладает, тем крепче уверялись, будто обладает и что это настоящий секрет, потому что будь он ложный, Бельбо его бы открыл.
Много столетий поиски этого секрета были тем клеем, который удерживал их вместе на фоне дрязг, междоусобных распрь и подлых подножек. И вот секрет почти найден, протяни руку. Два равных ужаса овладели ими в предвкушении тайны: во-первых, как бы секрет их не разочаровал и, во-вторых, как бы, открытый всем в одинаковой степени, не потерял свою секретную ценность. Это означало бы конец для всех.
Именно на этом месте Алье заподозревал, что ежели Бельбо заговорит, то он, Алье, лишится той неопределенной ауры, на которой держались его авторитет и власть. Если бы Бельбо исповедался одному ему, Алье продолжал бы оставаться Сен-Жерменом, бессмертным кощеем. Отсрочка его смерти зависела от отсрочки секрета. Он попробовал подбить Бельбо сознаться ему на ухо. Когда он выяснил, что ничего не выйдет, решил надавить на него, предописать его сдачу и тем самым добавить в происходящее большую порцию невыносимой пошлости. О, он хорошо изучил Бельбо, старый граф. Он знал, что у людей из Бельбовой деревни упрямство и страх перед смехотворностью сильнее любой боязни. Он умело подвел Бельбо к ситуации вызова и вынудил его произнести окончательное «нет».