Между гарибальдийцами и бадолианцами особой любви не было. Говорили даже, что в ночь после решающего сражения бадолианцы, преследуя фашистов, кричали «Да здравствует король!». Но те оправдывались, что-де по привычке закричишь что угодно, особенно когда прешь в атаку. И что совершенно не обязательно из этого следует, что они монархисты. И что они тоже понимают, что король очень во многом был не прав. Гарибальдийцы в ответ хмыкали, что, может быть, и действительно, когда бежишь со штыком наперевес, заорешь «и король и Савойя». Но не тогда же, когда воюешь в городских условиях короткими перебежками. Да что там, и без того ясно, что бадолианцы просто продались англичанам.
Было в любом случае достигнуто что-то вроде соглашения, потому что требовалось объединенное командование для похода на город. Выбор пал на командира Терци, у которого была лучше всего обученная бригада. Он был старше всех, воевал еще в Первую мировую. Это был герой, и он пользовался доверием у командования союзников.
Довольно скоро вслед за этим, думаю – за несколько дней до начала миланского восстания, бригады отправились отбивать наш город. Мы ждали известий. Известия были хорошие. Операция удалась. Бригады торжествующе возвращались в ***. Но были убитые. Говорили даже, будто в сражении был убит Рас, а Терци как будто ранен.
Ближе к вечеру послышался шум автомашин, пение солдат. Люди выбежали на площадь. С шоссе сворачивали первые подразделения. Поднятые кулаки, знамена, машут оружием из окон машин и из кузовов грузовиков. По дороге сюда их уже закидали цветами. На машинах горы цветов.
Неожиданно раздался крик: Рас, Рас! И вот он Рас. Бог весть как держится на переднем бампере «доджа», всклокоченная борода, клочья черной просоленной шерсти выпирают из рубахи, распахнутой на груди. Хохочет, приветствует толпу.
Вместе с Расом слезает с «доджа» и Рампини, близорукий мальчишка, игравший в нашем оркестре. Он немного был старше нас, сгинул три месяца назад, говорили – пошел к партизанам. И действительно, вот он с ними, с красной косынкой на шее, в куртке хаки, синие брюки – униформа нашего оркестра. Но еще у него имелся пояс, кобура, а в кобуре пистолет. Через толстые стекла, которые столько раз служили посмешищем старым товарищам по ораторию, ныне он окидывал набегающих девиц взглядом Флэша Гордона. Якопо подумал: интересно, есть ли на площади Цецилия.
В течение какого-нибудь получаса площадь вся заполнилась партизанами. Толпа громогласно выкликала Терци, добивалась речи. Терци вышел на балкон местной управы, опираясь на свой костыль, бледноликий, и несильно махнул, чтобы замолчали. Якопо ожидал крупной речи, потому что все его детство, как положено в те времена, состояло из крупных и значительных речей Муссолини, из которых следовало заучивать наиболее показательные отрывки, в школе требовали этого, а следовательно, заучивалась любая речь полностью, потому что несущественного дуче не говорил ничего.
Грянула тишина. Терци заговорил сорванным голосом, слышалось плохо. Он сказал так: – Соотечественники, друзья. После огромных трудностей… мы теперь тут. Вечная память павшим.
Больше ничего. Терци удалился.
А толпа разрывалась, кричала, партизаны размахивали оружием, пулеметами, автоматами, винтовками, от восторга пускали очереди, гильзы разлетались по сторонам. А ребята кидались под ноги военным и штатским, потому что подобного урожая в дальнейшем ожидать им было неоткуда, и вообще вся война грозила закончиться через неделю.
Однако убитые действительно были. По печальному совпадению, оба из Сан-Давиде, крошечной деревушки на вершине горы. Семьи хотели погрести их наверху, на старинном кладбище.
Партизанское командование запланировало торжественные похороны, стройся поротно, повозки в траурном убранстве, духовой оркестр района, пресвитер из районного собора. Плюс к тому оркестр оратория.
Дон Тико согласился с энтузиазмом. Прежде всего, сказал он, потому что он всегда питал антифашистские чувства. Кроме того, перешептывались оркестранты, потому что вот уже год он заставлял всех учить траурные марши, надо же было хоть когда-нибудь их обкатать на публике. А к тому же, добавляли злоязыкие поселяне, хочет загладить историю с исполнением «Юного фашиста».
С «Юным фашистом» («Джовинецца») история случилась так. Много месяцев назад, до того как появились партизаны, оркестр дона Тико возвращался с какого-то незапамятного официального концерта и повстречал патруль Черных Бригад. «Сыграйте «Юного фашиста», святой отец», – распорядился капитан, поигрывая пальцами по прикладу автомата. Что делать, как любили говаривать классики? Дон Тико сказал: «Ребята, тут нам нет резона, остаться бы живу». Он задал темп своей палочкой, и отвратительные нестройные вопли труб и барабанов огласили окрестности ***, и бродячий цирк пересек *** из конца в конец, изрыгая такую какофонию, которая лишь от полного отчаяния могла быть принята за «Юного фашиста». Позор на детские музыкантские головы. За то, что поступились принципами, говаривал впоследствии дон Тико. Но в основном за то, что играли гадчее некуда. Слова священнослужителя и вдобавок антифашиста. Это правда, искусство действительно не прощает.
Якопо тогда не было. У него был тонзиллит. Были только Аннибале Канталамесса и Пио Бо, и, разумеется, их весомый вклад сыграл решающую роль в падении фашистского режима. Но для Бельбо проблема состояла в другом, во всяком случае в период, когда он писал эти строки. Ему опять не случился повод узнать, хватило ли бы у него духу сказать «нет». Я думаю, именно поэтому Бельбо нашел свою смерть на маятнике Фуко.
Ну, в общем, похороны были назначены на воскресенье. На церковной площади собрались все: Терци с военными, дядя Карло и местная административно-интеллигентская прослойка с медалями за прошлую войну. Уже не имело значения, кто из них был фашистом, а кто не был. Речь шла о долге памяти героям. Служители церкви, районный духовой оркестр в темных костюмах, катафалки, лошади под черными чепраками и повсюду белый, серебряный, черный цвета. Возница был наряжен наполеоновским маршалом, в треуголке, пелерине и громадном плаще той же расцветки, что убранство лошадей. И тут же был оркестр оратория, фуражки, куртки хаки и синие штаны, он шел сияя медью, чернея деревом и рассыпая искры от тарелок и барабанов.
От *** до Сан-Давиде пять или шесть километров, все извивами да в гору. Дорога, которую гуляющие пенсионеры проходили за воскресенье: партия в шары, несколько фляжек вина, привал окончен, еще километр, еще винишка, еще сыграем – и так вплоть до самой церкви на вершине горы.
Несколько километров в гору – не так уж страшно для того, кто присаживается отдохнуть в тенечке, может быть, даже вполне осуществимо прошагать этот путь в колонне по два, оружие на плечо, глядя перед собою, вдыхая свежайший воздух ранней весны. Но попробуйте идти в гору, дуя в трубу: мускулы щек затвердевают, пот ручьями катится по лицу, дыхания не хватает. Районный духовой оркестр был к этому приучен всей жизнью, но для мальчишек из команды дона Тико это было огромное испытание. Они выдержали по-геройски, дон Тико бороздил палочкой воздух, кларины причитали, саксофоны завывали, баритоны и трубы захлебывались в агонии. Так они одолели весь путь до самой деревни, до подножия погоста. С полдороги Аннибале Канталамесса и Пио Бо только притворялись, будто что-то играют, но Якопо свято блюл свою функцию пастушеской овчарки под благословляющим оком дона Тико. В дуэли с районным духовым оркестром они не спасовали, и это подтвердили и Терци, и другие командующие бригадами: спасибо, ребята, вы просто большие молодцы.
Командир с синим платком на шее и с радугой нашивок за две мировые войны сказал тогда: – Святой отец, ребята свое отдудели, отправим их в деревню. Под конец поднимайтесь к погосту. Дадим вам грузовик, он всех развезет по домам.
Тут все набились в остерию, и музыканты из духового оркестра, заматерелые на сотне процессий, без зазрения назаказывали себе немереные порции почек и красного вина. Застолье обещало растянуться до вечера. Мальчики дона Тико, со своей стороны, столпились около стойки, где хозяин разливал колотый сладкий лед, зеленый, как химический опыт. Лед с размаху проваливался в горло, отчего ломило посередине лба, как при синусите.
Наглотавшись, вся компания потянулась наверх на кладбище, где ждал грузовичок. Шумно влезали в кузов, и уже все были в машине, стояли прижавшись друг к другу, толкаясь инструментами, когда на паперть кладбища вышел тот же самый командир и крикнул: – Святой отец, для церемонии финала нам нужна труба, для торжественного отбоя. Это всего пять минут.
– Труба, – негромко, профессионально скомандовал дон Тико. Но недостойный обладатель привилегии, к тому времени уже изошедший ядовито-сахарным потом и целиком нацеленный на домашний обед, жалкий мужлан, нечувствительный к обаянию прекрасного, к идеям и к солидарности идей, начал гнусить, что уже поздно, что его обещали отвезти к маме, что у него уже кончилась слюна и так далее и в подобном духе, вгоняя в краску дона Тико, которому было совестно перед командиром.
В эту минуту Якопо, увидев как воочию в полуденном мареве пленительный образ Цецилии, сказал: – Если он мне даст трубу, я пойду.
Признательность в сияющем взгляде дона Тико, потное облегчение гадостного трубоносца. Обмен инструментами, как при смене караула.
И Якопо поднялся по ступеням кладбища, ведомый психопомпом с нашивками за Аддис-Абебу. Все вокруг ослепляло белизной: раскаленная на солнце стена, гробницы, цветущий кустарник живой изгороди, риза завершающего обряд священника. Коричневели только фотографии в кружочках на надгробных крестах. И выделялись цвета знамен, окружавших две вырытые могилы.
– Парень, – сказал командир. – Ты становись тут, со мною рядом, и по команде играй «смирно». Потом по команде играй «отбой». Все понял?
Понял-то все. Только Якопо до тех пор ни разу в жизни не играл «смирно» и не играл «отбоя».