Что мне сказать Вам, Казобон. Может быть, лучше было бы выложить ему все. Но в нашей деревне любят стоять на своем, а давать задний ход не любят.
Я пишу Вам потому, что как я узнал Ваш адрес, так же способен отыскать его и комиссар. Если он захочет связаться с Вами, Вы как минимум будете знать, какой линии придерживался я. Но поскольку эта линия мне кажется не самой лучшей, если Вы считаете для себя возможным, расскажите ему все. Мне очень совестно, простите за откровенность. Я чувствую себя впутанным неизвестно во что и ищу любого оправдания, хотя бы в минимальной степени достойного, и не нахожу его. Наверное, действительно сказываются гены деревенских предков. Упрямцы и тупцы. Несимпатичные люди.
Вся новелла кажется мне – как говорил знакомый доктор из Вены – unheimlich[40].
25
…и все причастные тайн, многочисленные, преданные, объединенные: иезуитизм, магнетизм, мартинизм, философия камня, сомнамбулизм, эклектизм – все родилось от них.
Письмо обеспокоило меня. Не из-за того, что меня мог бы начать разыскивать Де Анджелис. Тоже мне опасность, на другом полушарии! А из каких-то иных, более неуловимых причин. Тогда я решил: вероятно, из-за того, что оно рывком возвращало меня в ту жизнь, которую я оставил. Теперь-то я знаю, что смутила меня очередная цепочка совпадений, подозрение на аналогию. Инстинктивная реакция была – раздражение: все тот же Бельбо, все те же его комплексы. Я решил вытеснить это из памяти и Ампаро ничего не рассказал.
Хорошо, что пришло второе письмо, через два дня, в котором Бельбо меня успокаивал.
История с бесноватой обрела рациональное объяснение. Один осведомитель доложил полиции о том, что любовник девчонки оказался в эпицентре неприятной разборки по поводу партии наркотиков, которую он распродал в розницу вместо того, чтобы передать честному оптовику, оплатившему все авансом. Этих штук у них очень не любят. Так что они просто уносили ноги. Копаясь в газетах и журналах, раскиданных у них по квартире, Де Анджелис нашел кое-какие «Пикатриксы» с жирными красными подчеркиваниями. В одном месте речь шла о сокровищах тамплиеров, в другом о розенкрейцерах, которые жили не то в замке, не то в пещере, в любом случае, там была надпись post 120 annos patebo[41] и об этих людях говорилось, что они «тридцать шесть незаметных». Таким образом, у Де Анджелиса больше не было вопросов. Бесноватую подпитывали этой литературой (кстати, ею же вдохновлялся и наш полковник), чтобы она бормотала это и подобное, когда впадала в транс. Расследование сворачивалось и передавалось в отдел наркобанд.
Письмо Бельбо прямо дышало облегчением. Гипотеза Де Анджелиса выглядела наиболее экономичной.
Однако позавчера в перископе я подумал, что на самом деле ситуация, скорее всего, была противоположной: ясновидящая действительно выбалтывала нечто услышанное от Арденти, плюс к этому и нечто, не написанное ни в каких газетах, чего знать не полагалось никому. В пикатриксной компании кто-то постарался в свое время убрать полковника, чтоб затнуть ему глотку, и этот же кто-то заметил, что Бельбо собирается интервьюировать бесноватую. Тогда убрали и ее. Потом, чтобы запутать следствие, уничтожили ее любовника и подговорили того, кто стучал в полицию, пустить слух о мнимом криминале.
Все так просто, если считать, что План действительно был. Но был ли он, учитывая, что изобрели-то его мы, и притом значительно позднее? Возможно ли, чтобы реальность не только превосходила вымысел, но и предвосхищала вымысел, то есть заблаговременно старалась залатать прорехи, которые возникнут по вине этого вымысла через много лет?
Но тогда, в Бразилии, вовсе не таковы были мысли, вызванные во мне письмом. Скажем точнее: я снова осознал, до какой же степени все походит на все. Собираясь ехать в Баию, я отвел полдня на книжно-сувенирные магазины, которые до тех пор игнорировал. Я заглядывал и в мелкие лавчонки, не говоря уж о набитых универмагах идолов и статуй. Я накупил воскурений Иеманжи, потусторонних пахитосок с жалящим ароматом, ладанных лучинок и сладкопрыщущих пузырьков, адресованных Святому Сердцу Иисуса, грошовых амулетов. Я обнаружил кучи книг, часть которых была для верующих, часть – для тех, кто изучает верующих, все вперемешку, формуляры экзорцизмов, «Как увидеть свое будущее через хрустальный шар», учебники антропологии. Вместе с монографией о розенкрейцерах.
Все волшебно переплеталось. Сатанисты с мавританствующими во Храме Иерусалима, африканские камлатели с люмпенами Северо-Востока, послание из Провэна и его сто двадцать годочков и мотив ста двадцати лет у Рыцарей Розы и Креста.
Я чувствовал себя ходячим шейкером, пригодным только перетряхивать смеси различных жидкостей. Я наступил в сплетение разноцветных проводов, извивавшихся каждый по отдельности, и все закоротилось. Розенкрейцерскую книгу я купил. Потом мне не раз приходило в голову, что пробудь я еще хоть пару часов в тех книжных магазинах, запросто перезнакомился бы с добрым десятком полковников Арденти и бесноватых провидиц.
Я возвратился домой и официально оповестил Ампаро, что наш мир полон ненормальных. Она пообещала меня утешить, и мы завершили вечер согласно природе.
Время близилось к концу 1975 года. Я решил оставить в покое подобия и направить энергию на работу. В конце концов меня нанимали преподавать итальянскую культуру, а не тамплиерство.
Я углубился в философию гуманизма и обнаружил, что, не успевши выбрести из сумерек Средневековья, люди внецерковного современного мышления не нашли ничего лучшего, чем ухватиться за Каббалу и чародейство.
Так я прообщался два года с гуманистами, читавшими заклинания, чтобы принудить природу сделать то, что она совсем не собиралась делать. Пришли известия из Италии. Оказалось, что мои давние друзья, если не все, то многие, расстреливали в затылок тех, кто с ними был не согласен, чтобы принудить людей сделать то, что они совсем не собирались делать.
Я не в состоянии был это постичь. Я решил, что, значит, отныне составляю собою часть третьего мира и что поездка в Баию назрела. Я положил в чемодан историю культуры Возрождения и давно мною купленную книгу о розенкрейцерах, пылившуюся на стеллаже.
26
Все предания на земле должны рассматриваться как предаванья материнского, исконного предания, которое с самого Начала было поверено согрешившему человеку и первым его чадам.
И мне открылся Салвадор, Салвадор да Баия де Тодос ос Сантос – Всех Святых, «черный Рим» с тремястами шестьюдесятью пятью церквами, осыпающими собой склоны и приникающими к морю и прославляющими всех богов африканского пантеона.
У Ампаро нашелся знакомый художник, примитивист, он рисовал на крупных деревянных досках мириады библейских и апокалиптических видений, раскрашенных, как средневековые миниатюры, щедро используя как коптские, так и византийские мотивы. Он, разумеется, исповедовал марксизм, революцию полагал неизбежной, а в основном нежился целыми днями в ризницах святилища Носсо Сеньор де Бомфим (Господа Заступника), где в пароксизме horror vacui[42] стены и потолок были облиты золотом, обметаны каменьями, плетеницы благодарственных даров свисали с потолка, дико и прекрасно сочетались между собою серебряные сердечки, деревянные костыли, руки, ноги, изображения чудесных избавлений от среброблещущих штормов – смерчей – мальстремов – ураганов. Он привел нас в дарохранительницу соседнего храма, наполненную крупной мебелью из пахучей жакаранды. – Кто изображен на этой картине, – спросила Ампаро у пономаря, – святой Георгий?
Пономарь покосился заговорщицки: – Считается, что Георгий, лучше так, а то каноник больно злится. А вообще это Ошосси.
Два дня художник водил нас от паперти к паперти, из капеллы в капеллу, перед нами громоздились фасады, изукрашенные, как серебряная посуда, почернелые от времени. В церквах нами занимались морщинистые, хромоногие служки, дарохранительницы изнывали от золота и мельхиора, от перегруженных ларей и бесценных окладов. Там в хрустальных гробах агонизировали под всеми стенами натурального размера святые, сочащиеся кровью, с разверстыми язвами, в язвах сверкали рубины, повсюду висели Христы, искореженные мукой, их ноги были алы от кровотечений. Из этого златозарного барокко вдруг проглядывали ангелы с этрусскими лицами, романские грифоны, и восточного вида сирены подмаргивали с капителей.
Я не мог оторваться от старых улиц с их поющими именами – Руа да Агониа, Авенида дос Аморес, Травесса де Шико Дьябо. Мы попали в Салвадор как раз в период, когда правительство, или кто там за него, приняло решение оздоровить старый город, искоренив тысячи борделей, но процесс был еще на полпути. От подножия церквей, безлюдных и истомленных, как проказой, собственным великолепием, растягивались во все стороны вонючие переулки, а в них кишели пятнадцатилетние негритянские шлюхи, старухи, торговавшие африканскими сластями, перегораживали улицы, сидели с кипящими котлами, жгли костры, и тут же оравы сутенеров отплясывали на пятачке между сточными канавами под транзистор из бара. Древние дворцы, построенные колонизаторами, увенчанные гербами, которые уже никто не мог бы распознать, давно сделались тут домами терпимости.