На третий день у нашего художника была деловая встреча, и мы пошли вместе с ним в бар одной гостиницы в Верхнем городе, в отреставрированном квартале, где размещались шикарные антикварные магазины. Встреча была с одним господином, итальянцем, собиравшимся приобрести за хорошую цену большую картину, три метра на два, на которой несметные ангельские рати готовились задать трепку легионам нечистой силы.
Так состоялась наша встреча с господином Алье. Он был в приличнейшем сером костюме, невзирая на жару, в золотых очках, с розовыми щеками и серебрящейся шевелюрой. Он поцеловал руку Ампаро, как будто ему были незнакомы другие способы сказать здрасте, и заказал шампанское. Художник торопился, Алье выдал ему пачку тревеллер-чеков и попросил доставить картину в гостиницу. Мы же задержались поболтать, Алье вполне владел португальским, но говорил с лиссабонским произношением, чем усиливался его старосветский шарм. Он расспрашивал о нас, поделился соображениями о возможных женевских корнях моей фамилии, потом поинтересовался семейной историей Ампаро и непонятно откуда угадал, что ее род происходит из Ресифи. Что же касается его собственного происхождения, он выразился туманно: – Мои истоки очень, очень отдаленны, и во мне смешались гены бесчисленных рас. Я ношу итальянское имя в память итальянского имения одного из предков. Да, так называемая голубая кровь, но кто в наше время обращает на это внимание. В Бразилию меня привело любопытство. Меня манят все формы Предания.
Потом он сказал, что в Милане, где он проживает уже несколько лет, у него богатая библиотека по религии. – Приходите взглянуть, когда вернетесь на родину. У меня есть интересные издания – от афро-бразильских ритуалов до культов Изиды в период поздней империи.
– Обожаю культы Изиды, – произнесла Ампаро. Она часто из самолюбия прикидывалась светской дурой. – Вы, наверное, знаете культы Изиды в совершенстве?
Алье отвечал, скромно поклонившись: – Я знаю то немногое, что сам видел.
Ампаро пошла на попятный. – А это не две тысячи лет назад?
– Я ведь не так молод, как вы, – усмехнулся Алье.
– Вы как Калиостро, – сказал тогда я. – Это ведь о нем история, будто он проходил мимо распятия и громко сказал кому-то из сопровождающих: «Говорил же я в тот вечер этому иудею: будь осторожнее! Он не послушал, и вот что вышло».
Алье напрягся, и я понял, что сострил неуместно. Естественно, я стал извиняться, но собеседник перебил меня с успокоительной улыбкой: – Калиостро был лгуном, ибо о нем прекрасно известно, когда и где он был рожден, и ему не удалось прожить даже одной порядочной жизни. Все это бахвальство.
– Да уж я думаю…
– Бахвальство и ничего более, – настойчиво продолжал Алье. – Однако это не означает, что не существовали – в частности, они и ныне существуют – некие лица, способные прожить не одну, а несколько жизней. Наука пока еще настолько мало осведомлена о процессе старения, что я не исключаю, что смерть является просто результатом неправильного воспитания. Калиостро был хвастуном, однако граф Сен-Жермен хвастуном не был, и когда он утверждал, что многим химическим секретам обучился у древнейших египтян, он нисколько не преувеличивал. Но так как, когда он упоминал подобные эпизоды, никто ему не верил, он из вежливости к собеседникам делал вид, будто говорит в шутку.
– Вот вы делаете вид, что говорите в шутку, чтобы уверить нас, что говорите правду, – сказала Ампаро.
– Вы не только прекрасны, но еще и необыкновенно восприимчивы, – ответил Алье. – Однако, заклинаю, не верьте моим словам. Если бы я действительно предстал перед вами в огнедышащем мареве моих истинных столетий, ваша краса в тот же час бы увяла, и я никогда бы не смог себе этого извинить.
Ампаро была завоевана, я же ощутил покалыванье ревности. Я перевел разговор на церкви, на того святого Георгия-Ошосси, которого мы недавно видели. Алье на это сказал, что нам обязательно нужно попасть на праздник кандомбле. – Не ходите туда, где берут деньги за вход. Настоящее кандомбле – то, где вас ни о чем не просят, не просят даже верить. Только наблюдать, уважительно, конечно, в духе той же толерантности ко всем верам, с которой они принимают вас самих вместе с неверием вашим. Некоторые «матери святого» или «отцы святого» на вид только что вышли из хижины дяди Тома, но обладают культурой доктора теологии из Грегорианского института.
Ампаро накрыла рукою его руку. – Возьмите нас с собой! – сказала она. – Меня водили только один раз, много лет назад, в шатер умбанды, но я ничего не помню, помню только ужасное волнение…
Алье, судя по всему, был растревожен этим прикосновением, но руки не отнял. Только, как я имел возможность наблюдать неоднократно в будущем, движением, характерным для минут его раздумья, свободной рукой он вынул из жилета крохотную шкатулочку из золота и серебра, вроде табакерки, с агатовой крышкой. На столике бара была зажжена небольшая свеча, и Алье, как бы ненарочно, приблизил к огню свою коробочку. Мы увидели, что от жара агат сделался бесцветным и на его месте возникла тончайшая миниатюра зеленью, лазурью и золотом, изображающая пастушку с корзиною цветов. Он повертел свою штучку в пальцах с рассеянным видом, как люди перебирают четки. Заметил, что я смотрю внимательно, усмехнулся, спрятал безделушку в карман.
– Волнение? Не хотелось бы мне, моя нежная госпожа, чтобы кроме восприимчивости вам была свойственна также чрезмерная чувствительность. Это изысканнейшее свойство, в особенности когда сочетается с красотою и с обаянием ума, но опасное для тех, кто отправляется в такое место, не зная, чего ищет и что его ожидает… С другой стороны, прошу вас, не путайте умбанду и кандомбле. Во втором случае мы имеем дело с автохтонным афро-бразильским культом, первое же – достаточно поздний цветок, распустившийся, когда привили к туземным ритуалам побеги европейской эзотерической культуры, полной мистицизма, я бы сказал, тамплиерства…
Тамплиеры, похоже, гонялись за мною повсюду. Я сказал Алье, что ими занимался. Он посмотрел на меня с интересом: – Любопытное совпадение, мой дорогой друг. Здесь, на широтах Южного Креста, встреча с юным тамплиером…
– Я не хотел бы, чтоб вы меня сочли адептом…
– Ну что вы, дорогой Казобон. Знали бы вы, сколько несерьезности бытует в этой сфере.
– Знаю, знаю.
– Тогда о чем говорить. Но мы должны увидеться до вашего отъезда. – И мы назначили друг другу встречу на другой день, с тем чтобы отправиться вместе на исследование грандиозного портового базара.
Следующим утром мы встретились. Это был рыбный рынок, или скорее арабский сук, или деревенская ярмарка, гипертрофированная, как опухолевая ткань, что-то вроде Лурда, заполоненного нечистой силой, там чего только не было: заклинатели дождя, капуцины в экстазе, в стигматах, заговорные ладанки с вшитыми молитвами, кукиши из самоцветов, рожки из кораллов, нательные кресты, магендовиды, любовные амулеты доиудейских религий, гамаки, ковры, котомки, сфинксы, сердца и сердечки, колчаны племени бороро, ракушные ожерелья. Выродившаяся мистика европейских конкистадоров сплавлялась здесь с прикладной наукой рабов, точно так же как цвет кожи всех посетителей толкучки повествовал об истории незапамятных генеалогий.
– Вот вам, – говорил Алье, – картина того, что в этнографических учебниках называется бразильским синкретизмом. Дурацкое слово, с точки зрения официальной науки. Но в своем наивысшем выражении синкретизм есть признание единого Предания, которое пронизывает и питает все религии, все знания, все философские учения. Мудр не тот, кто отвергает. Тот мудр, кто отбирает и сочетает проблески света, откуда бы они ни исходили… И потому мудрее эти невольники, или потомки невольников, нежели этнографы Сорбонны. Понимаете? Вы-то поняли меня, прекраснейшая дама?
– Головой – нет, – отвечала Ампаро, – утробой. Извините, я сознаю, что граф Сен-Жермен так бы не выразился. Я имею в виду, что я здесь родилась и есть вещи, которые мне неизвестны, но они звучат во мне где-то тут… – Она дотронулась до груди.
– Знаете, что сказал однажды кардинал Ламбертини одной своей знакомой, у которой был дивный диамантовый крест, украшавший декольте? Каким счастьем было бы умереть на вашей голгофе. Вот так и я был бы счастлив вслушаться в ваши звуки. Но сейчас моя очередь извиниться за выражение. Перед вами обоими… Я родом из времени, когда греховно бывало и отдавать должное пригожеству… Не буду мешать вам. Мы увидимся, не правда ли?
– Мог бы быть тебе отцом, – пробурчал я на ухо Ампаро, таща ее по рядам базара.
– Даже праотцем. Он намекал, что ему минимум тыща лет. Ревнуешь к фараоновой мумии.
– Ревную к тому, на кого у тебя в голове лампочка зажигается.
– Вот классно, наверно, это любовь.
27
Рассказывая однажды, что он встречался с Понтием Пилатом в Иерусалиме, он досконально описал жилище наместника и перечислил блюда, поданные к столу. Кардинал де Роган, полагая, что слушает вымышленный рассказ, обратился к камердинеру графа Сен-Жермена, седоволосому и с виду почтенному: «Друг мой, сказал он, мне трудно верить всему тому, что рассказывает ваш патрон. Что он чревовещатель, это я допускаю; что он умеет изготовлять золото – пусть и так; но что ему лет уже две тысячи и что он обедывал с Понтием Пилатом – чересчур для меня. Это ведь шутка, не правда ли?» – «Не могу знать, милостивый государь, – отвечал с наивным видом камердинер, – я на службе у господина графа всего только четыреста лет».
Шли дни, я был целиком захвачен Салвадором. В гостинице я бывал немного. Перелистывая именной указатель книги о розенкрейцерах, я обнаружил там графа Сен-Жермена. Смотри-ка, сказал я сам себе, прямо как по заказу.
Вольтер писал о нем: «человек, никогда не умиравший, который знал все», но Фридрих Прусский был с ним не согласен и именовал Сен-Жермена «смехотворный граф». Хорас Уолпол полагал, что это был некий итальянец, или испанец, или поляк, разбогатевший в Мексике, а после этого бежавший в Константинополь с драгоценностями жены. Самые достоверные сведения о нем содержатся в воспоминаниях мадам Оссе, камеристки маркизы де Помпадур (хорошая рекомендация, саркастически вставила Ампаро). Он сменил великое множество имен: в Брюсселе был Сюрмоном, в Лейпциге Уэллдоном, в других местах – маркизом Аймар, Бедмар, Бельмар, графом Солтыковым. До своего ареста в Лондоне в 1745 году он был там славен как музыкант, чаровал салоны игрой на скрипке и на клавесине. Через три года в Париже он предложил свои услуги Людовику XV в качестве специалиста по красителям, взамен истребовав себе резиденцию в замке Шамбор. Король использует его для дипломатических поручений в Голландии, там он запутывается в некрасивую историю и вынужден снова бежать в Лондон. В 1762 году он в России, потом – опять в Бельгии. Там его встречает Казанова, который рассказывает о том, что граф превратил простую монету в золотую. В 1776 году он при дворе Фридриха II, показывает тому разнообразные химические проекты, а через восемь лет после этого умирает в Шлезвиге, у ландграфа Ге