– От вас дождешься не рыпаться. Пойдем, уже начинается. Это тоже культура, надо ее изучать.
– По мне, только та хороша культура, чтобы повесили последнего попа на кишках последнего розенкрейцера.
Алье поманил нас от входа. Снаружи здание было очень тускло, но зато внутри полыхали яростные краски. Зала была квадратная. Посередине была приготовлена площадка для пляски «кавалос» с алтарем в глубине, вся обнесенная решетчатой оградой. Прямо около ограды возвышался помост для барабанов «атабаке». Ритуальное пространство было еще пусто. С внешней стороны решетки топталась разношерстная толпа – верующие и любопытствующие, белые и черные. Выделялись группки медиумов с их ассистентами, «камбонос», одетыми в белые ткани, кто босиком, кто в кроссовках. Алтарь поражал своим видом: претос вельос, кабоклос в разноцветных перьях, святые, походившие на марципан, если бы не их пантагрюэльские размеры. Святой Георгий в сверкающей кирасе, в мантии, крашенной багряницей. Святые Косма и Дамиан. Мадонна, пронзенная мечами, и Христос бесстыдно гиперреалистического стиля, с раскинутыми руками, как Спаситель с горы Корковадо, только очень раскрашенный. Не видно было ориша, но их присутствие ощущалось в выражениях лиц бывших в зале, в сладком духе сахарного тростника и заготовленной пищи, в едком запахе пота множества людей, растомленных духотою и возбужденных близящейся «жирой».
Вышел «отец святого» – «пай де санто». Он уселся у алтаря и подозвал адептов с гостями, осеняя их густым дыханием своей сигары, благословляя каждого и поднося по чашечке настойки, вроде ускоренного обряда причастия. Я вслед за прочими встал на колени и выпил. Жидкость в чашке, как я понял, проследив за камбоно, который разливал ее из бутылки, являла собой ликер «Дюбонне». Но я велел себе смаковать ее, как будто это был эликсир жизни. На помосте атабаке издавали уже какой-то грохот, глухие удары, в то время как посвященные затянули ритуальную речевку, вызывая Эшу и Помбу Жиру: «Сеу Транка Руас э Можуба! Э Можуба! Э Можуба! Сете Энкрусильядас э Можуба! Э Можуба! Э Можуба! Сеу Марабоэ э Можуба! Э Можуба! Э Можуба! Сеу Тирири, э Можуба! Эшу Велюдо, э Можуба! А Помба Жира э Можуба!»
Начинались воскурения. Пай де санто орудовал кадильницей. Растекался пряный дурман индийского ладана. Возносились специальные заклинания в честь Ошала и «Госпожи нашей» – «Носса Сеньора».
Атабаке все ускоряли ритм. Кавалос заполонили пространство спереди алтаря, постепенно вживаясь и поддаваясь колдовскому действию понтос. Большей частью эти кавалос были женщинами, и Ампаро не могла не подпустить шпильку насчет слабости и чувствительности ее пола.
Среди этих женщин было несколько европеек. Алье указал нам одну блондинку, сказал, что она немка, психолог, много лет занимается ритуалами. Она из кожи лезет, но если предрасположения нет, его нету. Транса она никогда не получит. Немка плясала со взглядом, потерянным в пространстве. Атабаке не давали передышки ни этой немке, ни нам, били по нервам. Терпкие дымы завладевали залой и одуревали и пляшущих и смотрящих. Обстановка действовала на всех, полагаю, так же, как и на меня, то есть «заводила» до тошноты. Со мной уже случались подобные вещи на школах самбы в Рио. Мною было изведано психагогическое действие музыки и шума, то же, которому подвергаются наши бесноватые по пятницам и субботам в переполненных дискотеках. Немка плясала с выкаченными глазами, молила о забвении каждым членом своего истерического тела. Постепенно одна за другой прочие дочери святого впадали в экстаз, закидывали голову, плыли в невидимых струях, в море беспамятства. А одна она с напряжением, почти с плачем, измученная, как тот, кто в отчаянии не может достичь оргазма, и бьется, и задыхается, но не в силах выплеснуть гуморы, жаждавшая отрешиться от самообладания, она терзалась в его тисках. Самообладание не отлетало от нее ни на минуту, от бедной Брунгильды, наследницы хорошо темперированного клавира.
Избранные тем временем совершали один за другим прыжки в пустоту. Взгляд становился вялым, члены деревенели. Движения делались машинальными, но не случайными. В них сказывалась природа духа, вселявшегося в тело. Одни мягко кружили руками вокруг тела, плеща кистями, будто плывя. Другие склонялись и шевелились еле-еле, и камбонос покрывали их белыми льняными тканями, чтоб отгородить от взглядов толпы тех, кого коснулись высокопреподобные духи…
Кто-то из кавалос резко брыкал всем туловищем. Те же, кем овладевали претос вельос, испускали глухие звуки, «хум хум хум», и согбенным туловищем перекидывались вперед, будто старец, налегающий на костыль, выпячивали челюсть, худея лицом, беззубея ртами. Те, в кого входили кабокло, наоборот, пронзительно выкрикивали по-военному «хиаху!», и камбонос сбивались с ног, поддерживая тех, кому оказывалась не по силе ярость получаемого дара.
Лупили барабаны, ритмы понтос возносились в воздух, перенасыщенный дымом. Я держал Ампаро под руку и вдруг заметил, что ладони ее влажнеют, сотрясается все тело, губы полуоткрыты. – Что-то мне неважно, – прошептала она. – Давай выйдем.
Алье увидел, что с Ампаро, и помог нам пробиться к выходу. В вечерней свежести ей стало лучше. – Ничего, – сказала она, – что-то я не то съела. И жара, и этот запах…
– Нет, – возразил отец святого, проводивший нас по залу. – У вас восприятие медиума, я сразу обратил внимание. Вы хорошо отвечаете на понтос.
– Хватит! – выкрикнула Ампаро и добавила еще что-то на наречии мне незнакомом. Я увидел, как пай де санто побледнел, вернее, как обычно писали в приключенческих романах о людях с темной окраской кожи, «посерел». – Хватит с меня всего этого! Меня просто тошнит, я отравилась… Ради бога, оставьте меня в покое, я немного подышу, возвращайтесь туда, где вы были. Я побуду одна. Я пока что еще не инвалидка.
Мы отправились в шатер. Но когда я вошел в помещение, после чистого воздуха, снова грохот, и чад, и этот пот, который уже напитал все поры и проникал в любую среду и в любое тело, и этот насыщенный воздух подействовали на меня как глоток алкоголя на человека, пьющего после долгой отвычки. Я как мог тер себе лоб рукою. Какой-то старик протянул мне агогон – позолоченный музыкальный инструмент, треугольную раму с колокольцами, по которой надо было бить палочкой. – Взойдите на помост, – сказал он, – и играйте, вам станет лучше.
В этом совете была мудрость гомеопатии. Так и сталось: я бил по агогону, стараясь подлаживаться к ритму тамбуринов, и постепенно превращался в неотъемлемую частицу происходящего. И, включаясь в него, я подчинял его, избывал то, что меня распирало, выводил напряжение. Подрыгивая руками и ногами, освобождался от внешнего давления, вызывал его на себя, подгоняя его, приветствуя. Несколько позже, ночью того же дня, мы вернулись к этому в разговоре с Алье – о различиях между тем, кто познает, и тем, кто претерпевает.
Один за другим медиумы впадали в состояние транса. Камбонос подводили их к стульям, стоящим около ограды, усаживали, раскуривали для них сигары и трубки. Верующие, которые не умели познать одержимость, к ним подбегали, спешили усесться у их изножья или нашептывали им что-то в ухо, добивались от них советов, впитывали благотворные токи, поверяли им признанья. В общем, пытались причаститься. Кто-то убеждал себя и других, что транс в слабой форме начинается и у него. Камбонос сдержанно одобряли и отправляли их обратно в ряды толпы, удовлетворенных и облегчившихся.
На площадке плясунов метались кандидаты в бесноватые. Немка неестественно дрыгалась, ждала, пока ее передернет, но бесполезно. В кого-то входил Эшу, и они извивались с видом диким, угрожающим, коварным, скачками и толчками.
И тогда я увидел Ампаро.
Теперь я знаю, что Хесед – сефира не только благодати и Любви. Как напоминал Диоталлеви, это также и фаза экспансии божественного вещества, овладевающего всею бескрайней периферией. Это внимание живых людей к своим мертвым. Но кем-то было не зря замечено, что в такой же степени это и опасное внимание мертвых к живым.
Постукивая по агогону, я уже не следил за тем, что происходило в зале, а старался сохранить самоконтроль и уловить темпы музыки. Ампаро возвратилась в залу, должно быть, уже около десяти минут назад, и безусловно испытала то же самое ощущение, которое навалилось на меня, сосвежа вошедшего. Но ей не сунули в ладони спасительный агогон, а может быть, она бы его и не захотела. Вызываемая глубинными голосами, она отбросила всякие попытки самозащиты.
Я видел, что она, как в воду, врезалась в самую гущу пляски и поплыла неподвижно, запрокинув окаменелое лицо кверху, выставив твердо шею, а потом вся изломалась и растворилась без оглядки в бешеной похотливой сарабанде. Руки скользили по телу, тело себя предлагало. – А Помба Жира, а Помба Жира! – выкрикивала толпа, восхищенная чудом, потому что в этот вечер дьяволица до тех пор еще не приходила. Теперь дьяволица была с ними.
– О сеу манто э де велюдо,
ребордадо тодо эм оуро,
о сеу гарфо э де прата,
муйто гранде э сеу тезоро…
Помба Жира дас Альмас, вем тома шу шу…
Я не осмеливался вмешаться. Вероятно, мой металлический фаллос все усиленнее бился о раму, и я спаривался с моей самкой или с тем хтоническим духом, который она воплощала.
Ею стали заниматься камбонос, облачили в ритуальную одежду и поддерживали, покуда длился ее транс, скоротечный, но интенсивный. Потом они подвели ее к сиденью, всю покрытую капельками пота и дышавшую через силу. Она отказалась принимать верующих, которые ринулись к ней как к оракулу, а вместо этого заплакала.
«Жира» приближалась к концу, и я спрыгнул с насеста и заторопился к ней, с нею рядом уже стоял Алье и поглаживал ей виски.
– Что за стыд, – повторяла Ампаро. – Я в это не верю, я не хотела, как я могла?
– Бывает, бывает, – утешал ее Алье тихо и нежно.
– Но это тогда значит, что нет освобожденья, – плакала Ампаро. – Я все еще рабыня. Убирайся к черту, – яростно обратилась она ко мне, – я грязная нищая негритянка, где мой хозяин, я ничего другого не заслужила!