– Бывало и у белокурых ахеян, – утешал ее Алье. – Такова человеческая природа…
Ампаро попросила проводить ее к туалету. Радение уже заканчивалось. Только немка посередине зала танцевала до сих пор, провожая завистливым взглядом Ампаро, познавшую транс. Но в движениях немки уже ощущалось отчаяние безнадежности.
Ампаро вернулась минут через десять. Тем временем мы благодарили пай де санто и с ним прощались. Он же не мог нахвалиться на поразительно успешную нашу первую встречу с миром мертвых.
Алье вел машину в молчании. Ночь была уже глубокой. У подъезда нашего дома он остановился, чтобы мы вышли. Ампаро сказала, что ей хотелось бы побыть сейчас одной.
– Почему бы тебе не прогуляться, – обратилась она ко мне. – Вернешься, когда я буду спать, я приму таблетку. Извините меня оба. Я уже говорила раньше, что, должно быть, отравилась. Все эти бабы чем-то нехорошим отравились. Ненавижу свою страну. Спокойной ночи.
Понимая трудность моего положения, Алье предложил мне пойти посидеть в баре на пляже Копакабана, где пивнушки не закрывались до утра.
Я молчал. Алье выждал, когда я отхлебну первый глоток батиды, а потом прервал тягостное молчание:
– Раса или, если хотите, культура составляет часть нашего подсознательного. С ней соседствует другая область, населенная архетипическими фигурами, которые едины для всех людей и во всех исторических эпохах. Сегодня вечером атмосфера и обстановка ослабили наши внутренние защиты. Вы это испытали на собственном примере. Ампаро обнаружила, что ориша, которых она полагала уничтоженными в своем сердце, продолжали обитать в ее чреве. Не думайте, что я считаю это положительным фактом. Вы слышали, что я говорил с уважением о той сверхъестественной энергии, которая вибрирует вокруг всех нас, попадающих в эту страну. Но не думайте, что мне так уж симпатичны проявления одержимости. Инициация – не то же, что мистицизм. Отнюдь не одно и то же – быть причащенным и быть одержимым. Инициация есть интуитивное причащение тайнам, которые разум не в состоянии изведать. Это головокружительный процесс, постепенное преображение как духа, так и тела, которое может привести к проявлению надмирных качеств и даже к достижению бессмертия. Но это нечто внутреннее, это тайна. Она не выражается вовне, она стыдлива. И в особенности эта тайна замешена на ясности и остранении. Поэтому Верховники Мира – причащенные, но они не снисходят до мистицизма. Мистик для них – это раб, это место явления Богоподобного. Он есть то, через что есть возможность наблюдать проявления тайны. Причащенный воодушевляет одержимого, пользуется им, как можно пользоваться телефоном, чтобы осуществлялась связь на расстоянии, как химик пользуется лакмусовой бумажкой, чтоб убедиться, что в какой-то среде действует определенное вещество. Мистик полезен, потому что он лицедействует, представляется. Инициаты же дают знать о себе только друг другу. Инициат контролирует те действия, которые мистик претерпевает. В этом отношении не существует разницы между одержимостью кавалос и экстазом святой Терезы Авильской или святого Хуана де ла Крус. Мистицизм – выродившаяся форма контакта с божеством. Инициация – результат долгого восхождения разума и сердца. Мистицизм демократичен, если не демагогичен. Инициация аристократична.
– Умственна и бесплотна?
– В определенном смысле. Ваша Ампаро яростно надзирала за своим умом, но не береглась от собственного тела. Неверующие уязвимее, чем мы.
Было очень поздно. Алье сказал, что уезжает из Бразилии. Он оставил мне свой миланский адрес.
Я поднялся в квартиру и увидел, что Ампаро спит. Молча я растянулся с нею рядом и провел бессонную ночь, как будто сбоку от меня на кровати спало незнакомое существо.
На следующее утро Ампаро сухо оповестила меня, что уезжает в Петрополис к подруге. Мы кое-как распрощались.
Она отбыла со своей тряпичной сумкой и с учебником политэкономии под мышкой.
Два месяца от нее не было вестей, а я ее не искал. Потом я получил от нее короткое письмишко, где ни о чем не говорилось. Только о том, что ей нужно некоторое время, чтобы все обдумать. Я не ответил.
Я не чувствовал ничего. Ни страсти, ни ревности, ни ностальгии. Внутри я был пуст, звонок, чист – как алюминиевая кастрюля.
Я пробыл в Бразилии еще один год, но уже в предотъездном состоянии. Не видел с тех пор ни Алье, ни друзей Ампаро. Проводил долгие часы на пляже, принимая солнечные ванны.
И запускал воздушных змеев. В Бразилии потрясающие воздушные змеи.
V. Гевура
34
Beydelus, Demeymes, Adulex, Metucgayn, Atine, Flex, Uquizuz, Gadix, Sol, Veni cito cum tuis spiritibus[52].
Растресканные сосуды. Диоталлеви многажды возвратится разговором к позднему каббализму Исаака Луриа, в котором утратилось упорядоченное сорасположение сефирот. Творение, скажет он, есть процесс вдохов и выдохов Бога, затрудненное дыхание, распыхивание мехов.
– Божья астма, – Бельбо ему на это.
– Сам попробуй сотворять из ничего. Может получиться раз в жизни. Господь, чтобы выдуть мир, как выдувается склянка, должен сократиться в себя самого, набраться духу, а потом выпустить долгое и светлое духновение десяти сефирот.
– Духновение или свет?
– Боговдухновение, и был свет.
– Мультимедиальная модель.
– Но необходимо, чтобы светы сефирот были приняты в поместилища, способные устоять против их ослепительности. Сосуды, предназначенные принять Кетер, Хохму и Бину, удержались против их яркости, в то время как с нижними сефирот, от Хесед вплоть до Йесод, вышло так, что свет и дух эманировали одновременно и чересчур мощно, и сосуды растрескались. Фрагменты света расточились по Вселенной, и произошла грубая материя.
Растрескивание сосудов – серьезная катастрофа, обеспокоенно говорил Диоталлеви. Когда мир жертва аборта, для обитания он неприемлем. Какой-то дефект был заложен в космос с самого творения, а раввины не сумели полностью объяснить его. Может быть, когда Господь выдувает дух и опустошается, в изначальном поместилище остаются капельки масла, материальный остаток, «режхиму», и Господь изливается вместе с этими остатками? Или же в каком-то месте раковины затаились «келиппот», князи разрушения, угрюмо затаились в засаде?
– Скользкие личности эти келиппот, – резюмировал Бельбо. – Наемники сатанического доктора Фу Манчу… А дальше что было?
– А дальше, – терпеливо объяснял Диоталлеви, – в лучах Сурового Суда, Гевуры, именуемой также и «Пачад», или же «Страх», сефиры, в которой, согласно Исааку Слепому, выказывает себя зло, раковины приобретают действительное существование.
– Раковины затаились среди нас, – подводил итог Бельбо.
– А ты оглянись, – отвечал Диоталлеви. – Все эманирует от Господа, в сокращениях «цимпум». Наша проблема – это осуществить «тиккун», то есть возвращение, реинтеграцию Адама Кадмона. Тогда мы сможем перестроить все в соразмерную структуру «партсуфим». В структуру лиц, то есть форм, которые займут место сефирот. Восхождение души подобно шелковому шнуру для приверженного умысла. Оно помогает найти на ощупь и в потемках дорогу к свету. Так в каждый момент мир, сочетая между собой буквы Торы, тщится отыскать естественную форму, которая вывела бы его из чудовищной беспорядочности.
Тем же занят и я сейчас в сельском доме ночью на фоне неестественного спокойствия холмов. Однако позавчера, в перископе, я все еще был опутан раковинными соплями и ощущал со всех сторон неощутимых липучих слизней, приросших к хрустальным кюветам Консерватория, между барометрами и заржавелыми колесами глухих летаргических хронометров. Я думал, что если и правда растрескивание сосудов имело место, первая трещина образовалась, видимо, тогда на радении в Рио, а после возвращения на родину имело место расползание. Медленное, негрохотливое. Так что все мы погрязли в месиве грубой материи, где червеобразные существа вскрываются для самопроизвольного деления.
Я вернулся из Бразилии и не знал, кто я. Подходило тридцатилетие. В моем возрасте мой отец был отцом, знал, кто он и где ему жить.
Я очень долго пробыл далеко от страны. В ней произошли очень важные вещи. Я же существовал в мире, набитом невероятностями, куда и итальянские новости поступали в смутном виде, как легенда. Покидая обратное полушарие, перед отъездом я раскошелился на авиакруиз над лесами Амазонии. При посадке в Форталеса на борт принесли газеты. В каком-то местном издании на первой странице я увидел знакомую физиономию с подписью «Человек, убивший Моро». В свое время мы с ним выпили вместе немало белого у стойки славного «Пилада».
Разумеется, по возвращении мне объяснили, что Моро он не убивал. При его идиотизме, если б ему дали пистолет, он стрелял бы себе в челюсть, чтоб проверить, работает ли. Он просто находился в той квартире, куда ворвалась политическая полиция и обнаружила три пистолета и взрывчатку под кроватью. Он находился на этой же кровати и был занят личной жизнью, а кровать была единственной обстановкой в квартире, которую в складчину снимала компания выходцев из шестьдесят восьмого года. Если бы единственным украшением стен не выступал плакат чилийской политической рок-группы «Инти Иллимани», можно было бы назвать эту квартиру гарсоньеркой. Один из квартиросъемщиков оказался связан с группой тоже политической – но уже не рок, а террористской. Остальные, ничего не зная, оплачивали явочную квартиру, так что всех замели и посадили на срок один год.
Италию нового исторического периода я понимал на редкость слабо. Я уехал оттуда на самой грани огромных перемен, почти что с комплексом вины из-за того, что сбегаю, когда приходит наконец-то время посчитаться. До отъезда я умел по двум или трем фразам, цитате, тону речи уяснить политическое лицо индивида. Но по возвращении я уже не в состоянии был разобраться, кто за кого. Никто не говорил о революции, все говорили о Вожделении. Так называемые левые цитировали Ницше и Селина. Правая пресса с энтузиазмом приветствовала революции в третьем мире.