Я зашел в «Пилад»: заграница. Бильярд оставался, художники тоже были те же, но молодая поросль – не та. Я узнал, что бывшие завсегдатаи пооткрывали школы трансцендентальной медитации и макробиотические рестораны. Я спросил, открыта ли уже где-нибудь палатка умбанды. Ах, еще нет? Значит, я, поскольку стажировался в стране, смогу получить эксклюзив?
Чтоб потрафить давнишней клиентуре, Пилад не выкинул флиппер старинной модели, к тому же эти флипперы начали до того походить на картины Лихтенштейна, что их уже приобретали антиквары. Но в зальчике, где толпились нынешние молодые, теперь стояли новые машины с флуоресцентными экранами, где когортами проплывали бронированные игуаны, шли в атаку камикадзе из Сторонней Державы и из пустого в порожнее сигала жаба, огрызаясь по-японски. «Пилад» теперь освещался синюшными сполохами, и не исключено, что последние вербовки в Красные бригады проходили перед галактическими экранами. К флипперу, конечно, боевики не приближались, потому что на флиппере играть невозможно, если за ремнем или в кармане штанов у тебя засунут пистолет.
Это я начал понимать, проследив за направлением взгляда Бельбо, сфокусированного на Лоренце Пеллегрини. Тогда я неявно почувствовал то, что Бельбо сформулировал гораздо более аналитично в одном из своих файлов. Лоренца не упомянута, однако несомненно, что говорится о ней: только она играла в эту игру так.
Имя файла: Флиппер
На флиппере играют не только руками, но и лобком. Проблема состоит не в том, чтобы остановить шарик до того, как он закатится в лунку, и не в том даже, чтобы запулить его на середину поля сильным брыком штырька, а в том, чтобы он взобрался на самую вершину игровой пирамидки, там, где светящиеся мишени многочисленнее всего, и перепрыгивал бы от одной на другую, вращаясь беспорядочно и безумно, по велению собственной воли. А к этому результату приходят не стрелянием по шару, а подачей целенаправленных вибраций на самое коробку поля, но только очень плавно, чтобы шарик не заподозрил подвоха и не затырился в каком-либо месте. Этого можно добиться, только нажимая на коробку чреслом, более того – подавая нужный импульс боками так, чтобы лоно не билось, а терлось о бортик, не распаляясь ни в коем случае до оргазма. И поэтому даже не утроба, а, при том что бедра колышутся согласно природе, ягодицы выдвигают вперед до упора твое тело, нежно-нежно; когда сила толчка достигает лона – толчок уже смягчился, доза должна быть гомеопатической – чем вы больше сотрясаете колбочку с раствором, чем меньше вещества практически там остается в пропорции ко всей воде, которую вы помаленьку подливаете в склянку, тем исцелительней и сильнее действие пойла. Вот так-то от твоего чрева неуловимейшие токи передаются на корпус-коробку и флиппер подчиняется не невротично, и шарик бежит, бежит против природы, против инерции и против гравитационной тяги, против закона динамики, и хитрости изобретшего инженера, опьяняючись движущей силой – vis movendi, – ведет игру все это памятное, о, незапамятное время. Но может быть употреблен для этого дела только женский таз, без полых и пористых, пустотных членов, втиснутых между чреслами и машиной, никаких эрегируемых тканей, одни только кожа, нервы, кости, обтянутые парочкой тесных джинсов, и сублимированный фурор эротикус, сводящая с ума фригидность, безразличная готовность ответа на чувствительность партнера и воля к распалению его желания без растраты, без собственного перерасхода; амазонка доводит до беспамятства флиппер и заранее смакует наслаждение той минуты, когда она его бросит.
Думаю, что Бельбо влюбился в Лоренцу Пеллегрини в ту минуту, когда понял, что Лоренца способна ему предложить счастье, но не позволить его. И еще через Лоренцу к нему пришло понимание эротизма автоматического мира, машины как метафоры космического тела и механической игрушки как магического заклинания. Он уже тогда начинал одурманиваться Абулафией и скорее всего обдумывал знаменитый «Проект Гермес». Вне всякого сомнения, он уже повидал Маятник. Лоренца Пеллегрини, не знаю через какое там короткое замыкание, такой Маятник пообещала ему.
Поначалу мне стоило больших усилий снова прижиться в «Пиладе». Шаг за шагом, и даже не каждый вечер, я в лесу посторонних мне лиц открывал те, знакомые, лица выживших, чуть запотевшие от моей опознавательной одышки: текстовик в рекламном агентстве, консультант по налоговым вопросам, торговец книгами в рассрочку – если раньше он пристраивал сочинения Че Гевары, ныне перешел на торговлю траволечением, буддизмом и астрологией. Я увидел: кто-то начинал шепелявить, в волосах появились частые серые пряди, но в руке зажат стаканчик виски, так и кажется, будто этому стакану лет десять и из него выпивается только одна капелька в месяц, насасывая по глоточку в год.
– А ты чем занят, почему не показываешься у нас? – спросил один из них.
– А что такое сейчас вы?
Он посмотрел на меня, как будто я исчезал из страны на сто лет: – Отдел культуры горсовета. Ты что?
Сколько смешного произошло без меня – обалдеть можно.
Я решил изобрести себе дело. Я не располагал ничем, кроме кучи отрывочных познаний, разнонаправленных, но которые мне удавалось увязать между собой как угодно, ценой нескольких часов в библиотеке. В мое время принято было иметь концепцию. А я жил без концепции и от этого страдал. Теперь же было вполне достаточно просто знать материал. Всем ужасно импонировало знание материала. Чем неактуальнее, тем лучше. То же самое я увидел в университете, куда было ткнулся, чтобы посмотреть, не найдется ли там применения для меня. В аудиториях было тихо, студенты скользили по коридорам как тени, ксерокопировали друг у друга плохо составленные библиографии. Я умел составлять библиографии хорошо.
Однажды один дипломник, перепутав меня с доцентом (доценты с некоторых пор стали одного возраста со студентами, вернее наоборот), спросил, что написал лорд Чандос, которого проходят на спецкурсе по циклическим кризисам в мировом хозяйстве. Я просветил его, что лорд Чандос – не экономист, а персонаж Гофмансталя.
В тот же вечер я был в гостях у друзей и там повстречал старого знакомца. Теперь он работал в издательстве. Он пошел к ним работать вслед за тем, как они прекратили печатать романы французских коллаборационистов и перешли на албанскую политическую литературу. От него я узнал, что политизированные издательства все еще есть, но в основном они поддерживают правительство. Лично он, впрочем, всегда заинтересован в одной-двух стоящих книгах по философии. Традиционного типа, уточнил он.
– Кстати, – сказал этот человек. – Ты как философ…
– За философа спасибо, но…
– Ладно ладно, я сейчас редактирую текст о кризисе марксизма и нашел там цитату из какого-то Ансельма Кентерберийского. Кто он? Нигде нету, даже в энциклопедическом словаре. – Я отвечал ему, что речь идет об Ансельме из Аосты, но у англичан он называется по-другому, потому что у англичан все не как у людей.
Все волшебно прояснилось в моей голове. Для меня отыскалась профессия. Я решил, что открою культурно-информационное агентство. Буду сыщиком от науки.
Вместо того чтобы совать нос в кабаки, бары и в бордели, я буду шнырять по книжным магазинам, библиотекам, по коридорам научных институтов. А потом возвращаться в свой офис и, задрав ноги на стол, потягивать виски из бумажного стакана, прикупив и то и другое в лавчонке на углу. Тут звонит некто и говорит: – Я перевожу одну тут книгу и напоролся на какого-то – или каких-то – Мотокаллемин. Прошу вас, займитесь этим.
Ты не знаешь, с чего начать, но неважно, просишь на расследование двое суток. Прежде всего – дряхлый университетский каталог. Потом ты предлагаешь сигарету парню из справочного отдела – намечается что-то вроде следа. Вечером ты приглашаешь в бар аспиранта по исламу. О йес! Берешь ему кружку пива, другую, потихоньку бдительность утрачивается, и он как миленький отдает информацию, необходимую до зарезу, просто за так, бесплатно! После чего набираешь номер клиента: – Значит так, правильно произносится «мутакаллимы». Это в исламе богословы радикальных убеждений во времена, когда жил Авиценна, утверждавшие, что мир являет собою, как бы это выразить, что-то вроде туманности акциденций, а загустевает он в конкретных формах только в результате мгновенного и временного усилия божеской воли. Стоит Господу отвлечься на полминуты, и весь мир расползется. Полная анархия атомов без всякого смысла. Этого хватит? Я проработал три дня, гонорар соответственно. Мне подфартило отыскать две комнаты с крошечной кухней в старом доме на периферии Милана, где до недавних пор была фабрика. Административное крыло перестроили под квартиры и вывели все входные двери в общий длинный коридор. Мой отсек находился между агентством по продаже недвижимости и лабораторией набивальщика чучел (А. Салон – таксидермист). Все до чертиков походило на американский небоскреб начала тридцатых. Мне бы вставить квадраты стекла в верх двери, и я бы был вылитый Марло. Во второй комнате я поставил диван-кровать, а в первой устроил контору. Укрепил два стояка полок и загрузил их атласами, энциклопедиями, каталогами, которые пополнял постепенно. В самом начале мне приходилось идти на компромиссы с совестью. Признаюсь, что не чурался и написания дипломов за ленивых студентов. Это было нетрудно, поскольку я передирал с дипломов десятилетней давности. Вдобавок друзья-издатели периодически подпитывали внутренними рецензиями, присылали книжки на иностранных языках для обзоров, разумеется – самые нудные и по самым низким гонорарным ставкам.
Но я накапливал знания и умения. Я ничего не выбрасывал. Составлял конспекты на все и вся. Я даже не помышлял о компьютерном банке данных (первые компьютеры поступали в продажу как раз в эти годы, и Бельбо был пионером). Я имел в распоряжении традиционное оборудование и создавал свой банк памяти из хрупких картонных карточек с перекрестными отсылками. Кант… туманность… Лаплас, Кант, Кенигсберг, семь мостов Кенигсберга… теоремы топологии… Вроде той игры, при которой надо добираться от сосиски до Платона за пять переходов. Она называется игра в ассоциации. Посмотрим. Сосис