ойное в дебри ее любимых пыльных рукописей.
– Садитесь, Казобон, вот вам проекты и заявки по истории металлов. – Заведя меня к себе в кабинет, Бельбо выложил на стол рукопись, предметный указатель, наброски художественного оформления. От меня требовалось читать текст и подбирать иллюстрации. Я сказал, что в миланских библиотеках, судя по всему, можно найти подходящий материал.
– Это недостаточно, – сказал Бельбо. – Вам придется поездить. Например, в Музее науки в Мюнхене замечательная фотоколлекция. Потом, конечно, Париж, Консерваторий Науки и Техники. Мне бы самому хотелось туда съездить, будь время.
– Хороший музей?
– Тревожный музей. Триумф механицизма в готическом соборе… – Он поколебался, подровнял стопку бумаг на столе. Потом, как будто опасаясь, чтоб не прозвучала чересчур серьезно его откровенность: – Там Маятник.
– Какой маятник?
– Маятник Фуко.
Он рассказал мне о маятнике Фуко именно то, что я думал и видел недавно, в субботу, в Париже, а может быть, в Париже в субботу я понимал все и видел таким образом именно из-за того, что меня подготовил Бельбо. Но в первый раз, после его рассказа, я не выразил сильного энтузиазма, и Бельбо посмотрел на меня как на человека, который в Сикстинской капелле спрашивает: «И это все?»
– Дело, что ли, в атмосфере этой церкви – уверяю вас, вы ощутите сильнейшее волнение. Мысль о том, что все течет, но при этом у вас над головою – единственная стабильная точка универсума… В ком нет веры, тем это позволяет снова обрести Бога, не ставя под сомнение свое неверие, потому что Бога в данном случае можно назвать Нулевой Точкой. Для людей моего поколения, которых кормили разочарованиями и на обед и на ужин, это довольно заманчиво.
– Нас накормили разочарованиями побольше вашего.
– Ну что за мания величия. Для вас это был просто эпизод. Запели «Карманьолу», глядь, а вокруг Вандея. Ничего, то прошло – и это пройдет. С нами было другое. Сначала фашизм, хотя мы были в то время почти детьми, играли в фашизм как в сыщики-разбойники. Тем не менее точка отсчета – судьбы храбрых – нами была от фашизма получена. Потом другая точка отсчета, Сопротивление, особенно для того, кто, как я, наблюдал его со стороны и воспринял его как рождение после смерти, как путь зерна, как коловращение времен года, как равноденствие… или солнцестояние, я всегда их путаю… Потом одни избрали точкой отсчета Бога. Другие рабочий класс. А третьи и то и другое сразу. Интеллигенту приятно думать, что красивый, здоровый, сильный рабочий пересоздаст мир. А потом – это, кстати, застали уже и вы – рабочий продолжал существовать, а рабочего класса не стало. Класс, наверное, расстреляли в Венгрии. Появились вы. Для вас, я думаю, все было естественно и даже весело. Для моего возраста – нет: сведение счетов, угрызение, раскаяние, регенерация. Мы были проигравшими. Вы пришли с энтузиазмом, храбростью, самокритикой. Тогда мы, тридцатипяти-сорокалетние, увидели в вас надежду. Унизительную, но надежду. Учиться у вас. Начинать все с нуля. Мы перестали носить галстуки, выбросили приличные плащи и купили куртки на барахолке. Кое-кто из нас уволился с работы, чтобы не прислуживать классу хозяев…
Он закурил и притворился, что притворяется взволнованным – чтобы отвлечь внимание от искреннего волнения.
– …в то время как вы сдали всё, на всех фронтах. Мы, с нашими искупительными паломничествами на Ардеатинские братские могилы, отказались сочинять слоганы для кока-колы, потому что были антифашистами. Мы согласились на пожизненное побирушничество у Гарамона, потому что книги, что ни говори, демократичны. А вы с тех пор и по сегодняшний день обрабатываете буржуев, которых вам не удалось повесить. Превращаете их в кретинов глянцевыми журналами, видеокассетами и руководствами по дзен-буддизму и мотоциклам[54]. Вы впарили нам по благотворительной подписке ваши цитатники Мао, а на выручку купили петарды для вашего творческого фейерверка. И не постыдились. А мы стыдимся всю жизнь. Вы нас обманули. Вы не были носителями очищения. Вы были носителями юношеской угревой сыпи. Вы нас позорили за то, что у нас не хватило духу стать подпольщиками в Боливии. А сами придумали стрелять в спину мирным соотечественникам, идущим домой с работы. Десять лет назад нам случалось лгать на следствии, чтобы вытаскивать вас из каталажки. А вы стали лгать на следствии – чтобы переводить подозрение с вас самих на ваших собственных друзей. Вот почему мне так симпатична эта машина. Она глупа, сама не верит, от меня не просит веры. Делает что я говорю. Дурак я – дура и она… или он. Честное взаимоотношение.
– Я…
– Вы не виноваты, Казобон. Вы удрали на другое полушарие вместо того, чтобы швыряться камнями. Вы защитили диплом. Вы ни в кого не стреляли. И при всем при том, вообразите, сколько-то лет назад я считал, что шантажируете меня и вы. Поймите правильно, ничего личного. Поколенческие циклы. Когда же я увидел Маятник, в прошлом году, я осознал все.
– Все что?
– Почти все. Видите ли, Казобон, Маятник тоже лжепророк. Вы на него глядите, и вы верите, будто бы он единственная стабильная на свете точка. Но если вы отцепите его от купола Консерватория и перевесите в бордель, он не утратит силы. Есть и другие маятники, один в Нью-Йорке, в здании ООН, еще один в Сан-Франсиско в Музее науки, и не знаю, сколько еще. Маятник Фуко неподвижен, земля вращается под маятником. В какой бы точке он ни был размещен. Каждая точка мира становится точкой отсчета, стоит только привесить к ней маятник Фуко.
– Бог в каждом месте?
– В определенном смысле да. Поэтому Маятник так меня тревожит. Он мне сулит беспредельность. Однако я ответственен за решение: где я ее размещу, эту беспредельность. Выходит, недостаточно обожать Маятник там, где он находится, необходимо каждый раз брать на себя ответственность, искать для него истинное место. И все же…
– И все же?
– И все же… надеюсь, вы не воспринимаете меня серьезно? Впрочем, зря беспокоюсь. Таких, как я, всерьез не воспринимают… И все же, как было только что сказано, мне кажется, что в течение жизни мы привешиваем Маятник в великое множество мест, и никогда это не действует по-настоящему, а действует только в Консерватории. Может быть, в универсуме существуют места более лучшие и менее лучшие? Может быть, самое лучшее – потолок этой комнаты? Нет, не тот вид. Нужна атмосфера. Не знаю. Может быть, мы ищем да ищем совершенное место, а оно рядом с нами, а мы его не узнаем, а чтоб его узнать, надо верить… Пойдемте к господину Гарамону.
– Повесим Маятник у него?
– О суетность. Пойдемте делать что-нибудь полезное. Чтоб получить зарплату, надо, чтобы хозяин вас повидал, понюхал, пощупал и полюбил. Подойдите под руку хозяина. Она излечивает от рахита[55].
38
Тайный Мастер, Мастер Совершенный, Мастер Любознательности, Распорядитель Строений, Избранный из Девяти, Рыцарь Королевской Арки Соломоновой или Мастер Девятой Арки, Великий Шотландец Священного Свода, Рыцарь Востока, или же Меча, Князь Иерусалимский, Рыцарь Востока и Запада, Князь-Кавалер Златорозового креста и Рыцарь Орла и Пеликана, Великий Прелат или Верховный Шотландец Небесного Иерусалима, Достопочтенный Пожизненный Великий Мастер Всех Лож, Рыцарь Прусский и Патриарх Ноева колена, Кавалер Королевской Секиры или Князь Ливана, Князь Кущей, Рыцарь Медного Змия, Князь Сочувствия или же Благодати, Великий Рачитель Храма, Рыцарь Солнца или Князь-Адепт, Рыцарь святого Андрея Шотландского или Великий Магистр Света, Рыцарь Великоизбранный Кадош и Кавалер Белого и Черного Орла.
Мы двинулись по коридору. Он оканчивался тремя ступеньками и дверью с рифленым стеклом. За дверью открывалась новая вселенная. Насколько темны, закопчены и пыльны были помещения у нас за плечами, настолько же пространство впереди походило на зал VIP международного аэропорта. Приглушенная музыка, голубоватые стены, уютная приемная великолепного дизайна, стены увешаны портретами господ депутатского вида, вручающих крылатые победы господам сенаторской внешности. На журнальном столике небрежно брошены, как в приемной зубного врача, лакированные журналы «Литературная изысканность», «Поэтический Атанор», «Роза и Шип», «Италийский Парнас», «Верлибр»… Ни одного из них я никогда не видал до того, и теперь мне известна причина: эти журналы распространяются только среди клиентов «Мануция».
Сперва я подумал, что передо мною административная часть издательства «Гарамон», но довольно скоро я понял, что речь идет о совершенно другом издательстве. В прихожей «Гарамона» торчала маленькая грязноватая витринка с их последними публикациями, книжки были неказистые, с неразрезанными листами, с серенькой обложкой – что-то вроде французской университетской прессы, бумага такого сорта, которая желтеет за несколько лет и создает впечатление, будто автор, при всей своей молодости, начал публиковаться бог знает когда. А здесь имелась большая красивая витрина с внутренним светом, в ней были выставлены книги издательского дома «Мануций», некоторые распахнуты – глядят наружу просторные, воздушные развороты. Белоснежная, легкая, дублированная прозрачным пластиком, очень элегантная серийная обложка, рисовая бумага, дивной четкости офсет.
Серии «Гарамона» назывались серьезно и специально, например «Гуманитарные исследования» или «Философия». Серии же «Мануция» носили изнеженные и поэтичные имена: «Цветник несбиранный» (поэзия), «Терра Инкогнита» (проза), «Час Олеандра» (для изданий типа «Записки больной девочки»), «Остров Пасхи» (по-моему – очеркистика), «Новая Атлантида» (последней новинкой этой серии было издание «Koenigsberg Redenta – Вновь обретенный Кенигсберг, Пролегомены к любой грядущей метафизике, которая представится двойственной системой трансцендентности и наукой о феноменальном ноумене»). На всех переплетах была эмблема издательского дома – пеликан под пальмой с подписью «Владею тем, что дарую».