нно принадлежал Браманти, и говорил он следующее: – Ну, в общем, я никому на квартиру бесов не насылал!
Тут, кстати, стало очевидно, что Браманти был вылитый тапир не только лицом, но и голосом.
Другой голос принадлежал человеку незнакомому, с сильнейшим французским акцентом. Резкий, истеричный тон. Иногда в их перебранку вплеталось журчание Алье, мягкое и примирительное.
– Господа, господа, – говорил Алье. – Раз вы прибегли ко мне как к арбитру, чем я польщен, разумеется, – выслушайте же меня. Позвольте прежде всего заметить, что вы, драгоценный Пьер, проявили по меньшей мере неосмотрительность, написав подобное письмо…
– Эта афера проста, мой граф, – отвечал француз, – этот господин Браманти пишет артикль, статью в журнал, у которого большой престиж, и мы находим там иронию о таких люсифэрьянах, которые претендуют манипулировать с гостиями, но не видят в них трансцендентальную субстанцию, желают из них достать себе серебро и тра-ля-ля и ту-ру-ру в подобном жанре. Прекрасно, но сейчас все знают, что единственная церковь Люсифэра, которая признается, это та, в которой я, если мне позволите, Тавроболиаст, то есть Быкобоец, и также Психопомп, и известно, что в моей церкви не имеется вульгарного сатанизма и сумбура с гостиями, а это стиль каноника Докра в Сен-Сюльпис. Я в письме отвечал, что мы не сатанисты старого типа, какие обожают Великого Заведующего Злом, Grand Tenancier du Mal, и что мы не имеем резона обезьянничать от римской церкви, со всеми теми атрибутами и как они называются, те финтифлюшки. Мы скорее палладиане, но это же знает весь мир! И для нас Люсифэр – он принсип добра, и, скорее сказать, Адонай – он принсип зла. Потому что сей мир креатура Адоная, а Люсифэр его оппонировал…
– Хорошо, – выкрикивал Браманти в возбуждении. – Даже если я повел себя необдуманно, вы меня оболгали, обвинили в чародействе!
– Но посмотрите же! Но это же была моя метафора! Но вы, напротив, в ответ сделали маневр, послали на меня порчу!
– Вот чушь какая, делать нам нечего больше, что ли! Ни я, ни мои собратья дьяволов по домам не рассылают! Наша специальность – Догма и Ритуал Высокой Магии, а не дурацкая ворожба!
– Граф, послушайте же меня! Этот мсье Браманти общеизвестно имеет отношения с аббатом Бутру, и вы знаете отлично, что тот иерей, по слухам, татуировал на своих ступнях крест, он татуировал распятие, ему хочется топтать нашего Господа или же вашего! Вот, я семь дней назад встретил этого Бутру, кто претендует быть аббатом, в книжной лавке Сангреаль, известной вам. И вот, он мне улыбается очень двулично, это в его характере, и он мне говорит, прекрасно, прекрасно, увидимся в один будущий вечер… Но что означает «в один будущий вечер»! Это означает, что в третий вечер после этой фразы начинаются явления; я иду в свою кровать и нахожу себе в лицо флюиды. Это был шок! Вы знаете, что те эманации нет труда распознавать.
– Подошвами по ковру нашаркали, вылетели искры.
– Ах вот как! Почему тогда падали безделицы, и один из моих аламбиков упал ко мне на голову? И упал на пол мой Бафомет из гипса, память моего покойного отца? А на стенах выступили красные надписи, сквернословие, которое нельзя повторить? Теперь вы знаете, что не так далеко как год назад покойный мсье Гро обличил этого Бутру, что он делает катаплазмы с фекальной материей. Я прошу у вас извинения… И аббат угрозил тому смерть, и за две недели наш бедный покойный мсье Гро таинственно умер. Что этот мсье Бутру обращается с ядовитыми субстанциями, это установило и жюри чести, созванное мартинистами в Лионе…
– Клевета… – перебил Браманти.
– О, что за слова! Процесс по материи такого сорта всегда имеет доказательства…
– Да, но Гро был тяжелый алкоголик на последней стадии цирроза, хотя это на суде не фигурировало.
– Но не будьте инфантильны! Чародейство преследует натуральные дороги! При циррозе, разумеется, заколдовывается именно больной орган, но это же азбука черной магии…
– Так что все, кто дохнет от цирроза, их сглазил наш Бутру. Знаете что, не смешите куриц.
– Вот как! Тогда расскажите же, что происходило в Лионе в эти две недели! Заброшенная капелла, гостия с тетраграмматоном, и там ваш дорогой аббат Бутру, на нем красная роба, у него опрокинутый крест, и там же мадам Олкотт, она его персональная медиум, чтоб не сказать вам хуже, и у ней возникает трезубец на лбу, и пустые бокалы наполняются кровью, и аббат плюет адептам в рот. Все это справедливо, не так ли?
– Вы слишком начитались Гюисманса, дорогуша! – заржал Браманти. – Это было культурное мероприятие, историческая реконструкция, как те, что организуются в школе Уикка и в друидических коллежах!
– О да! Венесьянский карнавал!
Дальше послышался какой-то грохот, как будто Браманти кинулся крушить противника, а Алье его оттаскивал. – Вы это видите, вы это видите, – пронзительно вопил француз, – но будьте внимательны, Браманти, спросите вашего дорогого Бутру, что ему произошло! Вы этого еще не знаете, но он в госпитале! Спросите, кто ему разбил физиономию! Я не практикую такое ваше вредительство, но я немножко о нем понимаю тоже, и когда я видел, что в моем апартаменте дьяволетты, я сделал на паркете круг для протекции, а так как я в это не верю, но ваши дьяволетты – да, я взял кармелитанский капюшон, и я сделал ему реприманд, обратную порчу, о да. У вашего аббата произошел неприятный момент!
– Вот, вот! – неистовствовал Браманти. – Видите теперь, что колдую не я, а он?
– Господа, довольно. – Голос Алье прозвучал вежливо, но твердо. – Будьте добры выслушать меня. Вы знаете, до чего высоко я ценю, в познавательном плане, подобные обращения к традиционным ритуалам. Я уважительно отношусь к люциферианской церкви и к религии Сатаны независимо от демонологических частностей. Как вы знаете, я настроен несколько скептически в этом отношении. Но в конце концов все мы принадлежим к одному и тому же духовному рыцарству, что в свою очередь требует от нас хотя бы минимальной солидарности. И кроме того, господа, можно ли припутывать Князя Тьмы к мелким персональным дрязгам! Что за мальчишество! Бросьте, все это россказни оккультистов. Вы ведете себя как обыкновенные франкмасоны. Бутру отстал от нас, будем откровенны, и хорошо бы вы, милый Браманти, посоветовали Бутру перепродать какому-нибудь старьевщику всю его бутафорию. Она подойдет для постановки оперы Гуно, для костюма Мефистофеля…
– А, а, ловко сказано, – подхихикивал француз, – антураж как в оперетт…
– Не будем придавать значения мелочам. Состоялась дискуссия по вопросам, которые принято называть литургическими формальностями, и заполыхали страсти… Не будем же материализовать духов! Поймите только, друг мой Пьер, что мы ни в малой степени не ставим под сомнение возможность потусторонних явлений в вашем доме. Это одна из самых естественных в мире вещей. Но при минимальном здравом смысле многое можно объяснить полтергейстами.
– Ну, это не исключено, – отозвался Браманти, – так как астральная конъюнктура в настоящий период…
– Ну вот именно! Теперь пожмите друг другу руки, обнимитесь по-братски!
Зашелестели взаимные извинения. – Да вы и сами знаете, – говорил Браманти, – что иногда, чтобы связаться с теми, кто действительно ищет посвящения, необходимо прибегать к фольклору. Даже торгаши из «Великого Востока», которые ни во что не верят, пользуются определенным ритуалом.
– О да, натурально, ритуал…
– И будем помнить, что сейчас не времена Кроули, ладно? – подвел итог Алье. – Простите, я должен вас покинуть, у меня посетители.
Мы спешно возвратились на диван и встретили Алье в непринужденных и свободных позах.
47
Итак, высочайшее наше усилье было в том, чтоб найти порядок для этих семи мер, надежный, достаточный, достойный и который держал бы в постоянном возбуждении чувства и потрясенную память… Подобная высочайшая и несравненная расстановка не только имеет целью сохранить для нас доверенные вещи, слова и умения… но она еще сообщает истинное познание…
Алье вошел в гостиную. – Извините меня, друзья, – сказал он. – Я принимал участие в споре, мягко говоря, малопривлекательном. Как знает мой друг Казобон, я увлекаюсь исследованиями по истории религий, и это приводит к тому, что многие, и нередко, прибегают к моему авторитету. Допускаю, что зачастую и к здравому смыслу, не в меньшей степени, нежели к учености. Любопытно, знаете ли, как среди адептов любомудрия подчас оказываются характернейшие персонажи… Я говорю не о банальных искателях трансцендентального утешения и не о душах меланхолии. О нет, встречаются личности, причастные глубинному знанию, замечательные интеллектуальной тонкостью и все же подвластные каким-то полночным мнимостям, утрачивающие ощущение предела между традиционными истинами и архипелагом поразительного. Люди, с которыми я имел собеседование сейчас, предавались совершенно мальчишеским конъектурам… Увы. Как принято говорить, случается в лучших семействах. Прошу вас, располагайтесь у меня в кабинете, побеседуем в более комфортной обстановке.
Он снова поднял кожаный полог и пригласил нас пройти в соседнюю комнату. Кабинет поражал своей просторностью и дивными старинными шкафами по периметру стен, откуда смотрели чудные кожаные переплеты. Еще сильнее книг нас очаровали витрины с непонятными экспонатами, они походили на камни, и с маленькими животными, неизвестно, набитыми ли, мумифицированными или искусно воспроизведенными. Все плавало как в молоке в рассеянном и сумеречном свете. Свет, казалось, заливался через сдвоенное окно в задней стене, сквозь витраж из янтарных ромбовидных стекол в свинцовой окантовке. Но свет витража перемешивался с освещением от крупной лампы, стоявшей на письменном столе темного палисандра, заваленном рукописями. Такие лампы до сих пор можно увидеть в старых библиотеках. Со своим зеленым куполом, они отбрасывают на рабочую поверхность свет в виде белого овала, а остальное пространство комнаты тонет в неясном полумраке. Эта игра двух источников света, равно ненатуральных, поразительным образом оживляла, а не затушевывала полихромию потолка.