50
Ибо я есмь и первая и последняя,
я чтимая и я хулимая,
я блудница и я святая.
Вошла Лоренца Пеллегрини. Бельбо посмотрел на потолок и заказал последний мартини. Напряжение стало невыносимым, и я начал привставать. Лоренца меня удержала: – Нет, нет, пошли все вместе, сегодня вернисаж у Риккардо, он перешел на новую манеру! Потрясающий художник, Якопо, я же вас знакомила.
Я знал этого Риккардо, он околачивался в «Пиладе», но тогда я еще не мог понять, из-за чего взгляд Бельбо еще больше сгустился на потолке. После этого, прочтя файлы, я понял, что Риккардо – это человек со шрамом, с которым Бельбо не осмеливался затеять ссору.
Лоренца повторяла: пойдем, пойдем, галерея совсем недалеко от «Пилада», там намечается отличная выпивка, вернее даже отличная оргия. Диоталлеви, потрясенный, сразу выпалил, что опаздывает домой, а я завяз в нерешительности, идти не хотелось, но было очевидно, что Лоренца хочет, чтобы был и я, и это дополнительно нервировало Бельбо, потому что при мне ругаться было невозможно. Но она приглашала так настойчиво, что я потащился за ними.
Мне этот Риккардо нравился довольно мало. В начале шестидесятых он малевал скучноватые картины, состоящие из переплетения черных и серых штришков, очень геометричные и с оптическими эффектами, от которых все прыгало в глазах. Произведения назывались «Композиция 15», «Параллакс 117», «Евклид X». В шестьдесят восьмом он выставлялся в домах, захваченных студентами, слегка поменял палитру, полюбил резкие черно-белые контрасты, мазки стали более толстыми и названия изменились в сторону «Ce n’est qu’un début»[61], «Молотов», «Пусть расцветают сто цветов». Когда я вернулся в Милан, оказалось, что он популярен в кругу, где обожают доктора Вагнера. Он изничтожил черный цвет, перешел на белые щиты, где контрастно выделялись лишь разнонаправленные волокна пористой бумаги «Фабриано», и таким образом картины, как он объяснял, приобретали разнообразное настроение в зависимости от угла падения света. Назывались они «Апология амбивалентного», «Перекор», «Çа»[62], «Berggasse»[63], «Яйность» и так далее.
Тогда вечером, войдя в новую галерею, я увидел, что в творческом методе Риккардо произошел качественный скачок. Экспозиция именовалась «Megale Apophasis» – «Великое Откровение». Риккардо перешел к фигуративности. Палитра его сияла. Живопись превратилась в цитатную. А так как рисовать, по моему подозрению, он не умел, думаю, что он сначала наводил на холст фильмоскоп с диапозитивами знаменитых картин, а потом обводил контуры. Ассортимент варьировался от Pompiers конца прошлого века до символистов начала нынешнего. По контурам оригинала Риккардо потом проходился пуантилистской техникой, играя на микроскопических оттенках цвета, пока не употреблял точка за точкой весь цветовой спектр, так чтобы в начале пути было ярчайшее пылающее ядро, а в конце абсолютная чернота, или же наоборот, в зависимости от того мистического или космологического концепта, который ему требовалось передать. Там были горы, испускавшие солнечные лучи, распыленные на тысячи кружочков нежнейших раскрасок, виднелись и концентрические небеса с намеком на прозрачно-крылых ангелов, что-то очень похожее на дантовский Рай Доре. Названия картин – «Беатрикс», «Мистическая роза», «Данте Габриеле 33», «Верные любви», «Атанор», «Гомункулус 666». Вот откуда у Лоренцы взялась идея завести домашнего гомункула, сказал я себе. Самая здоровенная картина подписана была «София» и представляла собой что-то вроде сосульки из черных архангелов, которая на кончике пузырилась и из нее вытекало белое создание, ласкаемое ладонями синюшного цвета, перерисованными с контура, который виднеется в небе «Герники». В смысле вкуса все это выглядело сомнительно, и с близкого расстояния обляпанный холст не радовал глаз, но если отойти на два или три метра, получалось очень даже лирично.
– Я реалист старой формации, – прошипел мне Бельбо в ухо. – Могу понять только Мондриана. Бывает ли содержание в негеометрической живописи?
– Он раньше делал геометрическую, – сказал я.
– Он делал не живопись, а сортирный кафель.
Тем временем Лоренца поздравляла и целовала Риккардо, а с Бельбо герой дня обменялся кивками на расстоянии. Толпа была изрядная, галерея была отделана под нью-йоркский «лофт», все белое, трубы обогрева и горячей воды выведены наружу под потолок. Бог знает сколько могло стоить денег подобное осквернение приличной квартиры. В одном углу система хай фай глушила окружающих восточными мотивами, что-то с участием ситара. Если я правильно понял, такое, в чем не должно быть мелодии. Все безучастно проходили мимо картин к банкетным столам у дальней стены, торопясь расхватать бумажные стаканчики. Мы появились довольно поздно, в воздухе было не продохнуть от дыма, какие-то девки время от времени начинали колыхаться посередине залы, но большинство до сих пор еще болтало между собой и налегало на буфет, действительно вполне порядочный. Я уселся на диване, у подножия которого размещалась огромная чаша с компотом, и собрался начерпать некую толику, потому что не обедал. Однако посередине, на горке нарезанных фруктов, увидел четкий отпечаток ботинка. Пол вокруг весь был заплескан белым вином, и кое-кто из приглашенных с трудом удерживал равновесие.
Бельбо завладел стаканом и равнодушно слонялся без видимой цели, похлопывая по плечу встречных. Он пытался отыскать Лоренцу.
Но все находилось в движении. Толпа была во власти круговой турбуленции – пчелиный рой в стремлении к неведомому цветку. Я, например, никого не искал, однако тоже поднялся на ноги и отправился по кругу, подчиняясь импульсам, исходившим от группы. Вдалеке обрисовалась Лоренца, возгласами восторженного узнавания приветствовавшая знакомых, с поднятой головой, умышленно близоруким взором, прямыми плечами и грудью, со всей неподражаемой жирафьей повадкой.
Потом человеческий поток затиснул меня в угол у банкетного стола, прямо передо мной были Лоренца и Бельбо, спинами ко мне, наконец повстречавшиеся – может быть, случайно – и, как и я, несвободные. Не знаю, понимали ли они, что я от них близко, но в общем галдеже никто все равно не мог бы расслышать, что говорят другие. Хотя мне было все-таки слышно.
– Ну, – говорил Бельбо. – Откуда взялся этот твой Алье?
– Он с таким же успехом твой. Почему-то тебе можно знать Симона, мне нельзя знать Симона. Логика.
– Какой он тебе Симон? Почему он тебя зовет София?
– Ну, в шутку! Мы познакомились у знакомых. И по-моему, он очень мил. Он целует мне руку, будто я графиня. И вообще он мог бы быть моим отцом.
– Как бы он тебя не сделал матерью.
Мне казалось, что я слышу собственный голос там, в Баии, когда мы были с Ампаро. Что взять с Лоренцы. Алье умеет целовать ручку молодой даме, непривычной к такому обращению.
– В чем юмор шутки про Симона и Софию? Его зовут Симон или нет?
– Юмор замечательный, можешь быть спокоен. Дело в том, что наш универсум – это результат ошибки, и немножко виновата в этом я. София – это женская половина Бога, и вообще когда-то Бог был больше похож на женщину, чем на мужчину, это вы потом обрастили его бородой и назвали Он. Я была его лучшей половиной. Симон говорит, что потом мне захотелось создать мир не спросясь, без разрешения. Мне – это Софии, которая называется еще, подожди, сейчас я вспомню, ага, Эннойя. Дальше, кажется, моя мужская половина не захотела ничего создавать. Наверное, струсила, а может быть, даже оказалась импотентом. Я же тогда, вместо того чтобы с ней – с ним – соединиться, захотела создать мир своими силами. Ну просто удержу не было, до чего мир создать хотелось. Это от любви. Я обожаю универсум, хотя он и бестолковый. Поэтому я душа этого мира. Так говорит Симон.
– Очаровательно. Он всем бабам это говорит?
– Нет, дурачок, только мне. Потому что он понимает меня лучше, чем ты. Он не стремится свести меня к собственному подобию. Он понимает, что я должна прожить свою собственную жизнь, и прожить ее самостоятельно. То же касается и этой Софии, которая принялась создавать мир без вашей помощи. Ей пришлось иметь дело с первобытным материалом, и этот материал оказался очень гадкий, он не пользовался дезодорантами, ну, в общем, кончилось тем, что хотя она не нарочно, но у нее получился Димо… или Демо… ну как, ты же знаешь?
– Демиург, что ли?
– Вот-вот. Я только не помнила, этого Демиурга сделала сама София или он уже был и она его уговорила, давай, дескать, пожалуйста, сотвори со мною вместе мир, увидишь, какой кайф. Демиург с удовольствием. Но только он был растяпа, и мир получился не совсем такой, как было надо. Даже совсем не такой. И ему вообще не надо было его делать, потому что материал был некачественный и его никто не уполномочивал его обрабатывать. В общем, сваляли мир как попало, а мне уже деваться было некуда. Я, София, так и нахожусь в плену у этого мира.
Лоренца болтала и пила. Многие из толпы принялись медленно покачиваться где-то в середине зала, и все чаще и чаще Риккардо причаливал к Лоренце и подливал ей выпивку в бокал. Бельбо пытался удержать его, говорил, Лоренце и без того достаточно, но Риккардо смеялся и качал головой, а Лоренца злилась и утверждала, что она переносит алкоголь гораздо лучше, чем Якопо, потому что она моложе.
– О’кей, о’кей, – отступился Бельбо. – Не слушайся дедушку. Слушайся Симона. Что он тебе еще наговорил?
– Вот это, что я в плену у мира, то есть у плохих ангелов… потому что в этой истории ангелы проявили себя плохо и вместе с Демиургом обтяпали весь этот растяпистый мир… Плохие ангелы держат меня в своей власти, не дают мне удалиться, и они причина моего страдания. Однако встречаются среди людей те, которые способны опознать меня. Как Симон. Он говорит, что это уже происходило с ним около тысячи лет тому назад. Я забыла тебе сказать, что Симон практически бессмертен. Знал бы ты, сколько он всего перевидал…