– Конечно, конечно. Только больше не пей.
– Погоди… Симон опознал меня когда-то. Я работала блудницей в одном доме разврата в Тире. Имя мне было Елена…
– Вот что тебе рассказывает этот тип? А ты-то вся довольна. Целую ручки милейшей шлюшке из говенного универсума… как благородный человек.
– Что до шлюх, то речь идет о Елене, а не обо мне. Кроме этого, в древние времена блудницами именовали просто-напросто эмансипированных женщин. Свободных женщин, интеллигентных, которые не хотели всю жизнь провести в домохозяйках. Ты ведь сам знаешь, что проститутки назывались куртизанками и держали салоны. В наши времена сказали бы: завотделом культурных связей. Ничего общего с теми, которые обслуживают шоферов-дальнобойщиков.
На этом месте к нам снова прибился Риккардо и стал тянуть Лоренцу за руку. – Потанцуем, – приговаривал он.
Они отправились в середину зала и закачались в легком, почти снотворном колебании. Как будто отбивали ритм на невидимом барабане. Время от времени Риккардо притягивал ее к себе и жестом собственника накладывал ладонь на ее затылок, а она с закрытыми глазами подчинялась его движениям, с пылающим лицом, с закинутою навзничь головою, и волосы колыхались отвесно позади спины. Бельбо прикуривал сигарету за сигаретой.
Медленно руки Лоренцы сомкнулись вокруг Риккардо, и она закружила его тягучими движениями, постепенно подводя к месту, где стоял Бельбо. Продолжая покачиваться, Лоренца взяла бокал у Бельбо из руки. Риккардо она придерживала левой, бокал находился у нее в правой руке, влажноватыми глазами она поглядывала на Якопо, и похоже было, что плакала, если не улыбалась… И говорила с Бельбо.
– И знаешь? Это не один раз случалось.
– Случалось что?
– Что он встречался с Софией. Через много веков после этого Симон был Вильгельмом Постэлем…
– И встречался в постели?
– Дурак. Постэль был ученый эпохи Возрождения, умел читать по-иудейски…
– По-еврейски.
– Это дела не меняет. Читал, как будто комиксы. Прямо с листа. Так вот в одном госпитале в Венеции он увидел старую, неграмотную нянечку, такую Иоанну, и посмотрел на нее и сказал, вот я понял, это новая инкарнация Софии, Эннойи, это Великая Матерь Мира сошла к нам, чтобы спасать весь наш этот мир, имеющий женственную душу. И тогда Постэль ее увел, Иоанну, и все считали его ненормальным, а он ничего, стал ее обожать, пытался освободить ее от владычества ангелов, а когда она скончалась, он глядел на солнце в течение часа и множество дней не ел и множество дней не пил, в нем обитала Иоанна, которая умерла, но как будто бы она не умирала, потому что она всегда есть, она обитает в мире, и время от времени снова отрождается, то есть, как бы это сказать, воплощается… Ну что, разве не трогает до слез?
– Просто до рыданий. И тебе так сильно нравится, что ты София.
– Я и для тебя София, дурачина. До меня у тебя были кошмарные галстуки и перхоть.
Риккардо снова ухватился за ее затылок. – Могу я принять участие в вашем разговоре? – спросил он.
– Твое дело танцевать. Ты просто орудие моей похоти.
– Меня вполне устраивает.
Бельбо продолжал, как будто бы Риккардо не существовало: – Значит, ты ему блудница, ты ему феминистка по культурным связям, а он тебе Симон.
– Никакой я не Симон, – проблеял Риккардо заплетающимся языком.
– О тебе никто не говорит, – отрезал Бельбо. До тех пор я тихо мучился за него. Он, обычно такой сдержанный в любых своих проявлениях, сейчас разыгрывал свою любовную драму на глазах у свидетеля, более того, у соперника. Но с этой самой последней реплики я понял, что, оголяя чувства на глазах у этого, – при том что настоящим соперником выступал в данный момент еще один, – он утверждает этим единственным способом, что располагает правом владеть Лоренцей.
Лоренца тем временем отвечала ему, разжившись еще одним бокалом выпивки у проходившего мимо гостя: – Ну ладно, все это понарошку. Люблю-то я тебя.
– Еще не хватало, чтоб ты меня ненавидела. Слушай, я хочу идти домой, у меня приступ гастрита. Я, наверно, все еще во владычестве низкой материи. Мне же Симон ничего не обещал. Пойдешь со мной?
– Ну давай еще немножечко тут побудем. Тут так классно. Тебе разве не нравится? И мы еще не посмотрели картины. Ты видел, что Риккардо одну картину писал с меня?
– С тебя, с тебя. Я бы с тебя вообще не слезал, – всунулся Риккардо.
– Фу, похабщина. Отойди. Я говорю с Якопо. Якопо, ну что такое, только ты играешь в интеллектуальные игры со своими знакомыми, а мне запрещается? Кто на самом деле относится ко мне как к куртизанке? Ты!
– Я, я. Я толкаю тебя в объятия седовласых старцев.
– Никаких объятий не было. Учти, что он не сатир. Тебе как раз не нравится, что он не тянет меня в постель, а считает интеллектуальным партнером.
– И светочем.
– Вот этого ты не должен был говорить. Риккардо, уведи меня и поищем чего-нибудь еще выпить.
– Нет уж, погоди, – сказал Бельбо. – Сейчас ты мне объяснишь, правда ли ты приняла его всерьез. А я подумаю, совсем ты сошла с ума или еще не до конца. И перестань пить. Ты приняла его всерьез?
– Но, милый, я же говорю, это у нас игра. Самое интересное в этой истории, что когда София понимает, кто есть она, она освобождается от тирании ангелов, чтобы двигаться куда хочет и быть свободной от греха…
– А, ты перестала грешить?
– Умоляю, передумай, – промурлыкал Риккардо, целомудренно целуя ее в лоб.
– Наоборот, – отвечала она снова Бельбо, не обращая внимания на художника, – все такое, что ты думаешь, это вовсе не грех, и можно делать все что угодно, чтобы освободиться от плоти и попасть на ту сторону добра и зла.
Она ткнула в бок Риккардо и оттолкнула от себя. И громко выкрикнула: – Я София, и чтобы освободиться от ангелов, я должна прострать… простирать… распрострать свой опыт на все разряды греха, в том числе самые изысканные!
Легонько покачиваясь, она направилась в угол, где сидела девица в черном одеянии с подрисованными глазами и безумно бледная. Лоренца вывела девицу на середину зала, и они принялись извиваться, прижавшись животами, повесив руки по сторонам тела. – Я и тебя могу любить, – говорила Лоренца, целуя ее в губы.
Народ выстроился полукругом, все слегка возбудились, слышались какие-то выкрики. Бельбо сидел неподвижно и наблюдал за происходящим с видом финдиректора, пришедшего на репетицию. При этом он был мокрый от пота и у него прыгал угол левого глаза – тик, которого до тех пор я не замечал. Внезапно – с тех пор как начался танец, прошло не менее пяти минут, причем пантомима становилась все похотливее, – он отчетливо произнес: – Прекрати немедленно.
Лоренца замерла, раздвинула ноги, вытянула вперед руки и выкрикнула: – Я есмь великая блудница и святая!
– Ты есть великая дрянь, – ответил Бельбо, поднялся, сдавил руку Лоренцы за запястье и повел ее к выходу из галереи.
– Не смей, – бушевала она. – Кто тебе позволил… – И тут же расплакалась, обняв его за шею: – Миленький, я София, твоя половина, не сердись на меня за это…
Бельбо нежно обхватил ее за плечи, поцеловал в висок, пригладил ей волосы и сказал в направлении зала: – Простите ее, она не привыкла много пить.
Раздались новые смешки. Думаю, Бельбо тоже их расслышал. Тут он встретился со мною глазами, так что сказанное им могло в равной степени предназначаться и мне, и остальным, а может быть, просто самому себе. Он сказал это почти шепотом, себе под нос, когда внимание к их персонам уже стало ослабевать.
Все еще обнимая Лоренцу, он повернулся на три четверти к залу и произнес медленно, как самое естественное в данных обстоятельствах: – Кукареку[64].
51
Когда же Каббалистический Мозг желает сообщить тебе что-то, не думай, что он говорит пустое, вздорное, суетное; но тайну, но оракул…
Иконографический материал, собранный в Милане и Париже, нуждался в дополнениях. Господин Гарамон утвердил мою командировку в Мюнхен, в Дейчес Музеум.
Несколько вечеров я просидел в кабачках Швабинга – в этих громадных подземных криптах, где музыканты, пожилые, с усами, в коротких кожаных шароварах, и любовники переглядываются сквозь дым, напитанный запахами свинины, над литровыми кружками пива, парочки втиснуты рядами за бесконечные столы. Днем же я сидел над своим каталогом репродукций. Иногда я выбирался из архивного зала, чтобы побродить по музею, где воспроизведено все, что человеческий гений изобрел или мог бы изобрести, нажми только кнопку, и внутри нефтяных диорам насосы приходят в движение. Заходи в настоящую субмарину, вращай сколько хочешь планеты, играй в образование кислот, в ядерную реакцию – это тот же Консерваторий. Но меньше готики, больше футурологии, и все забито шумливыми пятиклассниками, которых с детства учат уважать инженеров.
В Дейчес Музеум можно также досконально уяснить себе горное дело. Спускаешься по лестнице и попадаешь в шахту, состоящую из выработок, подъемников для людей и лошадей, перепутанных туннелей, по которым с натугой проползают (надеюсь, сделанные из воска) изнуренные эксплуатируемые подростки. Среди мрачных нескончаемых коридоров тут и там спотыкаешься на самом обрыве бездонных колодцев, озноб страха пронизывает до костей, почти что чуется носом рудничный газ.
Я блуждал по второстепенной галерее, разуверившись уж когда-либо вновь узреть лучи дневного светила, как вдруг заметил, перевесившись через край пропасти, некоего знакомого персонажа. Лицо его было мне чем-то известно, с его серостью и с морщинами, с сединой, с совиностью век. Но я смутно ощущал: есть что-то неестественное в платье, как если бы это лицо я привык видеть над форменною одеждой, вроде когда встречаешься со священником в штатском или с капуцином без бороды. Он ответил