Среди этих герметичноликих пилигримов, в гордом одиночестве и с мрачно-всепрощающей улыбкой, карабкался господин Салон. Я раскланялся с ним.
– Знакомы с Салоном? – спросил меня Алье.
– Знакомы с Салоном? – спросил я его. – Мне-то странно его не знать, мы соседи. Что вы думаете о Салоне?
– Я мало знаю его. Друзья, достойные доверия, предупреждали, что он полицейский осведомитель.
Вот почему, значит, Салон знал о Гарамоне и о полковнике Арденти. Как были связаны Салон и комиссар Де Анджелис? Но у Алье я спросил другое: – Что делает полицейский осведомитель на таком празднике, как этот вот сегодня?
– Полицейские осведомители, – отвечал мне Алье, – бывают повсюду. Любые впечатления используются для написания отчетов. Пред лицом полиции сила приобретается пропорционально количеству того, что человек знает. Или делает вид, что знает. И не имеет значения, верно ли то, что он знает. Важнее всего, запомните, обладать секретом.
– Но почему его сюда пригласили? – спросил я.
– Дорогой друг, – отвечал мне на это Алье. – Скорее всего потому, что здешний хозяин живет в согласии с золотым законом любомудрия, по которому любое заблуждение может быть непризнанным носителем истины. Истинный эзотеризм не боится противоречий.
– То есть вы говорите, что в конечном итоге все они между собой заодно.
– Quod ubique, quod ab omnibus et quod semper[69]. Инициация – это открытие вечной философии. Философствуя в этом духе, мы долезли до самой верхней террасы и углубились в аллею в гуще просторного сада, которая вела к вилле, или к замку, или как это у них называлось. При свете факела, более крупного, чем остальные, и установленного на колонну, мы увидали девицу, окутанную синей тканью с изображением звезд из золота и держащую в руке трубу, как их держат в операх трубящие герольды. Подобно ангелам «святых представлений», в оперении из папиросной бумаги, дева имела на плечах большие белые крылья, на крыльях виднелись контуры миндалевидной формы с точками в самой середине, что с некоторой натяжкой могло сойти за изображение глаз.
Профессора Каместреса, одного из первых одержимцев, являвшихся к нам в «Гарамон» (неприятеля Ordo Templi Orientis), мы не сразу узнали, потому что он вырядился довольно оригинально, хотя Алье его наряд показался вполне соответствующим. Это было нечто из белого полотна, соединенное по бокам алыми лентами, с крестами из тех же лент на груди и позади, посередине спины. При этом смешнейшая шляпа д’артаньяновской модели, к тулье приделаны четыре алые розы. Он стал на колени перед трубящей девицей и произнес какие-то слова.
– Вот точно, – прошептал Гарамон, – есть многое на небе, на земле…
Мы вошли под сень изузоренного портала, как будто взятого с мемориального кладбища Стальено в Генуе. В высоте, над сложной неоклассической аллегорией, были высечены слова condoleo et congratulor[70].
Там внутри было оживление, было многолюдие, толпа у банкетного стола в обширном помещении при входе, откуда отходили два лестничных марша на верхние этажи. Мне заметились и другие уже виденные лица, профессор Браманти и – неожиданный тип – коммендатор Де Губернатис, ПИСС, обрабатываемый Гарамоном, но, по-видимому, еще не столкнувшийся с чудовищной перспективой увидать все экземпляры своего шедеврального творения превращенными в бумажную кашу. Сужу по тому, насколько самозабвенно он обнюхивался с моим работодателем. Алье тоже встречали восторженно. Особенно кланялся ему какой-то мелкий типчик с экзальтированными глазами. По характернейшему французскому выговору мы опознали в нем Пьера – того самого, который обвинял Браманти в наведении порчи, а мы слушали их ссору через кожаный занавес у Алье.
На банкетном столе были графины с цветными настойками. Я не мог понять, где что. Я плеснул себе желтого, казавшегося вином. Вкус был не противный, сладкий и немножко затхлый, несомненно с алкоголем. Что-то было, наверно, примешано, потому что голова закружилась. Герметические рожи сгрудились вокруг меня, многие с мрачным и строгим видом, похожие на пенсионеров – бывших прокуроров, я ловил обрывки их речей…
– На первой стадии ты будешь учиться обмениваться мыслями с партнером, потом – внушать как мысли, так и образы, насыщать среду эмоциональными состояниями. Надо учиться властвовать и животным миром. На третьей стадии ты пошлешь своих двойников в различные точки пространства. Билокация. Билокация известна йогам. Это когда одновременно предстаешь в нескольких раздельных конфигурациях. Потом необходимо переходить к экстрасенсорному познанию растительных творений. И, наконец, попытаешься преуспеть в диссоциации, то есть рассредоточении теллурической структуры тела, с тем чтобы в одном месте суметь рассредоточиться, а в ином – сосредоточиться снова, полностью – подчеркиваю, полностью, – а не в виде отосланного двойника. Высшей из стадий представляется продление физической жизни…
– Не бессмертие…
– Не сразу.
– А ты как же?
– Требуется концентрация. Не буду скрывать, что это трудоемко. Знаешь, мне ведь уже не двадцать…
Я снова прибился к своим. Они входили в комнату с белыми стенами и круглыми углами. В глубине, как в парижском музее восковых фигур Гревен (но тем вечером мне прежде всего припомнился алтарь, виденный в Рио в палатке умбанды) – две статуи почти что в натуральную величину, из воска и в платьях из материала с блестками, похоже, от дешевого старьевщика. Одна статуя изображала даму на троне, в незапятнанном одеянии, или почти незапятнанном, и с обилием блесток. Над нею болтались, укрепленные на нитях, бесформенные тряпичные куклы, вроде тех, что в тридцатые годы сидели в будуарах (куклы Ленчи). В одном углу из усилителя лилась приглушенная духовая музыка, похоже, XVI века (Габриели?). Это был единственный качественный элемент среди кича. Справа другая женская фигура, алый бархат и белый пояс, на голове лавровый венок и рядом с нею позолоченные весы. Алье давал этой символике объяснения, но я не слушал. Меня больше занимали лица участников церемонии, которые переходили от аттракциона к аттракциону с почтительным и взволнованным выражением.
– Они глядят примерно так же, как те, кто паломничает по святым местам и смотрит на черных мадонн с вышитыми на мантиях серебряными крестами, – сказал я на ухо Бельбо. – Думают ли те, что перед ними мать Иисуса Христа во плоти и в крови? Нет, но и обратного они тоже не думают. Они упиваются уподоблением и переживают зрелище как видение, а видение как реальность.
– Да, – отвечал ему Бельбо. – Но проблема не в том, чтобы знать, лучше ли они или хуже тех, кто паломничает по святилищам. Я хочу понять, кто такие мы. Мы, считающие, что Гамлет более реален, нежели наша дворничиха. Имею ли я право судить их, я, который бегает за мадам Бовари, чтобы устроить ей сцену ревности?
Диоталлеви качал головой и приговаривал тихим голосом, что не следовало бы воспроизводить в изображениях божественные вещи и что это обожание золотого тельца. Однако вообще-то ему, похоже, тут нравилось.
58
И поэтому алхимия – это целомудренная блудня, коя многих любовников имеет, но всех разочаровывает и никоторому не предоставляет своего объятия. Неумных обращает в придурковатых, богатых в неимущих, философов в недоумков, а обманутых в красноречивейших обманщиков.
Неожиданно комната погрузилась в полумрак и стены вспыхнули. Я заметил, что три четверти их поверхности были покрыты полукруглыми экранами, куда, по-видимому, должны были проецироваться изображения. Когда изображения появились, стало ясно, что на потолок и пол нанесен отражающий слой. Отражающими оказались предметы, поразившие меня своей топорностью, все блестки, и аляповатые весы, и щит, и медные сосуды – везде маячили видимости других предметов. Мы находились в водянистом, зыбком мире, где призраки вещей и множились и дробились, сливались с тенями присутствовавших, где в зеркале пола отражался рисунок потолка, в потолке отражался пол и в обоих брезжили фигуры, появлявшиеся на стенах. Откуда-то лилась музыка, и там и тут вместе с нею лились тончайшие запахи. Сперва это были индийские ароматы. Позже пошел другой, неопределенный, минутами тошнотный дух.
Полумрак заместился полной темнотой. После этого услышалось клейкое почмокивание, закипание лавы, и мы оказались в кратере, где липучая и тусклая материя дрожала при переменчивом посверкивании желтых и синеватых сполохов.
Жирная, сытая вода выпаривалась в высоту, с тем чтобы снова выпасть вниз, росой, дождем ли. По залу полз запах перегноя, плесневеющего назема. Я вдыхал тьму, тартарары, трупность, вокруг сочилась отравленная жижа, языками висли навоз, тина, угольное сусло, пачкоть, погань, пасока, менструм, сажа, свинец, смрад, шлак, нефть, чернейшее черноты. Все это постепенно посветлело, и появилась пара гадов – гад голубой и гад алый, – переплетшиеся в объятии, вкусившиеся друг другу в хвосты, образующие единое кругообразное тело.
Я как будто бы опился алкоголем больше меры, не замечал уже своих спутников, потерявшихся во мраке, не узнавал те фигуры, которые скользили около меня и воспринимались как расчлененные, плывучие силуэты… Тогда-то мне и показалось, будто кто-то берет меня за руку. Я понимаю, что это не было на самом деле, но сознаюсь, что не решился обернуться и открыть, что это было обманом чувств. Я обонял запах Лоренцы. Только тогда я понял, до чего желал Лоренцу.
Это должна была быть Лоренца. Она была там со мной, она продолжала беседу шепотов и шуршаний, поскрипыванья ноготков по краске двери, ту беседу, что недоговорилась накануне. Сера и ртуть совокуплялись в распаренной мокряди, и от этого у меня в паху потрепетывало, но без ярости.