– Идемте, – сухо сказал Алье. – Тут кончено.
Я заметил при этих словах, что масса тумана перемещается прямо на нас, грузно садится нам на плечи и мы почти не видим друг друга.
– Как, разве кончено? – сказал Гарамон. – По-моему, самое интересное только начнется.
– Кончена часть, которую мы могли видеть. Дальше нельзя. Будем уважать обряд. Идемте.
Алье отступил в лес, и его поглотила растворенная в воздухе сырость, облеплявшая нас, как губка. Все мы кинулись вслед, содрогаясь и почти падая на предательских гнилых листьях, с затрудненным дыханием, в сумятице, подобно армии на отступлении. Собрались мы снова уже на дороге. До Милана было езды не более двух часов. Прежде чем усесться в машину с Гарамоном, Алье распростился с нами: – Прошу извинить, что мне привелось прервать спектакль. Мне хотелось показать вам хоть что-то, показать тех, кто существует рядом с вами и ради кого, в сущности говоря, вы все сейчас работаете. Но больше этого видеть не позволяется. Когда меня известили об этом сборище, мне пришлось пообещать, что не помешаю церемонии. Наше присутствие оказало бы отрицательное влияние на следующие этапы.
– А зачем свиньи? Что будут делать теперь? – спросил Бельбо.
– Все, что я мог сказать, я сказал.
63
– Что тебе напоминает эта рыба?
– Других рыб.
– А что напоминают другие рыбы?
– Других рыб.
Я вернулся из Пьемонта весь в угрызениях. Но как только увиделся с Лией, забыл желания, которые томили меня в поездке.
Тем не менее путешествие имело последствия. До сих пор меня настораживает, почему же они меня тогда не насторожили. Я приводил в окончательный вид, поглавно, иллюстрации к истории металлов, и мною все сильнее овладевал бес уподобления. Первый приступ этой болезни у меня был еще в Рио. Чем отличается цилиндрический инкубатор Реомюра (1750) от атанора семнадцатого века (материнское чрево, темная матка для выгревания бог знает каких мистических металлов)? Это как если бы Дейчес Музеум выставили в пьемонтском замке, куда нас привозили в тот достопамятный вечер.
Мне все труднее было распутывать связи магического мира с так называемым миром точных наук. Ученые, которых изучают в школе как светочей физики и математики в царстве мракобесия, на самом деле опирались одной ногой на лабораторию, а другой – на Каббалу. Что ж, выходит, я пересматривал историю с точки зрения наших одержимцев? Но у меня имелись бесспорные свидетельства о том, что физики-позитивисты, окончив университет, прямиком отправлялись к медиумам или в астрологические кружки и что Ньютон открыл всемирное тяготение, потому что думал, что существуют оккультные силы (тут я припомнил его исследования розенкрейцерской космологии).
Я всегда считал недоверие обязанностью ученого. Сейчас выходило, что нельзя доверять даже тем, кто учил меня недоверию.
Я сказал себе: ты как Ампаро. Хоть не веришь, но ловишься на все это. Я ловил себя на том, что обдумываю, как это так Великая пирамида действительно по высоте составляет ровно миллиардную часть от Земли до Солнца или откуда берутся совпадения между мифологией кельтов и мифологией американских индейцев. Я начинал обкатывать все окружающее: здания, вывески магазинов, небесные облака и библиотечные гравюры, как будто они рассказывали не собственную, а чью-то чужую повесть, которую хотели упрятать, но по сути дела открывали, по причине и в честь все тех же мистических уподоблений.
Меня вызволила Лия, по крайней мере на тот момент.
Я рассказал ей все (почти) о поездке в Пьемонт. После этого вечер за вечером я возвращался с новыми курьезами для своей драгоценной картотеки. Лия говорила: «Поешь, а то вон тощий, как скелет». Однажды она подсела к моему письменному столу, раздвинула челку посреди лба, чтобы глядеть мне в глаза, и сложила руки на животе. Никогда она так не садилась, расставив ноги и натянув юбку на коленях. Мне подумалось, что поза очень ей не идет. Но встретившись с ее взглядом, я увидел, что лицо как будто сияет, и выслушал ее – сам не пойму отчего – с особым пиететом.
– Пиф, – сказала Лия. – Не нравится мне весь этот твой роман с Мануцием. Раньше ты собирал факты, как коллекцию ракушек. А сейчас как будто выбираешь номера для рулетки.
– Просто эти номера выбирать ужасно интересно.
– Это уже не интерес. Смотри, они тебя заразят.
– Не слышал я, чтобы заражались санитары в психбольнице.
– Это еще не доказано.
– Ты знаешь, я никогда не доверял аналогиям. Тут я вдруг попадаю на супермаркет аналогий: карнавал, Лас-Вегас, Монте-Карло, Первое мая в Москве… И, в частности, вижу, что одни аналогии убедительнее других. И тогда я спрашиваю себя, нет ли во всем этом некоей системы.
– Пиф, – ответила на это Лия. – Я смотрела твои карточки. Я их расставляла по коробкам и попутно читала. Все, что открывают твои одержимцы, уже имеется здесь, посмотрика. – И она коснулась живота, бедер, ног и головы. Она сидела передо мной важная, корпулентная – это она-то, обычно худенькое и гибкое существо! Тихая мудрость овевала ее матриархальной мощью.
– Пиф, не существует архетипов, существуем только мы в нашем теле. Вот у меня чрево, там может родиться жизнь, туда наведываешься и ты, когда мы соединяемся в веселии. Туда попадает вкусная и полезная еда. Поэтому и в мифах прекрасны и важны пещеры, укрытия, катакомбы, а также лабиринты, созданные по подобию наших великолепных и священных кишок. Когда необходимо величественное место, избирается именно пещера, потому что из пещеры в конечном счете вышли мы все. И плодородие всегда связано с дыркой, с добрым гниением, с ростом, и – вот вам, здравствуйте, – нарождается китайчонок, слоненок, баобабенок. В то же время верхняя часть еще священнее нижней, потому что если перевернуться вниз головой, затошнит, потому что голова не воняет, а ноги воняют, потому что приятнее лезть на дерево и рвать яблоки, чем лежать под землей и кормить червяков, потому что нечасто мы стукаемся об крышу (только если не живем в мансарде), но довольно часто падаем или на пол, или на землю. Вот поэтому верх отведен ангелам, а нижнее пространство бесам. Однако поскольку в такой же степени справедливо все сказанное прежде, а именно насчет пещеры и брюха, то можно сказать, что, с одной стороны, прекрасны низ и нутро, а с другой стороны, прекрасны верх и наружность. Тут ни при чем ртутный спирт и панкосмическое противоречие. Огонь согревает, а от холода застужаются насмерть. Особенно это касалось мифотворцев, живших четыре тысячи лет тому назад. Поэтому огонь наделяется мистическими добродетелями. Особенно хорошо, что на нем можно еще и зажарить курицу. Однако хорош и холод. Он помогает эту самую курицу сохранить. А огонь, если к нему лезть, обжигает до волдырей, поэтому когда тебе надо вообразить нечто хранимое тысячелетиями, например тайное знание, надо разместить его на горе (то есть на высоте), однако в пещере. В вечномерзлой прохладе тибетских снежных вершин. Если тебя вдобавок интересует, на чем основана неизбежная тема Востока, могу ответить, что именно на восток таращились все твои предки, просыпаясь утром и пытаясь угадать, будет ли ведро или, не дай бог, дождь.
– Понятно, мамочка.
– Молодец, деточка. Солнце нам любезно, потому что полезно для здоровья и потому что оно аккуратно появляется каждое утро. Таким образом, становится любо все то, что возвращается, а не то, что проносится куда-то и ищи его свищи во всей Вселенной. Самый лучший способ устроить возвращения – это двигаться по кругу. А поскольку единственная тварь, телом образующая круг, – это змей, он и стал героем всех мифов и культов. Невозможно же для круговорота солнца закрутить гиппопотама. Если цель – организовать церемонию заклинания солнца, советуют бегать по кругу, потому что, побежавши по прямой линии, убежишь бог знает как далеко от дома, и церемония окажется очень краткой. В круг собирается и публика, это знают уличные артисты. Круг, цикличность и вращение фундаментальны для любого культа и любого ритуала.
– Понятно, мамочка.
– Молодец, если понятно. Перейдем к магическим числам, которые столь милы сердцу твоих шизиков. Один – это ты, один – это у тебя твой штык, один – это у меня моя штука. Один есть нос, одно есть сердце. Много важного связано с цифрой один. Два – глаза, уши, ноздри, груди, тестикулы, ноги, руки и ягодицы. Три – число самое удивительное, потому что в нашем теле оно не встречается, у нас нет ничего, чего было бы три. Так что это число присваивается Богу. Но подумав как следует, из этого самого твоего штыка и из моей штуки, если их хорошо познакомить, получается третья вещь и образуется цифра три! Так не надо быть профессором, чтобы понимать, откуда у разных народов берутся тернарные структуры, троицы и все подобное. Религии не просчитывали на компьютере. Их вымышляли серьезные люди. Они занимались любовью с самозабвением. Троичные модели для них не мистика, а нормальный отчет о том, чем они занимались и чем занимаемся, кстати, и мы. Хорошо, после тройки идет четверка. Две руки и две ноги. У животных вообще четыре ноги. Четыре ноги и у младенцев, вспомни загадку Сфинкса. О пяти незачем говорить. На обеих руках, пять и пять, вот десятка – еще один священный номер. Десять заповедей придумано потому, что когда священник объясняет Писание, у него как раз хватит пальцев для загибания. Будь заповедей двенадцать, ему пришлось бы ставить рядом с собой пономаря. Теперь посчитаем на нашем теле все то, что из него торчит. У тебя шесть – руки, ноги, голова и понятно что. У меня же торчит семь отростков, если считать таковыми груди. Твои сочинители не принимают цифру шесть всерьез, рассматривают разве что как удвоенную троицу, и обожествляют семерку именно потому, что ее нет в мужском теле. Видно, что женщину они в расчет не брали, как и в других отношениях, в те темные времена. Господь с вами… Восемь… ой, кажется, восьми-то в нас и нету… нет, погоди, если посчитать все длинные кости, по две в каждой конечности, то наберется именно восемь. Прибавь к этим костям позвоночник, и получится девять, прикинь еще череп, выйдет десять. Если тебе надо еще несколько дополнительных примеров для сносок, посчитай дырки в теле. Сколько в тебе дырок?