Там, и уши, которых у меня нет, вздрагивают от воспоминания под сальною скуфейкой, внезапно в темноте у нового непредсказуемого заулка перед нами вырос гигант, чудовищное создание, серое, с безжизненным видом. Оцепенелое туловище в патине бронзы налегает на узловатую витую палку. Сильный запах сандала исторгался от видения. Я почувствовал смертный ужас, сгущенный по велению заклятия в презренной твари. Я не мог отвести взора от прозрачного дымного круга, облекавшего его плечи, в котором различал хищный абрис египетского ибиса, и бледно, бледно трепещущие, фоном, другие тысячи ликов, кошмары моего воображения, проклятия памяти. Контуры призрака брезжили в тумане, тело его то взбухало, то сморщивалось, как будто минеральное дыхание пропитывало его громаду… И – о страх! – на месте ступней врастали в снег бесформенные обрубки. Их мясо, бурое и бескровное, плющилось книзу жирными кольцами, нависая.
Ненасытная моя память…
– Голем! – вымолвил Ди. Поднял руки, и черная сутана широчайшими рукавами коснулась земли, и создалось нечто вроде передачи, привод, привязь от вознесшихся воздушных дланей к поверхности, или к глубинам земли. Иезавель, Мальхут, Smoke gets in your eyes! – прокричал он. И сейчас же рассыпался Голем, подобно песочному замку. Нам в глаза полетели крупицы глины от панциря, дробившиеся, как атомы на ветру, и перед глазами у нас осталась кучка отожженного пепла. Ди наклонился, подобрал обрывок бумаги и спрятал на груди под рясой.
Тут-то и вышел из-за угла старый раввин, в ермолке, почти такой же, как та шапочка, что на мне. – Доктор Ди, полагаю? – спросил он. – Here Comes Everybody, – смиренно ответствовал Доктор, как в Финнегане. – Рабби Аллеви! Приятная встреча!
Тот в ответ: – Вы не видели существо?
– Какое? – спросил Ди будто в удивлении. – Какого рода существо?
– К дьяволу, Ди, – крикнул рабби Аллеви. – Моего Голема!
– Вашего Голема? Мне о нем неизвестно.
– Поосторожнее, доктор Ди, – прошипел с ненавистью Аллеви. – Вы ввязываетесь в игру крупнее себя.
– Не знаю, о чем говорите вы, рабби Аллеви, – ответил ему Ди. – Мы прибыли, чтоб сработать несколько унций золота для вашего императора. Мы не дешевые некроманты.
– Верните мне хотя бы записку, – хрипло молил раввин.
– Какую записку? – спросил Ди с дьявольским видом неведения.
– Будьте вы прокляты, доктор Ди, – сказал еврей. – Истинно говорю вам: не увидите зари нового столетия!
И он растаял в ночи, пережевывая темные согласные без единого гласного звука. О Дьявольский, о Святой язык во языцех!
Ди привалился к обындевелому боку дома, земляной в лице, волосы вздыбились на черепе, как на черепе змеи. – Знаю, знаю, рабби Аллеви, – прошептал он. – Умру 5 августа 1608 года по григорианскому календарю. Вот что, Келли, помогите мне сделать работу. Именно вам суждено довести ее до финала. Gilding pale streams with heavenly alchymy[88], запомните эти слова.
Я запомнил их, и Уильям со мной, и Уильям против меня.
Ничего больше не сказал. Бледный туман, вычесывавший спину о стекла, коричневый дым, вычесывавший спину о стекла, лизал закоулки вечера (как пишет все тот же Элиот). Теперь мы были в другом переулочке. Белые дымы лезли из-под железных ставен, упиравшихся в землю, из кривобоких лачуг, разыгрывавших гаммы порыжелых и заржавевших серых тонов. Я видел, как некто, придерживаясь, спускался по ненатурально октогональным ступеням. Старый хрыч в долгополом рединготе и в шляпе-цилиндре. Ди тоже заметил его: – Калигари! Он тут! И в доме мадам Созострис, главной ясновидицы! Надо действовать скорее! Мы ускорили шаги, и вскоре в зыбучем освещении перед нами предстала дверь мрачновато-семитской наружности.
Мы стукнули, и дверь по наитию распахнулась. Перед нами – широкая зала, вся в семисвечниках. Барельефы – тетраграммы, звезды Давида – разбросаны веерами по стенам. Древние скрипки колера лака старинных картин грудились у входа на прилавке анаморфной неправильной формы. Крупный крокодил свисал – сушеное чучело – с горбатого свода пещеры, колыхаясь в вечерней зяби, в тусклом свете единственного факела… может, многих факелов? Может, ни единого? В отдалении, перед балдахином, где на постаменте высился ковчежец, коленопреклоненный, в молебной позе, проборматывая непрерывно и богохульно семьдесят два Божественных Имени, находился Старец. Я осознал, то есть мгновенным озарением Нус было мною осознано, что это был Генрих Хунрат.
– Выкладывайте, Ди, – произнес он, оборачиваясь и прерывая свою молитву. – Зачем пожаловали?
Он походил на мумифицированного броненосца, на игуану без возраста.
– Хунрат, – сказал ему Ди. – Третья встреча не состоялась.
Хунрат изрыгнул ужасающее проклятие: – Lapis exillis! Что будет?
– Хунрат, – сказал ему Ди. – Вы можете закинуть наживку и связать меня с немцами.
– Поглядим, – сказал Хунрат. – Я мог бы попросить Майера, он в связи со многими при дворе. Но вы откроете мне секрет Молока Девственницы, Таинственного Горна Философов.
Ди улыбнулся – о, божественная улыбка Любомудра! Сосредоточился, как на молитве, и прошептал еле слышным голосом:
– Когда пожелаешь совершить трансмутацию и растворить в воде либо в Молоке Девственницы сублимированный Меркурий, положи его на лезвие между кучек и чашей с Субстанцией, должным образом искрошенной в порох, и не покрывай, а дай возможность, чтоб горячий воздух язвил нагую материю, и сообщи ему огонь с трех углей, и поддерживай его жизнь восемь солнечных дней. Потом убери огонь и раскроши вещество сильно на мраморе, покуда не станет неощутимо на ощупь. После того всыпь Субстанцию в стеклянный алембик и дистиллируй в водяной Марииной бане, в кипящем котле, куда помещается второй котел таким образом, чтобы он не достигал до клокочущей воды на целых два пальца, а был бы подвешен в воздухе. Тогда и только тогда, при условии, что материя серебра с водой не соприкасается, пребывая в этом влажном и нагретом чреве, серебро сумеет разжижиться в воду.
– Мастер, – произнес Хунрат, падая ниц и целуя бестелесную бледную руку доктора Ди. – Мастер, так и поступим. Ты получишь все, чего хочешь. Запомни же два слова: Роза и Крест. О них ты услышишь. Ди завернулся в накидку, и оттуда виднелась только пара сверкающих, зловещих глаз. – Идемте, Келли, – сказал он. – Этот человек наш. А ты, Хунрат, держи от нас подальше Голема, пока не вернемся в Лондон. После нас в этой Праге хоть пожар.
Он направился к выходу. Пресмыкаясь, Хунрат ухватил его за край мантильи. – Однажды к тебе придет некто. Он захочет написать о тебе роман. Будь ему другом.
– Дай мне власть, – произнес Ди с невыразимым выражением испитого лица, – и его счастье обеспечено.
Мы поднялись на улицу. Над Атлантикой минимум барометра перемещался к востоку навстречу нависавшему над Россией максимуму (так начинается «Человек без свойств»).
– В Москву, – предложил я.
– Нет, в Лондон.
– В Москву, в Москву! – бормотал я во власти бреда. Ты знал прекрасно, Келли, что никогда не попадешь туда. Ты попадешь в башню. В Тауэр.
……………………
Мы вернулись в Лондон. Доктор Ди сказал: – Они стараются найти решение прежде нас. Келли, напиши для Уильяма что-нибудь… что-то предельно очерняющее их.
К дьяволу в душу, я послушно исполнил и это, после чего Уильям перелопатил пьесу и перенес действие в Венецию из Праги. Ди взбесился. Но бледный, слизнеподобный Уильям считает, что он безнаказан под протекцией своей наложницы королевы. Ему и этого мало. Каждый раз, когда я поочередно передаю ему мои лучшие сонеты, он задает наглые вопросы о Ней, то есть о Тебе, моя Черная Леди. Как омерзительно, что комедиант обсасывает грязной пастью Твое имя (и не ведал я, что этот двоедушный сводник ищет тебя для Бэкона!). – Довольно, – сказал я ему. – Устал я выстраивать, прячась в тени, твою славу. Пиши сам за себя.
– Не могу, – ответил он с ужасом во взоре, как будто увидевши Лемура. – Мне не позволит Он.
– Он, Ди?
– Нет, Бэкон. Уроженец Верулама. Ты не заметил, что отныне именно он распоряжается игрой? Он заставляет меня писать сочинения, которые потом выдаст за свои. Ты понял, Келли, я и есмь истинный Бэкон, но потомки этого не узнают. О, парасит! О, до чего я ненавижу эту головешку преисподни!
– Бэкон подонок, – согласился я, – но он талантлив. Почему свои книги он не сочиняет сам?
Я не знал, что у Бэкона недоставало для этого времени. Лишь через годы я понял тайные связи вещей. Только тогда, когда Германию заполонило розенкрейцерское безумие. В те-то времена, сопоставляя разрозненные знаки, слова, которым он дал прозвучать, наверное, против воли, я понял, что именно он составил розенкрейцерские манифесты. Он писал под ложным именем Иоганна Валентина Андреаэ!
Тогда я не понимал, для кого писал сам Андреаэ, но ныне, в сумраке этой камеры, где я сгниваю, где я мыслю еще ярче, нежели дон Исидро Пароди, сыщик-заключенный Борхесова рассказа… из камеры я понял все. Мне подсказал Соапес-Пессоа, сокамерник и собеседник, бывший португальский тамплиер. Андреаэ сочинил рыцарский роман для одного испанца, который в это время кормил вшей в другой темнице. Не знаю для чего, но именно такой план вынашивал негодный Бэкон. Он бы хотел войти в историю как истинный автор приключений Рыцаря из Ла-Манчи. Он заказал Андреаэ произведение, которому собирался стать подложным истинным автором, и упиваться в тени (но для чего, для чего?) не принадлежащей ему и в то же время принадлежащей славой.
Но я отвлекся, а в камере холодно, палец у меня ноет. Я пишу не знаю кому, не знаю о чем, в жалком свете умирающего фонаря последние вещи, которым суждено прославить имя Уильяма.
……………………
Доктор Ди умер, упрашивая по-гетевски Licht, mehr Licht, и, как Жарри, потребовав зубочистку. Потом он сказал: Какой артист уходит! (Qualis Artifex Pereo!) Так прощался Нерон.
Ди погиб от рук Бэкона. В течение долгих лет, пока угасала королева, в бессвязности ума, в бессвязности сердечной, неведомо как, Веруламий ее соблазнил. Теперь ее черты исказились, она напоминала скелет. Рацион ее свелся к маленькому белому хлебу и к цикориевому супу. На боку она носила шпагу и в мгновения ярости с силой всаживала ее в занавеси и драпри, которыми были покрыты стены ее обиталища (а если