– Нет, они это учитывают. Но твой живот для них всего лишь метафора, передающая тайну…
– Не существует никакой тайны, Пиф. Известно во всех деталях, как формируется Оно со всеми лапками, глазками, печеночками, селезеночками…
– Господи, сколько должно быть печенок, Оно что – ребенок Розмари?
– Это я для красного словца. Но вообще мы должны быть готовы принять Его, даже если Оно двухголовое.
– Еще бы. С двумя головами его можно выучить играть дуэты для тромбона и кларнета… Хотя нет, необходимы четыре руки, а это чересчур. С другой стороны, какой вышел бы пианист! Брр. Что за разговорчики. Как бы то ни было, даже и моим одержимцам известно, что в этот день в клинике намечается Белая Дея. Добрая алхимия. После заклинаний будет нарождаться Ребис, андрогин, двоеполый гомункул…
– Вот только нам двоеполого не хватало. Слушай лучше, давай назовем его Джулио/Джулия, как моего дедушку, тебе как?
– Ладно, звучит хорошо, я согласен.
Эх, если бы я на этом остановился. На Белой Книге, на добром гримуаре. Дать бы его всем адептам Изиды без покрывал. Объяснить бы им, что секретум секреторум не надо больше разыскивать. Что прочтение жизни не предполагает никаких запрятанных тайн. То-то и оно-то, всего-то и делов-то. В животах всех на свете Лий. В родильных палатах. На соломенных подстилках. У реки на песчаной отмели. И философские камни, выходящие из «экзилия»-«изгнания», святые Граали – это обезьянки с болтающимися обрывками пуповины, орущие в руках у докторов, получая шлепки по заду. Незнаемыми Старшинами в данном случае выступали мы двое, я и Лия. И не такими уж незнаемыми, ибо наше порождение готовилось узнать нас довольно скоро. Кстати, без всякой наводки этого дуролома Жозефа Де Местра.
Нет бы тогда остановиться. Но мы, одержимые сардонической гордыней, хотели наиграться в прятки с дьявольскими духовидцами. Доказать им, что раз пошло на космический заговор, мы придумаем им такой, что космичнее не бывает.
– Поделом тебе, – твердил я про себя теперь вечером, – вот сиди теперь, трясись, жди, чем закончится Дея под маятником Фуко.
78
Я сказал бы, конечно, что эта монструозная помесь не исходит из материнского лона, но, несомненно, от какого-либо Эфиальта, от какого-либо инкуба, или от иного ужасающего демона, и что зачата она была грибом, зловонным и ядовитым, детищем фавнов и нимф, более походящим на демона, нежели на человека.
В тот день я хотел остаться дома. Чуяло мое сердце. Но Лия потребовала, чтоб я не изображал принца-консорта и шел на работу. – Время еще не пришло, да и мне надо пойти по делам. Пиф, отправляйся.
Перед самой дверью конторы я заметил, что приоткрывается дверь мастерской чучельщика. Высунулся господин Салон в своем желтом рабочем фартуке. Я остановился поздороваться, он пригласил меня войти, и я решил посмотреть, что же такое чучельная мастерская.
Когда-то, по всей видимости, это была нормальная квартира, но Салон сломал все внутренние переборки, и теперь сразу от входа открывался грот неопределенных, весьма внушительных размеров. По непонятной архитектурной прихоти это крыло строения имело двускатное перекрытие. Свет проникал в помещение искоса, через потолок. Стекла в окнах были или матовые, или очень грязные. А может быть, Салон поставил в них защитные шторки. Или, что ли, нагромождения предметов (страх пустоты выступал лейтмотивом декора) способствовали какой-то особой пасмурности освещения? К тому же это темное пространство было заполнено, как в лабиринте, стеллажами старинной аптеки. Среди стеллажей открывались арки, а за ними – лазы, ходы, закоулки. Доминирующим цветом был коричневый: коричневые стены, полки, потолок. Коричневым казался смешанный свет, получаемый от затененного дневного и от старых светильников, пятнами тут и там освещавших поверхности. Первое впечатление было, как будто попал в скрипичную мастерскую, в которой все мастера перемерли еще во времена Страдивариуса. А пыль с тех пор все откладывается и откладывается на округлых пузах контрабасов.
Потом, постепенно приспособив глаза, я увидел, что нахожусь, как, собственно, и надо было ждать, в окаменевшем зоопарке. Какой-то медведь карабкался по искусственному дереву. Глаза его блистали стеклом. У меня под боком гнездился насупленный отупелый сыч. А впереди по столику шагала ласка, а может быть, и куница или же хорек. Посередине стола возвышался доисторический скелет незнакомого мне ископавра.
Это, судя по рентгену, мог быть гепард, или пума, или пес огромных размеров. На скелете в разных местах были намотаны пучки пакли. Костяк армирован железом.
– Дог одной богатой и чувствительной дамы, – хихикнул Салон. – Он останется с ней навеки, такой точно, каким был в лучший час их супружеской жизни. Видите, как это делается? Спустив шкуру с трупа, мездра натирается мышьяковым мылом, потом кости мочат и вываривают. Видите, там целая полка берцовых костей, под нею – ребра и заготовки грудных клеток. Имеют вид, правда? Кости скрепляются при помощи металлических проволок. Когда скелет собран весь, я сажаю его на раму. Потом подкладываю сено. Использую довольно часто или папье-маше, или гипс. И под конец обтягиваю кожей. Моя работа противостоит и силе смерти, и силе тления. Вот этот филин, например, правда похож на живого?
Я посмотрел и понял, что отныне любой живой филин покажется мне мертвым, побывавшим в руках Салона и обретшим склеротическую вековечность. Глядя в лицо бальзамировщика этих фараонских зверомумий, на его кустистые брови, на серые скулы, я пытался распознать, жив ли он сам или же являет собою лучший образец своего собственного искусства.
Чтобы удобнее рассмотреть его, я попятился один шаг назад и почувствовал, что меня гладят по затылку. В ужасе обернувшись, я увидел, что привел в движение маятник.
Огромная потрошеная птица болталась у меня перед носом, подвешенная на железной палке, протыкавшей ее насквозь. Прут проходил, ломая череп, в распахнутую грудную клетку, и там было видно, что, где некогда находились сердце и зоб, железный штырь расходится, образуя перевернутый трезубец. Самый массивный из зубов протыкал то место, в котором должны были бы помещаться кишки, а потом нацеливался в землю, напоминая шпагу. Два же боковых крюка пронизывали насквозь лапы птицы и симметрично высовывались среди когтей. Птица мерно качалась, а три сквозных острия легонько намечали на полу траекторию, которую они процарапали бы, будь касание сильнее.
– Отличный экземпляр царского орла, – сказал Салон. – Но с ним еще работы на несколько дней. Я как раз подбирал глаза. – И он показал мне коробку, наполненную роговицами и стеклянными зрачками. Палач, вырвавший глаза у святой Лючии, удавился бы от зависти. За всю свою карьеру он не накопил столько трофеев. – Здесь возни-то побольше, чем с насекомыми. Тем что надо? Коробку да булавочку. А беспозвоночным, например, требуется уже и формалин.
Я задыхался в этой атмосфере морга. – Интересная у вас работа, – промямлил я. А про себя все думал о той живой твари, которая трепетала внутри Лииной утробы. Ледяным холодом меня просквозила еще одна мысль: если Оно умрет, сказал я себе, я хочу его похоронить в земле, чтоб кормило червей, удобряло почву, хотя бы в этом Оно будет живо…
Тут меня всего передернуло, а Салон продолжал бормотать, вынимая из далекого шкафа очень странное создание. Сантиметров тридцати длиной, оно являло собою самого настоящего дракона, рептилию с большими перепончатыми крыльями черного отлива, с петушьим гребнем и распахнутой пастью, нашпигованной мельчайшими зубами, как теркой. – Правда красиво? Это мое творение. Я использовал саламандру, летучую мышь, змеиную чешую. Это подземный дракон. Вот по такому образцу… – Он показал мне на другом столе толстый том ин-фолио, переплетенный в старинный пергамент и с кожаными застежками. – Стоило бог знает каких денег. Я вообще не библиофил. Но эту книгу все-таки хотелось иметь. «Подземный мир» Атаназиуса Кирхера, первоиздание, 1665 год. Вот он и дракончик. Вылитый наш, что скажете? Он живет в стремнинах вулканов. Так свидетельствует почтенный Кирхер, а этот иезуит знал все: известное, неизвестное и невозможное…
– Вы всегда занимаетесь подземельями, – произнес я, вспоминая нашу с ним беседу в Мюнхене и фразы, подслушанные мною в замке через Дионисову трубу.
В ответ он распахнул свой атлас на другой странице. Изображение земного шара в разрезе; почернелая набухшая шишка, проникнутая паутиной пылающих вен, змееподобных и ярких. – Если только Кирхер был прав, в недрах земли скрывается не меньше троп, чем те тропы, которыми изборождена ее поверхность. Все, что свершается в мире природы, питается теплом, испускаемым отсюда.
(Я же думал о Черной Дее и о Лии, ее чреве, в котором сокрыто Оно, готовящееся извергнуться из вулкана.)
– И в мире людей все, что задумывается, отсюда берет начало…
– Это кто говорит, Кирхер?
– Нет, Кирхер пишет только о мире природы… Однако примечательно, что вторая половина этой книги посвящена алхимии и алхимикам. Именно здесь – вон, видите, где отмечено место, – содержатся обвинения против розенкрейцеров. Заметьте, в трактате о подземном мире! Казалось бы, при чем тут розенкрейцеры? О, Кирхер прекрасно знал, какая связь между вещами. Дело в том, что последние тамплиеры убежали в подземельное царство Агарту…
– …и до сих пор живут там… – поддел его я.
– … да, до сих пор, – отрезал Салон. – Не в Агарте, так в других катакомбах. Может, прямо под нашими ногами. Теперь вот и в Милане метро прокопали. А кому это выгодно? Кто руководил работой?
– Инженеры-метростроевцы, – ответил я.
– Ну-ну, продолжайте прятать голову в песок. А тем временем ваше неподражаемое издательство публикует книги весьма непроверенных личностей. Сколько евреев среди ваших авторов?