Я стал неразговорчив с Лией, зная, что тема ее раздражает. И к сожалению, практически не занимался ею и Джулио. Мне не давал уснуть ночами Рене Декарт со своими латинскими инициалами R. С. и что слишком уж как-то суетливо он сначала искал, а потом провозглашал, что не нашел розенкрейцеров. К чему такое помешательство на методе? Картезианский метод нужен был как основа работы над тайной, от которой осатанели к тому времени все инициированные в Европе! Кто отдал дань готической мистике? Рене де Шатобриан – R. С.! Кто пишет в бэконовскую эпоху «Степени храма»? Ричард Крэшо – R. С.! Либретто опер для Глюка созданы Раньери де Кальцабиджи. Рене Шар (René Char) – автор поэтического сборника «Ночь талисманов». В ход у нас шли и Раймонд Чендлер (Raymond Chandler), и Рик из «Касабланки»…
86
Данное знание, не утраченное, по крайней мере в материальном его аспекте, богобоязненные мастера переняли от монахов Сито… В прошлом веке они были известны под именем Компаньонов Французской башни.
Это к ним обратился Эйфель для выполнения своего проекта.
Итак, мы видим, что вся история нового времени наполнена хлопотливыми кротами, роющими под земной корой, разведывающими планету изнутри. Но внедрялась наряду с этой и другая, встречная методология. Внедрялась теми же бэконианами. Результаты их работы находились на глазах у всех, но никто ничего не замечал… Перерывая подполье, велась разведка в глубинных складках. Однако кельты и тамплиеры не ограничивались бурением скважин. Они еще вдобавок и втыкали повсюду шипы высотою до самого неба. Чтоб слать сигнал от мегалита к мегалиту и улавливать взаимовлияние звезд… Эта мысль посетила Якопо Бельбо в бессонную ночь. Он высунулся в окошко и увидел над крышами Милана, вдалеке, сигнальные огни телевизионной вышки. Скромная, неброская башня Вавилона. И Бельбо понял все.
– Эйфелева башня, – объявил он нам на следующее утро. – Как мы об этом до сих пор не догадались? Металлический мегалит. Менгир последних кельтов. Самый высокий и самый полый шпиль из всех полых готических шпилей. Зачем и кому понадобилась в Париже подобная бессмысленная каланча? Затем, что это небесный зонд, антенна, принимающая информацию со всех секретных передатчиков, установленных на поверхности нашего глобуса. От статуй острова Пасхи, от памятников Мачу Пикчу, от статуи Свободы на острове Бедло, установленной по замыслу Лафайета – члена тайного общества. От Луксорского обелиска. От самой высокой вежи Томара. От колосса Родосского, который продолжает посылать сигналы со дна порта, где его все ищут и все не находят. От храмов, затерянных в брахманских джунглях. От бастионов Великой Китайской стены, от вершины Айерс Рок, от шпилей Страсбургского собора, которыми восхищался член секретного общества Гёте, от гигантских статуй «храма американской демократии» – Маунт-Рашмор (о, сколь о многом сумел догадаться еще один член секретного общества, Хичкок!). От антенны, которую представляет собой Эмпайр-стейтс-билдинг. И объясните мне, на какую империю намекает эта «эмпайр», плод деятельности американского тайного общества, если не на империю Рудольфа Пражского! Парижская башня получает информацию из подполья и сравнивает ее с той, которая приходит из поднебесья. А кто создал первый, ужасающий кинематографический портрет Эйфелевой башни? Рене Клер в фильме «Париж уснул». R. С., как вы видите сами.
Нам надлежало перечесть всю историю мировой науки. Становились предельно ясны тайные пружины космической гонки сверхдержав. Становилось понятно, зачем понадобились все эти орды спутников, мотающихся по своим орбитам и в сотый и в тысячный раз фотографирующих с неба земную поверхность, ловящих неуловимые признаки энергетических натяжений, подводных токов, перемещений тепловых масс. Говорить между собой – говорить с Эйфелем – говорить со Стонхенджем…
87
Забавное совпадение: издание ин-фолио 1623 года, публикуемое от имени Шекспира, содержит ровно тридцать шесть произведений.
Обмениваясь результатами фантазий, мы, разумеется, ощущали неловкость, несостоятельность ассоциаций и натянутость наших дедукций. Если бы нас по-серьезному приперли, мы первые устыдились бы собственных завираний. Облегчалось дело общим пониманием (молчаливым, в силу ироничности), что это не мы рассуждаем – мы пародируем чью-то логику.
Тем не менее в долгие часы трудовых пауз, которые каждый из нас посвящал подготовке к общим собеседованиям (посвящал с чистой совестью, тешась, будто всего-навсего подбирает шарики в игре пародийных бус), мозг наш исподтишка приучался комбинировать, сопоставлять, связывать что угодно с другим чем угодно. А для того, чтоб автоматизировать этот процесс, мозг вырабатывал себе привычки. Думаю, что в определенный момент истираются различия между привычкой притворяться, будто ты веруешь, – и привычкой верить.
Так же вот и шпионы. Втираясь в секретные службы неприятеля, они привыкают мыслить, как он, и выживают, только если им это удается. Естественно, что через малое время они переходят на сторону противника, которая становится уже их собственной.
Или, как одинокий человек со своей собакой: постоянно разговаривают с нею. Сначала пытаются уяснить собачью логику. Потом требуют, чтобы собака понимала их. Подозревают, что собака стесняется, позже – что она ревнует, затем – что она издевается над ними. Жизнь превращается в психологическую дуэль. Собаке закатывают сцены ревности. Наконец убеждаются полностью в человекоподобии собаки, что, в сущности, значит, что хозяин вконец особачился.
Может, благодаря тому, что я постоянно соприкасался с Лией и с ребенком, из всей нашей троицы я был наименее отуманен. Я был убежден в том, что игра под полным контролем. Я чувствовал себя как тогда, во время камланья в Бразилии с музыкальной палочкой – агогоном: на стороне тех, кто вызывает эмоции, а не тех, кто им подвергается. Насчет Диоталлеви тогда я ничего не понимал. Я сейчас только понял, что Диоталлеви переиначивал свое тело, приспосабливал его мыслить по-одержимому. Что же касается Бельбо, то Бельбо переиначивал уже не тело, а свое мышление.
Я приучался – Диоталлеви разрушался – Бельбо совращался.
И все мы постепенно утрачивали тот интеллектуальный свет, который дает возможность отграничивать подобное от тождественного, метафору от реальности. Утрачивали ту таинственную и блистательную мыслительную способность, которая позволяет нам говорить, что кто-то «озверел», но не думать при этом, что у него растут на самом деле клыки и когти. А ненормальные, говоря «озверел», видят перед собой нечто лающее, хрюкающее, ревущее.
Будь мы не в таком возбуждении, конечно, заметили бы состояние Диоталлеви. Симптомы появились у него примерно в конце весны – начале лета. Он выглядел похудевшим, но не нервно-подтянутым, как, бывает, смотрится человек, пролазавший недели три по горным кручам. Его нежная кожа альбиноса приобрела желтоватый оттенок. Если бы мы это и заметили – решили бы, что это из-за того, что он просидел отпуск над своими раввинскими свитками. Но мы ничего не заметили. Думали о другом.
Именно в тот период нам удалось наконец привести к общему знаменателю и деятельность групп, не связанных с обрядом бэкониан.
К примеру, современная масонология полагает, что баварские иллюминаты, ставившие своей целью уничтожение наций и дестабилизацию государств, повлияли основополагающим образом и на анархизм Бакунина, и на самый марксизм. Какая детскость. Иллюминаты были провокаторами, которых заслали к тевтонам бэкониане. Маркс и Энгельс, начиная знаменитый Манифест 48-го года более чем красноречивой фразой «Призрак бродит по Европе…», имели в виду совсем не их. Вы задумайтесь лучше, откуда эта готическая символика? Коммунистический манифест с саркастической издевкой намекает на погоню за призрачным Великим Планом, будоражащим историю Европы вот уже которое столетие! Всем, кто гонится за Планом, как бэконианам, так и неотамплиерам, Маркс предлагает альтернативный вариант.
Маркс был евреем, скорее всего – глашатаем идей геронских или цфатских раввинов. Маркс пытался втащить в свое учение весь богоизбранный народ. Но материал захватил его настолько сильно, что у него отождествилась Шехина (народ, рассеянный по Царству) с пролетариатом. Так Маркс предал упования своих вдохновителей, извратил основные тенденции иудейского мессианизма. И таким путем пришел к следующему: храмовники всех стран, соединяйтесь. Карта принадлежит рабочим. Кто был ничем, тот станет всем. Какую еще историческую базу надо подводить под коммунизм?
– Хорошо, – говорил на это Бельбо. – Но и у бэкониан наблюдаются отдельные трудности, вам не кажется? Некоторые из них стартуют на всех парах, навстречу сциентистской мечте, и залетают в безвыходные тупики. Загляните в конец династии. Эйнштейн, Ферми и вся компания, те, кто ищут разгадку тайны в сердце микрокосма, что они изобрели? Ошибку. Вместо теллурической энергии, чистой, природной, наукоемкой, они открыли энергию атома, грязную, опасную и технически громоздкую…
– Пространство-время, заблуждение Запада, – вторил Диоталлеви.
– Это утрата Центра. Вакцины, пенициллин как карикатурная подмена эликсира долгожительства, – поддакивал я.
– Ошибался и другой тамплиер, Фрейд, – продолжал Бельбо. – Вместо того чтобы исследовать катакомбы физической подпочвы, он копается в колодцах психического подсознания. Как будто бы на эту тему не высказались до него алхимики. Да так, что полнее не придумаешь.