Сильный, стремительный, издалека прилетевший взгляд коснулся меня, как зов, раньше, чем я услышала слова.
– Переходите жить ко мне. На мое иждивение.
Я засмеялась:
– Вам хочется иметь дело с моей старостью? С моими болезнями?
– Да. И хочется, чтобы я была кому-то нужна. Чтобы кому-то было до меня дело.
С минуту в комнате была такая тишина, какая бывает, когда совершаются события в нас, не от нас зависящие.
Я встала и поцеловала ее наклоненную над рецептами голову.
– Я не перееду к вам, – сказала я, – но я буду помнить ваши слова и вас как очень важное, очень дорогое.
– Нет, вы подумайте, – сказала она, и лицо у нее стало детски просительное.
– Я сейчас думаю о том, что до отъезда на дачу повидаюсь с вами – без всяких лечебных целей. Что мне это стало необходимо.
– И мне, – энергически и задумчиво призналась она. (Видимся мы второй раз в жизни. Я была на приеме у нее два года тому назад.)
Это, несомненно, “встреча”. И на очень высоком плане. Но, вероятно, было бы ошибкой втискивать ее широкость и потусторонность в житейские формы, в общий суп, в неизбежность каждодневных касаний, разговоров, недоразумений, может быть…
Недаром этой ночью – и прошлой – мне снились налеты аэропланов, канонады и другие ужасы сражения. И, когда я проснулась, этот гул для меня продолжился. И я думала: по какому-то для науки непонятному проводу я соединена с Лондоном, как соединена была одно время с Испанией и раньше с Августовскими лесами.
А в два часа сегодня в мирный, разгулявшийся после утреннего ненастья, солнечный день пришло к нам известие, что ночью немцы бомбардировали Киев, Севастополь, Ковно, Житомир, Одессу. Ночью был реальный сон. А это известие весь день кажется сновидением, ворвавшимся в дачный быт, как если бы пролетел над лесом семиглавый дракон или ступа с Бабой-ягой.
Перед обедом я пошла в контору за письмами. А когда возвращалась, увидала Галочку и Нину (мать ее) на террасе с необычными лицами (тут и началось все, похожее на сон). На маленьком румяном лице Нины можно было прочесть: “У нас сенсационная и трагическая новость”. Хрупкое, ледяное, как почти всегда (в сторону матери), лицо Галочки говорило: “Я презираю сенсации и уже по одному тому, что ты им поверила, не стану верить”. Но чувствовалось, что и она чем-то встревожена.
– Ты ничего не слышала в конторе? – спросила Нина, наморщив брови. И прежде, чем я ответила “ничего”, выпалила: – Бомбардируют Киев, Севастополь, Ковно, Житомир.
И через несколько минут это подтвердил сторож Егор Павлович с миной диогеновского стоицизма.
– Бомбардировка так бомбардировка. Ну что ж? Я сам был на фронте. Ничего особенного. Другие говорят “страсти”, и правда, что страсти. А по-моему – ничего. Кому суждено – скапустится. Кому ногу-руку оторвет, проживет и калекой. А кто и жив-здоров вернется, как я, например. Правда, у меня контузия, оглох, и ревматизм добыл – ноги и теперь к погоде ломит – памятка, значит, от окопов осталась. Только, по-моему, это все напрасно: бабы ревут в Аносине, в Жевневе… Чего реветь – не ее муж первый, не он последний на войну идет. Значит, так положено. (Раскосое лицо, с курносым сократо-верленовским большелобым профилем. Сам крохотного роста, коротконожка.)
Всем дачникам велели притемниться. Во дворе, где мы живем, в Москве, поставили зенитные орудия. За хлебом, за маслом и сахаром панические очереди. На Садовой роют окопы. Метро превращено в бомбоубежище.
Утром в конторе сторожиха, похожая на скифскую бабу, встретила меня словами:
– Про Москву еще не слыхали?
– Нет, а что?
– Да разбомбили ее, – отвечает эпически скорбно.
– Откуда вы знаете?
– Люди проходили, говорили.
Оказалось потом, что налет был – 9 аэропланов.
Сон. Жуткая невозможность данной реальности и попытка проснуться, но быстро несут ноги по лесной тропинке домой. Что-то предпринять или хоть поделиться вестью, чтобы она поскорее до конца осозналась и как-то изжилась. Что Москву “разбомбили” – это было явной нелепицей. Но что мог быть налет, это сразу показалось вероятным – хоть и на грани сновидения. Весь день, как зловещее воронье, кружились над нами слухи, один другого чернее. Газеты и радио не прогнали их, когда известили, что это была пробная ночная тревога. Им не верили: “скрывают, успокаивают, боятся паники”. Верили тому, что подбит германский аэроплан. Что стреляли из зенитных орудий. Что были взрывы. Что в Тушине был воздушный бой. Среброкудрая соседка моя носилась по дачам, где есть радио, бегала в совхоз, в Жевнево. Меня ноги и сердце не пустили дальше конторы. Алексей и Людмила волновались до изнеможения и падали по временам в прострации на свои постели. На беду, сломалось что-то или испортилось в Алешиной малолитражке. Полдня он пробился понапрасну над ремонтом. Вечером сидел за чаем как с креста снятый. Говорит:
– Ничего не чувствую – ни природы, ни экзаменов, ни самого себя. Живешь как во сне, где все запутано, ничего не разберешь, все какое-то невероятное, а тут еще малолитражка уткнулась в калитку и ни с места. Можно было бы хоть на станцию съездить, что-нибудь узнать. (Сейчас он постучал в мою дверь: слышите взрывы? А у меня в ушах целый день канонада, слышу только близкие звуки.)
– Притушите лампы. Опять налет на Москву, – осмотрел, нет ли в занавеске щелей, и ушел опять спать – в таком был изнеможении.
Ну, что же, милый, от нас требуется только мужество, спокойствие. И не думать о себе, когда страна охвачена пожаром войны.
“Час воли Божьей”.
Вчера поговаривали, что воздушные бои в случае налета на Москву могут разразиться как раз над “Мастерами искусств”. Может быть, оно так и будет. Мои заложенные камфарой уши начинают улавливать звуки взрывов на фоне обычного гула и шума от склероза. Конечно, если это суждено, через минуту может разорваться бомба над крышей нашего дома. Радуюсь спокойствию и доверию к воле и любви Отца. Ложусь в постель со словом до конца сейчас понятной ектиньи: сами себе и друг друга и весь живот наш Христу Богу передадим. Аминь.
Часть ночи, до 3-го часа, прислушивались к стрельбе. Алеша насчитал 10 пушечных выстрелов – неведомо где, неведомо по какой причине вспугнувших нашу лесную тишину.
Но другую часть ночи я спала как младенец, уснувший на коленях матери. На физическом плане никакого покоя быть ни для кого не может, когда над страной летает ангел-истребитель. Но на другом плане устанавливается линия готовности делить судьбы своей страны. Линия – как это ни странно сказать – уверенности “что бы со мной и со всеми нами ни произошло – все благо”.
Это не исключает предчувствия больших скорбей лично для себя. А скорби других людей уже разлились кровавым потоком от Балтийского моря до Черного. И природа, и весь мир в отсвете этой братской крови выявили другое, спрятанное мирным временем трагическое лицо. И в этом – испытание полноты нашего сыновнего доверия: принять трагическое как высшую волю (“не так, как я хочу, а как хочешь Ты”). Не я одна так чувствую. Я знаю ряд лиц, переживших Первую мировую и гражданскую нашу войну, обретя этот путь. Они сворачивали порой с него, но до конца не теряли. Так мы жили в Ростове в батайские дни, в Киеве во время одиннадцати бомбардировок (поляки, украинцы, немцы, красные и белые попеременно).
Пасмурное холодное утро. По дороге в контору глаза упали на ковер голубой вероники между соснами. Почему-то порой от новой красоты в летней природе вздрогнешь так болезненно, как будто встретил обоз тяжелораненых.
В конторе говорила о том, что Алеша и Люда хотели бы примкнуть к какой-нибудь местной оборонной группе. Таких групп в поселке, оказывается, нет. Просто конторский сторож роет вблизи конторы какую-то канаву. Да еще Родионовы у себя вырыли подобие бомбоубежища. Но Алешиным вопросом Е. А. (бухгалтер) заинтересовалась. Говорит, можно организовать кружок оборонных активистов. Буду очень рада, если Алексей, от своей улиточной новобрачной неги оторвавшись, серьезно возьмется за такое ответственное дело. Экзамены все, для меня и для себя неожиданно, сдал.
Если дом отдыха, который недалеко от нас, переформируют в лазарет, поищу в нем для себя дела. Не в операционной – в прошедшую войну со стыдом проверила свою невыносливость перед видом ран и перевязок. Но было большое моральное удовлетворение от ухода за ранеными, от общения с ними, писания писем, раздачи лекарств, от ощущения, что заменяешь им мать, сестру, бабку.
Иван Михайлович вернулся из Барановичей и Минска, где были ожесточенные бои. Говорят, вел себя героически, не растерялся, не выказал никакого страха. Но, однако… зачем же концертировать там (не странная ли это затея), где летают над головой снаряды или можно ожидать, что вот-вот они полетят.
В этот час лес уже пронизан косыми, предзакатными лучами. Зелень берез и молодых дубов прозрачна, и прозрачность ее подчеркивается глубокой темно-зеленой тенью чащи, сквозь которую лучи не проникают.
Мягкая молодая листва шевелится от самого легкого дуновения ветра, и не прекращается трепетная игра света с тенями. Светлый задумчивый мир излучается от каждого дерева, от цветов, которые я только что полила, и когда оглянусь назад – от чуть зеленеющей пашни и бархатистых заречных холмов с приземистыми силуэтами деревенских изб.
Канонада и танки и грохот сражения, от которого я чуть не сошла с ума в эту ночь и не знала, куда деваться днем, заглушены этим миром. Дана передышка – отвернуться от неправдоподобного ужаса войны, почувствовать его преходящесть, может быть иллюзорность – и уловить над ним дыхание жизни в ее целом и высшую волю и высший смысл во всем, что совершается в человеческой истории и в жизни каждого отдельного человека.