Именины мои досадно совпали с финансовым кризисом у друзей и у меня, в связи с ликвидацией карточной системы и выпуском новых денег. Старые бумажные, которые не успела обменять, упали в цене (разные были о них слухи, вплоть до таких, что их и не нужно менять и т. п.). Именинник, имевший в наличности скромную сумму в 80 рублей, увидел себя обладателем 8 рублей. Зарплату и пенсию в близком мне кругу тоже не все успели получить. Не хочется об этом думать. Потом узнала, что Ольге не лучше и она так слаба, что доктор не разрешает перевозить ее в стационар. Лирика моих личных воспоминаний, встающих над 70-ю Варвариными днями прошлого накануне завтрашнего дня, потускнела и охладела перед сознанием, что Олина жизнь в опасности. Но остается железная логика житейских форм и предшествующих наметок на житейском плане. Организация “празднества” целиком ложится на “тетю Аню” и ставит ее перед трудной задачей “творчества из ничего”. Есть мука, сахар и постное масло – Олины дары. Но приходится задумчиво тете Ане обсуждать на тему: “Пирога без начинки не сделаешь, и хорошо бы к пирогу хоть селедку. И к чаю кроме сахару каких-нибудь конфеток и печенья. А если печенье дома сочинить – где взять яичек и маслица” (тетя Аня от привычки в Наташиной семье иметь дело в давнее время с маленькими детьми все вкусовые вещи зовет уменьшительно: молочко, творожок, яблочки, рыбка, даже “сахарок”, когда его стали выдавать по карточкам).
Тишина. Бабушка спит. “Тетя Аня” еще на службе. Лиза на каких-то вечерних у подруги занятиях. Ника в планетарии – страстно отдался астрономии – единственный шестнадцатилетний член и единственный школьник в каком-то астрономическом обществе. С блестящими глазами делился сегодня со мной своими сведениями о междупланетном пространстве.
Хочу запечатлеть здесь не столько Варварин день, сколько Варварину ночь, пока не соберутся все к ужину.
…Сейчас стало ясно, что слов для рассказа ночи перед 4-17 декабря не сумею найти. Что таких слов и нет.
Сна в эту ночь у меня совсем не было. Комната городским отсветом из большого итальянского окна стала таинственной, фосфорически-розоватой. Можно было рассмотреть все вещи. Но они изменили свои лики, стали воздушно легкими. Ожили портреты предков и большая фотография Наташиной сестры Шуры Шаховской, покончившей 17-ти лет от роду самоубийством от мысли, что “в жизни нет того, из-за чего стоило бы жить. А не имея высшей цели жизни, жить только для того, чтобы жить, – позорно”.
…Но тут-то и кончается возможность сказать, что было со мной в ту ночь в той комнате, где спали Аничка, и Лиза, и Ника, чья любовь, с какой они встретили меня, зажгла во мне ответный луч, точно растопивший всю инертную массу даже неодушевленных предметов вокруг, соединивший через тех, кто был в этой комнате, со всеми близкими и дальними, живыми и умершими, со всеми судьбами населяющих и раньше населявших землю и все другие планеты душами и звездные миры с их архангелами. Так уже было со мною несколько раз в жизни и всегда казалось потом странным, как это можно было вынести.
Солнце, много солнца. Но странно, что небо совершенно белое, точно белая пуховая перина, без единого просвета в лазурь.
Выборы[849]. Приподнятое сверхвоскресное, праздничное настроение. Лиза и “тетя Аня” встали еще до света и до света побывали на выборах. Ника волновался в такой степени, что Тарасовы не уладят моей роли в выборах, что не поленился также встать рано и понесся в избирательный участок заявить о моем падении и о том, что я застряла в их квартире, потому что мне доктор запретил движение по городу. В результате ко мне приехали два члена избирательной комиссии с красным четырехугольным ящиком и с 3-мя напечатанными на бумажках фамилиями, которые я должна была собственноручно опустить в урну. Что-то очень патриархальное, очень уверенно-товарищеское и домашнее есть в том, что и билеты уже с отпечатанными именами, и опускают их не в завешанной кабинке, как было несколько лет тому назад. А вдруг бы мне захотелось видеть депутатом не Кемарскую, Савельева и Терехова, а, допустим, Леониллу, Кедрова, Готовцева. Или совсем не захотелось дать своего голоса. Впрочем, это все не моего ума дело. И поскольку я понимаю, что в данном случае я включена в блок беспартийных с коммунистами, я пропихнула худо пролезавшие в щель урны три бумажки с искренним сознанием своей объединенности с коммунистами, раз они заодно со мной, против ненавистного мне и презираемого мной капитализма и против мерзостей и ужасов войны.
Вечер
Вокруг отмены карточек
В “Правде” пишут: жизнь советского гражданина, благосостояние его возрастет на 50 %.
– Дай, Господи, здоровья Ленину – Сталину! Подумали о простом народе – и с хлебом полегче, и чай с сахарком, – говорит в метро с умиленным лицом бедно одетая женщина и крестится. Парень-комсомолец смотрит на нее с насмешливым сожалением.
– А ты, бабушка, верно, от старости уж и позабыла, что Ленин умер, – говорит он.
– Ничего я, милый, не знаю. Не в Москве живу, а в Дмитрове. И неграмотная. Слышу: Ленин – Сталин, Ленин – Сталин вот уже 30 лет вместо царя у нас. Дело мое бабье. И 72-й годок мне. А теперь вот говорят: богатеям крышка, у кого тыщи – в десять раз уменьшат. А бедным людям на хлеб, кому и на сахарок хватит. И слух есть, что дальше все подешевеет, и одежка и обужа.
У парня лицо становится вдохновенным.
– А ты как думала? Для чего же революция 30 лет тому назад была? Кровь для чего народ проливал? Натурально – за лучшую жизнь. Если бы проклятые буржуи и фашисты на нас войной не шли, всё бы у нас с тобой было – и одежа, и обужа. Так-то, бабушка.
– Так, так, милый. Спасибо, что со мной, старухой, поговорил. Вам, молодым, виднее. У меня тоже внуки были – оба в неметчине полегли. Ну, до конца и доехали. Спасибо, спасибо тебе.
…Денисьевна обнимает только что принесенный из булочной четырехугольный золотистый хлеб и как интимный и бесценный дар с любовью прижимает к груди. Лицо с лучезарной улыбкой, счастливое.
– Слава тебе, Господи! Дожили до счастливого денька. Буханок в два кила – 6 рублей. А третьего дня я, наголодавшись со своими иждивенскими двести пятидесятью, двести грамм за 10 рублей купила и тут же съела. А этот каравай за 6 рублей 4 дня есть буду.
Вернадский, сын профессора Вернадского, прислал Анечке, отцовскому секретарю, две посылочки. В них кроме бекона только сахар. Из этого ясно, что для американских газетчиков и их вдохновителей неожиданный сюрприз – отмена карточек и подешевение сахара и всего прочего. Мы – я, дети, бабушка, тетя Аня, празднуем это событие тем, что пьем чай в “накладку”, бабушка сыпет сахар всюду, и в картофель, и на хлеб с маслом. А Ника, проходя мимо сахарницы, каждый раз не утерпит и, зачерпнув чайной ложкой песку, проглатывает его, как волшебный какой-то порошок, где главное не вкусовые его свойства, а чудотворный факт его наличности в обиходе дня.
Вздыхают, кряхтят те, у кого были до момента обмена деньги, более или менее значительные суммы, не на книжке – и которые с 16 декабря превратились из тысячи – в 100 рублей, из сотни – в 10. Мирович с недоумением, как на какой-то фокус, глядел на свои 70 рублей, вдруг превратившиеся в семь. Но Мирович, конечно, понимает, что на 360 рублей своей пенсии он может купить сахару, масла, ацидофилина чуть ли не в 4 раза больше, чем до 15 декабря.
110 тетрадь27.12.1947-31.1.1948
Елка в царстве теней
Пять теней (Ника не в счет, он – случайность). Старшая тень – бабушка Анна Николаевна – не то 87, не то 88 лет. Потом – я (79 лет в марте) и довольно зловещего вида гостья, тоже лет 70-ти. Две тени помоложе, но обе лет под 60 – тетя Аня и дальняя родственница ее семьи, вдова, потерявшая сына на фронте. По имени Дуся. Она принесла ветку от елки, с человеческую руку величиной – для Анны Николаевны, предполагая, что молодежь не будет тратить праздничный вечер на “ель” в одной комнате с бабушкой, которая уже до того состарилась, что все уборные дела (при этом очень частые) совершает у себя на кровати с невинным и общительным видом годовалого ребенка. Елку, заготовленную Никой, действительно отправили Сережиному Вовику (ему 1½ г.). Дуся утвердила ветку в какой-то вазочке, выключила свет, а на своей ветке зажгла несколько тоненьких свечек, со спичку длиной. Тогда на елке обнаружились два бисквита и какое-то серебряное украшение – может быть, просто сверток из бумажки, в какую заворачивают плитку шоколада.
Крохотные огоньки свечек, наши старые и полустарые лица в их смутном освещении, сумрачно-розоватый свет ночного города из высокого итальянского окна и панорама городских крыш из него, как видение Прошлого Нашего и той Москвы, какой мы в этот час уже не были причастны. Все это, вместе взятое, вокруг – уже не елки – а только символа ее, создало впечатление чего-то посмертного, загробного. Но не мрачного, а спокойно-торжественного. Дорогие души, перешедшие уже гробовую черту, живущие по ту сторону ее, мной ощущались как реальное, хоть и невидимое, присутствие.
Мне из всех этих женщин была только “тетя Аня” жизненно и душевно близка. Но в этот час в одинаковой степени – наджизненно – близкими ощущались и остальные три тени.
Когда свечки все догорели и подожженные хвои, дымясь, наполнили комнату ароматом ладана, Дуся сняла с ветки оба бисквита и разделила их крохотными кусочками между всеми тенями, среди которых по странной случайности оказался и Ника. Когда включили свет, настроение, созданное этой елкой, не сразу изменилось. У меня под рукой были стихотворения безвестного поэта, “детского писателя” покойного П., предсмертные дни которого, светлое и спокойное отношение его к смерти мы как раз в этот вечер вспоминали. Я предложила прочесть их вслух – прочла 4 стихотворения: “Хронос”, “Вселенная” и два, написанные совсем незадолго до его конца, в дни мучительного умирания (рак горла и зева). Стихи, несмотря на дилетантски недоработанную форму, захватывают внимание, и не только внимание, но и те чувства, какие будит в нас прикосновение к чистым, искренним и возвышенным душам, уже почти перешагнувшим порог смерти. К сожалению, я потеряла последнее стихотворение, переписанное для меня женой П. Но если оно найдется, впишу его в эту тетрадь на память об участии П. на елке в царстве теней.