День был посвящен памяти покойной сестры моей, вынырнувшему из архива черновику ее полудетских стихотворений. Среди них несколько (4–5), написанных незадолго до заболевания и напечатанных в “Северных цветах” и еще в некоторых журналах.
Выписываю мое любимое:
Порою смерть влечет меня,
Как сад развесистый, тенистый,
Как смена суетного дня
На вечер тихий и росистый.
Исполнив дней своих число,
Душа глядит с недоуменьем
На все таинственное зло,
Что было жизни сновиденьем.
Хочу сказать ему: прости!
Благой закон ко мне взывает,
И в сад развесистый уйти,
Где солнца луч не проникает.
Перо выпадает из рук от изнеможения и духоты.
126 тетрадь20.6–4.7.1949
Москва. Сокол. Ночь.
Дождь. Лужи. В них бегущие вверх ногами прохожие. “Павильон” – такова золотая надпись на фронтоне его. Толпящиеся в нем с кружками пива и стаканами водки мужчины разных возрастов. Из него выходят, некоторые из них пошатываясь. Возле него на тротуаре полулежал недавно калека с точно обглоданной плечевой костью вместо руки и без ног. Он рассчитывал, что павильонные посетители будут, выходя на тротуар, тронуты его костью и молодыми страдальческими глазами. И будут наполнять его картуз, с ним рядом лежащий, мелочью, оставшейся от их выпивки.
Раз я долго следила за выходящими – никто ничего не бросил в картуз.
В окно пропыленное небо, мутное солнце. Пустырь перед нашим домом, по ту сторону переулка, и человеческие фигурки в непрерывном движении встречных потоков – из метро к уродливым громадам, где учатся Дима и Машенька, и к другим, такой же уродливой архитектуры зданиям научного значения, и обратно из этих гигантских спичечных коробок – вереницы молодых существ, бегущих на Ленинградское шоссе. Девушки, с модным у них взбитым комочком волос над самым лбом и завитушками до плеч, в коротких юбках, с голыми ногами (в большинстве своем они без чулок) и с голыми до локтя руками. Парни в майках, с непокрытой головой. Их матери и бабки, нагруженные провизией, с потными, замученными работой и заботой лицами.
Изредка промелькнет студент в не лишенной изящества летней экипировке, рука об руку с принаряженной по картинке барышней в модной шляпке. И так много всякого люду в двух потоках Головановского переулка, что, устав от мелькания человеческих фигурок, завешиваешь до половины окно. Тогда видны в просветы между изъеденными гусеницей веток нашего предоконного дерева кусочки облачного неба и в нем движение собирающихся в тучу облаков. Предвозвестие дождя. Скорее бы!
…И вот уже 1-й час дня. Дождя не будет. Холодный вечер разогнал тучу и метет уже по всем переулкам облака пыли. Спряталась от него за густой завесой плюща на терраске Сольвейг. Вижу сквозь небольшой просвет в гущине перепутанных листьев клочок синего неба – редкостное явление в Соколе.
127 тетрадь5.7-24-7-1949
Дождь – чуть ли не седьмой в течение дня.
День под знаком Имени и Жизни Ириса, моей материнской и дружеской любви к ней и ее – дочерней и дружеской ко мне. Да будет благословенно всё, что она внесла в годы моих скитаний на этом свете. И трижды благословен да будет скорбный и высокий путь ее.[885]
Коротки земные разлуки,
Сердце полно любви бесконечно.
Завтра – цирк. И желанные муки,
И с возлюбленным встреча.
Я знаю, как молились и молятся некоторые из близких мне людей, живых и умерших. Какое количество времени этому уделяют и какой “чин молитвословия” исполняют. Спрашиваю себя: почему я не могу следовать их примеру? Тридцать лет тому назад в Киеве я способна была ежедневно и по два раза в день выстаивать у “Малого Николая” длинные церковные службы. Если бы не глухота и не ослабленность восьмидесятилетней плоти, я и теперь охотно и часто посещала бы храм из-за одного того уже, что
Там тишина. Там за оградой
Все дышит жизнию иной —
Невыразимою отрадой,
Неизъяснимой красотой.
И в этом пункте огромное лишение создала для меня глухота.
Спрашиваю себя дальше: но тем более не естественно ли было бы лишение храма, храмовых богослужений возместить выполнением того же богослужебного ритуала? И не раз эта мысль проходила через мое сознание. И каждый раз – легко, незаметно – выключалась из него.”Разленения” в прямом смысле и одичания – длительного и непобедимого – не было. Что же мешало молитвенному чину укорениться в днях моих?
Думаю, что повторность одних и тех же словооборотов, повторяемых в сотый, в тысячный, в десятитысячный раз, считая прожитые годы.
Затем – количество славянизмов и неприятие некоторых слов и выражений – как “студными бо окалях душу грехами”, “избави мя от кровей военных ужасов”, “возложи на алтарь Твой тельцы”, “веселыми ногами”, – их много.
Таким образом, доныне уцелели для меня, как “мои”, молитвы только “Отче наш”, “Царю небесный”, “Помилуй мя, Боже” (50-й псалом “Камо пойду от Лица Твоего”) и еще 3–4. Из них самая любимая – “чертог Твой вижду, Спасе мой, украшенный, и одежды не имам, да вниду в онь”. В то же время я люблю славянский язык, и целый ряд слов и выражений для молитвенных чувств незаменим языком современности.
И не раз приходило в голову, что латынь в католическом богослужении была бы для меня в каком-то смысле приемлемее (если бы я по рождению и воспитанию была католичкой). Как приемлемы бы оказались и глоссолалии первохристиан.
Мешала потребность личного молитвотворчества. В период религиозного подъема – 30 лет тому назад и еще раз позже – я написала (для себя исключительно) больше 50 молитв. Но лишь немногие из них удовлетворяли меня, и я скоро к ним охладела. Когда я случайно показала их покойному владыке Димитрию, он сдержанно сказал, просмотрев их: “Что ж, ничего еретического в них нет”. – И прибавил: “Лучше молиться так, чем совсем не молиться”.
И понемногу со мной случилось то, что он как будто бы предвидел (Вл. Д.). Свои 50 молитв в скитаниях моей страннически-перелетной жизни я где-то потеряла (да, как выше сказала, и охладела к ним – в них явно не хватало высоты, чистоты и удачного оформления (молитвотворчества).
О кресте
У каждого свой, очень индивидуальный, крест. (Об этом в хрестоматиях прежнего типа стихотворение “Выбор креста”, не помню какого поэта. Пер. Жуковского[886].) И крест этот – по величине, по тяжести, по точной мерке (во внутреннем смысле своем) именно таков, какой надлежит нам поднять и нести без ропота.
Мой крест – прежде всего “жилплощадная тяжба” с Аллой. Цель его – чтобы отлетела всякая тень осуждения ее и вернулась моя прежняя, ничем не омраченная любовь к ней. Остальное, входящее в тяжесть креста и требующее от меня смиренного и терпеливого несения тяжести его, – беспризорная, обветшавшая старость, жребий “приживательства” (очень режет временами плечи форма этого креста), тягостно обременяющий и мою душу, и тех, кто вольно или невольно помогает мне нести мой крест.
128 тетрадь25.7-28.8.1949
Внуково. Летнее убежище в Агасферовых скитаниях моих, дарованное мне сыновней добротой Геруа. Нескончаемый дождь. Тропинка, ведущая на кухню, обратилась в ручей. По лесенке террассы плещут с крыши целые каскады. С намокших плакучих берез обильные струи слез (неожиданно вкрался стихотворный ритм и рифма. Хороший признак – может быть, родятся стихи, о рождении которых последнее время томлюсь бесплодным желанием).
Из моей опочивальни (она же кабинет Геруа), просыревшей насквозь так, что заныли все старческие ревматизмы, переселилась в “столовую” мою – она же зимняя кухня. Вижу сквозь занавеску плюща, закрывшего половину окна, как сверстник мой Дидо, съежившись под дождем, но не имея сил прибавить рыси, направился к гаражу, где может спрятаться от непогоды. На месте Игоря менее добросердечный хозяин нашел бы способ выключить его из круга своих забот и денежных трат (около полуведра каши в день и молоко). А главное – из круга тягостных впечатлений его облезлой, понурой, жалкой старости.
На месте Игоря не многие из моих друзей, и прошлых и настоящих, рискнули бы включить в круг своих забот и моего “брата-осла” с его восьмидесятилетнею старостью. Тут (помимо материальных возможностей) нужен и высокий религиозный или этический уровень, и наличность живой, деятельной (и с жертвенным оттенком) доброты. На это могла решиться, пожалуй, только одна Ирис, как и сделала это в день моего “золотого юбилея”. И от этого, от ее слов, ее лица, от высоты и чистоты ее Любви этот день живет во мне в каждом биении сердца и уйдет со мной вместе со священной памятью ее Лика в посмертную даль.
Поздний вечер. Черная тьма по-осеннему непогожей ночи прильнула к окнам. Сильно нездоровится. Взвыли от старости все старческие больные участки, все “ломи и коли”. Хотела уехать в Москву. Но… без Ириса, оказывается, некуда ехать.
Сон
Видела во сне Ириса. Приблизилась ко мне – лицом к лицу. И как бывает в таких снах, уничтоживши всякое расстояние, то есть давши увидеть себя в зрительном образе, приблизилась извнутри и внутри моего существа (в сердце? в душе?) оставалась, пока говорила. Слова ее были волнующе важны для меня, касались ее, но через нее и меня. И самое важное в них было то, что касались они всех – не в житейской области. Лицо Ириса было иконно прекрасно, каким увидела его весной этого года под куполом храма Всех Святых.