Как странно мне сейчас, что вчера я не отметила самого главного события дня. Какая-то часть моего существа – и не часть, а мое подлинное, главное мое “Я” по временам опускается в какие-то глубины и, только вынырнув оттуда, соединяется с другой частью моего “Я” там, где они одно целое (как, например, сейчас). А между тем и вчера, как и сегодня, я больше всего жила ожиданием встречи с одним из друзей прошлого и самой встречей, а ночью – мыслями и воспоминаниями той эпохи, когда ему было 20-30-40 лет (теперь ему за 60). И о его первой и второй жене (эта, которая сейчас в Грузии, – третья)[890]. И написала ему сегодня о его роли в наших жизненных встречах. Каждый раз, как и теперь, это была роль катализатора.
Вспомнила, как 30 с лишком лет объяснял мне известный химик (он бальзамировал Ленина) – в нашем кругу его звали почему-то Пепа[891]. Он с вдохновенным видом рассказывал, как некоторые вещества, прибавленные к химическим процессам, совершающимся в каких-нибудь других веществах, ускоряют этот процесс на целые годы.
Таким катализатором не для меня одной, для ряда лиц, являлся Герман[892], как звали его в тарасовской семье. Таков он по существу своему, что я почувствовала вчера после получаса карандашного общения (не виделись 14 лет).
Это, по-моему, процесс, совершающийся с обеих сторон, – то есть катализатор вызывает ускорение душевно-духовных процессов в тех лицах, какие на него действуют ускорителями движения.
Впрочем, это, может быть, частные случаи. Так бывало со мной в моей встрече с Германом, с “потусторонним другом”, с Лисом, с Н. С. Бутовой, покойной сестрой Настей.
134 тетрадь1.4-25.4.1950
6 часов вечереющего дня, по-весеннему яркого и теплого по-летнему. Только на четвертый день моего пребывания здесь добралась до тетради. Неожиданно вернулась Саша (домработница, бывшая в отпуску). Без нее сама собой возникла моральная, житейская и сердечная необходимость включиться в хозяйничание Марии Владимировны, которой при ее ослабленном сердце запрещено много двигаться и предписано много лежать. Примешалась еще помощь Диме во французском переводе по истории живописи. С одной стороны, это было для меня как подарок Судьбы – что-то делать для окружающих, а не только обременять их моим существованием.
Но другая сторона: при указанном докторами моими режиме “лежать по возможности недвижимо” (я это предписание здесь скрыла) вчера к вечеру обнаружился возврат московской болезни, приступов – мозговая тошнота и т. п. Скрыла и это. Легла только раньше обычного и лишила мою Раутенделейн законного вечернего чтения (в постели при верхнем свете). Она с трудом и, конечно, с недовольством, по врожденной культурности от меня спрятанным, со вздохом рассталась с Бальзаком. Димок и вечером, и сегодня с раннего утра помогал Ефимову оформлять по его указанию воздушно устремившихся куда-то ланей на фоне узорно прозрачных кустов.
…На столе большой букет цветущей ольхи в кувшине и маленький – в три подснежника, в рюмке. Зазеленела вокруг земля. Первые, коротенькие росточки – но уже весенний травяной ковер разостлался до самой дубовой рощицы. Хотела дойти до леса – и не хватило сил. К вечеру получше. Займусь сейчас Димочкиными переводами на будущее время: впереди 12 таких экзаменов по истории итальянской живописи (на французском языке).
…Незнакомое доныне стыдливое чувство, что слишком загостилась на этом свете. Точно это по своей вине. А может быть, это и верная догадка – если бы достоин был перехода в “миры иные”, был бы отозван туда раньше. Недаром в древности была пословица: “Любимцы богов умирают рано”.
Письмо от Евгения Германовича. Додумался, милый, спасая меня от Тарасовых, выхлопотать мне убежище в психиатрическом каком-то учреждении, где изучают старость и где я даже могу быть полезна и как объект (!) для изучения ее, как “мыслящий пролетариат”, который оплатит свое пребывание культурным участием (!).
135 тетрадь26.4-21.5.1950
Облачно, тихо, прохладно. Сквозь облака пробивается лимонная желтизна утреннего солнца.
Хочется записать, пока не забыла (записать для себя), темы вчерашних вечерних разговоров: с Владимиром Андреевичем о Хлебникове, с Марией Владимировной – тоже о нем (в этом доме с глухарем не исключены разговоры. Со стороны Марии даже длительные). Владимир Андреевич, опираясь на покойного художника Бруни, но исходя тоже из своего впечатления – на столе у него я видела книгу Хлебникова, – считает его крупным художником слова, новатором, непризнанным потому, что новизна его подхода к творчеству в этой области не по плечу современникам. Я говорила, поскольку знакома с Хлебниковым, о психиатрической стороне его книг и его самого (сталкивалась с его средой через Е. Гуро и Каменского, лицом к лицу с ним всего два-три раза и совсем молча). Талантливости его и тогда не отрицала, и теперь ее признаю, но мне он кажется покушением “с негодными средствами” выразить то, что по существу, в слове, также и в других искусствах, невыразимо. Вспомнились попытки футуристов что-то сказать (знала лично Матюшина), искажая, переставляя даже черты лица, соотношение всех частей человеческого тела или даже прибавляя к полотну картин рядом с красками клочков материи, соломинок, каких-то дощечек, колосьев и т. п.
С Марией говорили по существу “о границах выразимости Невыразимого” и о способах его. О глубокой индивидуальности (моя точка зрения) таких способов. Пример, какой я ей привела, не из области искусства, а из жизненного искания души, сознательного и бессознательного искания своей “линии движения”: то несказуемое, что нужно было в данный момент моей линии движения, мне дала в дни пребывания у них – в области встреч с людьми – встреча с ней (с Марией Владимировной и Лик Хлебникова).
Займусь сегодня, кроме Корреджо, каким закончу перевод для Димы, Хлебниковым. Если бы это была работа не только для себя, а для напечатания, в оформление ее я бы ввела старинное стихотворение Мировича, роднящее его с Хлебниковым:
Постигать непостижимое,
Достигать недостижимого,
Слить потоки неслиянные,
Сделать сказом несказанное —
Вот задача неотложная…
Стань возможным, Невозможное!
Разъяснелся, разголубелся небесный свод. Хорошее в Перовом поле – это небесный свод, который обнимает тебя, от зенита до всех сторон горизонта – низенькие домишки в большинстве переулков чуть окаймляют горизонт. И хорошее в Перовом поле, главное хорошее, его прославляющее и его духовно украшающее, – Дом художников и центральные лица этого дома – Фаворский с Ефимовым[893].
Около часу занял поход в ближайший магазин – за кетовой икрой. Захотелось как-нибудь осолонить сахарность здешнего стола и что-нибудь внести в общий котел от лица моей старости, которая третью неделю живет на иждивении главы Дома художников. И за этот час, посвященный угостительной икре – и собственному гортанобесию, так устала от солнца и от пребывания в многолюдном магазине, что приходится отложить задуманные эскизы до пробуждения. Закроюсь газетой – и моментально засну.
Эскизы
О Владимире Андреевиче Фаворском и Иване Семеновиче Ефимове давно бы пора написать по целой книге – и о творчестве их, и о личности каждого, и об истории их жизни, и о картине быта и окружения их в данное время. И книги, если бы взялся за это дело талантливый человек, были бы глубоко интересны и поучительны для подрастающих художников и для всех грамотных людей.
Если бы я была художником и задумала в числе эскизов уделить им тоже те минуты, которыми располагают мои ущербленные годами и болезнью мозгов силы, я бы с Фаворского написала эскиз одного из евангелистов, того, которого изображают “с тельцом”, а с Ефимова (помолодив его лет на 30) – выезжающего из лесу в лавровом венке Кентавра или самого бога – Ярилу.
Мария Владимировна – одухотворенность и талантливость – в красках (цвета) и в слове, и высококультурная наследственность. Правдивость, отчетливость чеканки внутреннего отношения к семье и к людям. Привычка думать о других (в смысле заботы о человеке – близком и “далеком”) больше, чем о себе. Никакого подчеркивания ни одного из своих качеств. Правдивость натуры. Отсутствие “самохваления”.
Раутенделейн – писать эскиз акварелью нежнейших тонов. Эфирность материи облекает душу стремительную, способную к организованному труду, к стойко охраняемой линии движения в творчестве, в личной жизни. Привитый повышенной и балующей единственную дочь любовью родителей – недоосознанный эгоцентризм. Себялюбия, в смысле самобаловства, нет. В личной жизни способность к верной, стойкой и лишенной детского эгоцентризма (как по отношению к родителям) привязанности. Чистота и души – и непробужденной плоти. Димок (крестный сын Фаворского).
Из рода Азров бедных, как и его покойный отец и старший брат (“полюбив, мы умираем”)[894]. Красивые, своеобразной формы – холодные – глаза, куда-то выше и дальше человеческих голов устремленные (но лишь тогда, когда нет вблизи, в доступности его зрению любимого (до самозабвения и всех других людей забвения) лица). Чистота души, “словом, делом и помышлением” целомудренной (отцово и материнское наследие). Чувство долга, неспособность к компромиссам. Повышенное самолюбие и даже гордыня (неосознанная)
Лёля (сестра Марии Владимировны)[895]. Раненная жизнью (жизненными встречами и болезнью, помешавшей отдаться музыке). Отдалась аккомпаниаторской роли. Принуждена и это ценить как личный, не учитываемый теми, кто ее опекает, доход. Привычка не думать о своей наружности, о своем покое, об отношении к ней родных – но о них, о их жизни привычка думать и посильно, и даже сверхсильно участвовать в их обиходе. Задумывается, как бы беспредметно и болезненно (точно отсутствует) – но как будто и в это время, как всегда, подавляет какую-то боль, не может прогнать какую-то навязчивую, непосильную для души идею.