Хочется отметить с благодарно дружественным чувством рассказ Леониллы, вскрывшей передо мной все морально и матерински для нее больные трудности ее жития. В такой степени, что появилась мысль у нее о переселении в Киев, где уцелели два-три человека из прежних близких знакомств. Трудности Аллочки. От огромных расходов на сына, который, оказывается, целиком перешел на ее иждивение со всей семьей. И конца этому не предвидится. Трудность от созерцания величайшего напряжения Аллочкиной энергии в работе – депутатской, сценической, а теперь еще как театрального директора (временного). Беззастенчивое эксплуатирование семьи сыновней, вмешивающего ее в кучу их реальных и раздуто корыстных текущих потреб, и т. д., и т. д.
Аминь.
152/ I тетрадь18.1-31.1.1952
Из области невозвратимого и непоправимого, не перестающего, как было и в эту ночь, предъявлять иск совести.
Подобно тому, как неисполнимыми оказались наши детские обеты, сопровождаемые общими, слезными молитвами. Об этом подробно в одной из тетрадок: участвовало четверо детей – начиная от моего одиннадцатилетнего и Маши, двоюродной сестры – 13 лет, остальные на 3 или на 5 лет меньше меня – брат Миша и сестра Анастасия. Обеты сводились к тому, чтобы не браниться, не обижать никого, говорить правду, не брать ничего в саду без спросу, слушаться мать и бабушку и т. п.
Тайные от взрослых, вечерами в саду и зимой в лампадном сумраке.
Так же – в возрасте от 20 до 30 лет – не выполнены и лежат на совести в дореволюционное время данные обеты заключенной вместе со мной молодой женщине, убившей ребенка, – обеты “посещать ее каждое воскресенье, пока ее не ушлют в Сибирь” (побывала у нее раза два, потом вступила в полосу невидения, забвения и нечувствия).
Так же поступила с целым рядом “обетов” в дальнейшее время лечения, когда в семнадцатилетнем возрасте ощутилась возможность и желание, потребность лечить способом массажа без прикосновения руками – там, где люди (знакомые) каждый раз не призывали меня сами, как это делал Москвин, лица из семьи д-ра Доброва, соседи по квартире и другие. Там же, где я сама бралась провести “курс” лечения, вмешивалось – “разленение”, “саможаление” (под разными предлогами) – страх перед напряжением, усилием и все то же забвение и нечувствие, т. е. недостаток деятельного сопереживания той нужды в моей помощи, какую ощущали во мне порой люди. Начиная с таких близких, как собственная мать. Она верила в силу моих рук и душевно дорожила моим при этом к ней приближением – но я точно “забывала” об этом – или избегала приближаться лишний раз, когда к болезни ее присоединился неприятный запах.
…И когда осеняла меня – в течение полусотни лет раз десять – требовательно осеняла накопившаяся энергия заняться лечением (вставал в памяти ряд случаев облегчения и полного излечения “массажем” без прикосновения рук в стиле Мэри Эдди Беккер[919]) с помощью рук (в них и сейчас вот чувствую прилив целительных сил), я начинала что-то предпринимать – сил хватало и на писание и чтение, и на театры, и на переезды из города в город. Во всех этих процессах глохнул и забывался намеченный цикл нужных для людей целебных усилий с моей стороны. Близко знакомые со мной врачи определяли каким-то медицинским термином это мое свойство – как и беспокойные метания по свету, боязнь врастания в одно место, – но я-то лучше всех врачей знаю теперь, что во всем виновата скудость любви к ближнему и к дальнему.
…Кончаю. Страшно перечесть.
Стыдом и страхом замираю.
Ведь дело сводится, пожалуй, к тому, что царит болезнь усилий, безволие там, где для души было бы самое нужное, – и что Любовь ее еще в стадии, от какой предостерегает нас Сын Божий – “Любите не словом и языком, но делом и истиною”.
Слава Богу, совсем почти исчезла вспыхнувшая было во мне потреба в человеческой любви. До глубины души осознала и почувствовала, какая это жалкая, суетная и вредная для душевного пути человека потребность. Теперь думается, если бы узнала, что и Валя, и Лис отошли от меня, как, наверное, судя по его молчанию, отошел Игорь, это уже не было бы для меня “драмой”. Принялось бы как свыше сужденное и как для отошедших от моего логова жизней естественное.
Поэтому же осознание своей бесправности, по существу необидной и свыше посланной, встретилось бы лишь как новое испытание смирения моего.
…Но какое-то не до конца выкорчеванное из души “искание своего” вторую ночь посылает мне сны, где в жизни моей пульсирует чья-то любовь ко мне. Сегодняшнего сна даже не припомню, даже в живых образах. Но помню ожидание кого-то в театре. И когда заиграл оркестр – мысль, что в этой музыке уже есть “его” присутствие, что таков характер “его” отношения ко мне. Вероятно, это относилось к покойному Льву Исааковичу – потому что в музыке сна это было любимое им место из “Кармен” – гадание на картах, в котором загоревшаяся любовью душа видит на картах гадания одну пиковую масть.
Час тому назад пришедшая открытка Вали – от 23 января. 12 часов ночи.
“Недавно позвонила мне Олюшка и сообщила, что сегодня внезапно скончался Степан Борисович. Она просит Вам об этом сообщить – но только «завтра просит не приезжать», потому что будут всякие формальные визиты, кроме целого полчища сыновей, невесток и внучат”.
Пока она держится, по-видимому, очень стойко, но я очень, очень за нее боюсь. И, конечно, я тоже потрясена самим фактом. У меня было в последнее время очень теплое и хорошее чувство к Степану Борисовичу. Я предлагала Оле прийти и провести с нею ночь. Но она сказала, что приняла люминал и ляжет спать, чтобы завтра быть на ногах.
Похоронный обряд в конференц-зале Исторического музея под портретом Сталина и красными, красиво сгруппированными флагами, с обилием цветов, венков родных и академических собратьев.
Суетность этой посюсторонней торжественности вокруг лежащих в гробу останков человека, который, с точки зрения устроителей “торжества” прощания с ним, обратился в ничто, в прах, который надо поскорее свезти в крематорий – или поглубже зарыть в землю, – обрядовая эта гражданская торжественность чужда мне. И, постояв поближе к лицу “покойника”, в головах его пышного цветочного ложа, я ушла в сторону, в прихожую конференц-залы, где только он, который был для меня живее многих их, провожавших его, был видим для меня. Еще более чужды мне “рыдальные напевы” православного отпевания – “надгробное рыдание”. И это надрывающее душу близких к умершему людей, “Плачу и рыдаю зряще красоту нашу – безгласну, безобразну, не имущу вида”. И последнее напутствие священника над могилой: “Земля еси и в землю отыдеши”.
В лице упокоенного в Боге брата нашего Стефана (теперь уже наедине с ним, как пишу сейчас, не хочется называть его “Степан Борисович”) отражалась долгая жизнь мысли, верность своей “линии жизни”, покой удаленности от “царства праха”. И только он почувствовал мое приближение и простил мне те мои суждения о нем (в прошлом), какие были продиктованы моим эгоцентризмом отношения к нему и недостатком братской любви к человеку.
153/ II тетрадь1.2– 29.2.1952
Какая разнообразная, неповторимая сложность в линии нашего общения с другими человеческими индивидуальностями! Для определения этой особенности в каждом отдельном случае нет слов. Бедны, маловыразительны такие слова, как “приятно, неприятно, утомительно, душевно, укрепляюще” или “совсем обессиливающе”, – настраивает на веселый или печальный лад, на жалостное или безжалостное к себе отношение и т. д. и т. д.
Задумалась об этом сейчас, отойдя от телефона после краткого, но значительного для обоих разговора с Евгением Германовичем (целый месяц не слышала его голоса и тяжело и очень сложно пережила его длинные письма).
Его радостный, до вскрика, и такой чудесно-мягкий голос, и слово “дорогая!”, которое он употребляет только в начале писем рядом с именем и отчеством, – правдивость и мужественность и своеобычность его существа повысили тон моей борьбы с гриппом, обогатили охотой выздороветь – хотя бы для того, чтоб повидать его (об этом условились по телефону), послушать тембр его голоса и все особенности речи.
Радость от Валиного голоса или от голоса, взгляда, слова, лица Си Михайловича и еще других близких людей ничуть не меньше – но все оформление этой Радости во мне, ее звучание в моей душе, в высших ее областях и в тех, где ее можно воспринимать в цвете, запахе и даже вкусе, – до чего “свое”, неповторимое, в каждом отдельном случае.
Хочется еще записать сегодняшнюю необычайно заботливую, светящуюся доверчивой (и тоже радостной) улыбкой любовь-заботу к моей старости бедного Оборотня, до слез растрогавшего меня своим видом, движениями, сверхобычной ласковостью в мощном серебре ее контральто.
154 тетрадь1.3– 31.3.1952
Пришло сейчас известие, что скончалась сегодня бабушка “детей моих”, мать их отца, Михаила – Гизелла Яковлевна Шик. И как всех, опередивших меня переходом из жизни временной во вневременную, чувствую ее не только живою, но причастившейся “Жизни вечной”. Завтра ее восьмидесятишеститилетнюю плоть, которой она сильно тяготилась последние годы, крематорий обратит в пепел, дым и в струи земной атмосферы. Думаю об этом с отрадным чувством за нее: нет больше с ней ее болезни, которая под конец уложила ее в больницу, где и окончился прошлой ночью ее путь на этом свете.
В последнее свидание наше, больше года тому назад, на мой вопрос о ее жизни она ответила: “Что об этом говорить? Это уже не жизнь, а живая могила”. Глухота, еще большая, чем моя, мешала ее общению с людьми, к чему у нее осталась большая потребность. Надо было очень громко и раздельно кричать ей на ухо по одному слову то, что ей хотелось бы от людей слышать. Я хотела написать ей мои вопросы о ее здоровье и обо всем другом – но оказалось, что она читать уже ничего, самыми крупными буквами написанного, не может. Я тогда еще не была так глуха, как теперь, и меня до слез тронул горячей ласковостью ее прием, благодарность “что зашла”, воспоминаниями того немногого, что было мной проявлено в жизни ее внуков и покойной дочери ее, Лиленьки, подготовлявшейся в школу при моем участии. Мир ее душе – “в мире светлом, в месте злачном, в месте покойном”. Аминь.