Если войдет сейчас вернувшаяся из Внукова Анечка с оповещением, что никаких надежд нет на мое устроение недалеко от Игоря и близко к Таниной могиле и к лесу, никакой огорченности у меня не будет. Может быть, потому, что и надежды на реализацию этой идиллии почти нет. И еще потому, что прочно уже пустило корни в сердце доверие к Руке, ведущей меня туда, куда мне нужно, и так, как мне нужно. И важно для внутреннего пути моего лишь одно: на каждой новой ступеньке посылаемых мне испытаний и даруемых мне благ – то и другое принимать, как нужно, с доверием и терпением, если оно чем-то трудно. И с благодарностью за все, что будет ниспослано.
План переезда во внуковские леса, заботы и усилия, прилагаемые Анечкой к осуществлению его, ощутила ночью сегодня как роскошь, “не к лицу и не по летам”. Лицо души, этой награды не заслуживающее. Лета – 83. “Завтра, покидая свет, питайся мыслию суровой”[925] – а не дачным привольем.
И суровая, трезвая встала мысль, что нужность свою для Игоря старуха примечтала себе. Четыре года тому назад она была. Потом просыпа́лась в нем проходящими порывами. А две недели тому назад, прочитав мое письмо, посланное не почтой, а так сказать, “с нарочным” и с вложенной в него для ответа открыткой, мог не отвечать две недели. Отсутствие ответа мотивировал вчера в телефонном разговоре с “тетей Аней” тем, что в тот же день уехал в Ленинград (будто нет в Ленинграде ни почты, ни телеграфа).
С радостью вижу, что все эти соображения мои меня нисколько не печалят – за себя. Что в тесном смысле “искания своего” тут не было и нет. Как ни влечет зелень леса и обилие воздуха, даже в этом смысле, посоветовавшись (в практической области) с тетей Аней, может быть, решу, переночевав, в загорское городское захолустье или на ближайшую к Загорску станцию Семгор, куда подала мысль устроиться в дачном жилье знакомых Е. В. Дервиз художников. Там если не совсем лес, но какая-то лесная поросль видна из вагонных окон, когда подъезжаешь к Сергиеву Посаду. Иногда зову его прежним его именем, каким он был во времена Сергия и при жизни моей старицы.
Решение будет отчасти зависеть от Денисьевны, которая что-то не едет на мой зов. Калмыкова (врач) говорила, что это просто невероятно, как Денисьевна с таким сердцем еще не там, “иде же праведные упокояются”.
Не хотелось бы пережить ее, хоть и знаю, что она так же, как и я, живет с постоянной мыслью о конце земной дороги своей, всем сердцем вверяясь в этом Божьей воле со свойственным ей молитвенным устремлением. И душа ее как свечечка теплится, как пасхальная свеча в руках у стоящих в церкви в ожидании, когда распахнутся церковные двери и Крестный ход. Смерть, с обетом воскресения войдет в храм ее, очищенный долгим молитвенным путем.
Визит Игоря.
Не видались с марта – больше трех месяцев. И “как будто нас ничто не разлучало”. Необходимость искренности и нерушимые права на нее. Этим звучала короткая беседа (у дверного одеяла, за которым хозяева обедали).
Предложил зайти за мной завтра в з часа дня и проводить в свое палаццо на свидание с Владимиром (сын, которому скоро исполнится полгода).
Он знает и помнит мое отношение к Владимиру (“рожденье, смерть – два смежных чуда: приходит человек оттуда, куда воротится опять”). И как входит в мои чувства к появлению на свет Владимира “кладбище” Тани – но… Завтра, побывавши под его кровом, уяснится, надеюсь, то, что сегодня в этой, общей для нас с Игорем странице все уже относится в его сознании к прошлому или цело то, что для нас обоих было важным в нашей встрече. Для меня в этом вопросе важнее всего то, что я и без завтрашнего дня знаю уже, что в данном случае отсутствует во мне “искание своего”.
В 8 часов вечера прилетел Ника с огромным белым хлебом, оконною занавеской и т. п. вещами – дар “тети-Аниной” дочерне-материнской заботливости обо мне. И что-то новое, хорошее, живое в мою сторону у Ники, что меня глубоко трогает. И не потому, что это ко мне, а что есть это в нем, в чем я усомнилась в этом году.
159 тетрадь15.7-11.8.1952
2 часа дня ветреного, прохладного, с набегами крупных облаков на солнечный лик. Вчера около половины 12-го у всего Абабурова внезапно было отнято освещение. Пришлось укладываться в постель с восковой свечкой в руке – подарком “тети Ани” на те случаи, когда выключат почему-нибудь электричество.
10часов вечера.
Вчерашний день отмечен визитом Игоря с женой и с сыном в колясочке. Сын – как бы дитя только матери своей, без отца. Такое на этот раз впечатление от его существа. Но как во всяком младенце – трогательность беспомощности, невинности и обреченности на трудный путь “земного жития”.
И вот больше не могу писать. Сильно нездоровится. Перо не слушается. Так и весь день пройдет в еле шевелящем бессилии.
День был посвящен празднику на “линии движения” его сына. Гнетущее осталось впечатление от некоторых (от трех лиц) явно и (одно из них) даже оформленно приближенного к его жизни с особыми правами на близость. Угашаю вспыхнувшую потребность судить и осуждать одну женщину и одну мужскую фигуру, их лица, глаза, выражения, манеры смотреть, говорить, двигаться. Осталось больным местом только искаженное их присутствием и тоном отношение к ним главы дома. Жена и мать ее, и место, какое они заняли в обновлении внешнего и внутреннего лика Игоря, хочется верить, не смогут в главных чертах лика его внутренней жизни внести изменение в сторону разрушительную или застойную. Внешне облегчат и приукрасят жизнь.
Одни ямочки в улыбке жены на ее девически-свежем лице, при твердом до жесткости взгляде ясных серых глаз, делают понятной ее привлекательность для мягкосердечного, но в какой-то части своего существа угрюмого мужа. Вспомнилось, как 4 года тому назад после знакомства его с одной красивой, в возрасте между 30–40 годами, женщиной, которая картиной душевного мира и взглядом на жизнь, по-моему, должна была бы разбудить интерес к себе у Игоря, он согласился со мной, что “она, по-видимому, хороший человек”. Но тут же прибавил:
– Разве вы не видите, тетя Вава, что мне лучше всего одному, как я теперь живу. Дико и оскорбительно представить себе вот в этих стенах какую-то другую жену, кроме той, которая у меня отнята смертью.
5 часов очень жаркого дня с налетами прохладного ветра. Что-то для меня интимно родное. До письма Игоря это чувство “чего-то родного” порождено близостью к нему и к его сыну, к его жилью. Сейчас в этих точках сознания близости нет. Есть благодарная память того, что пережито вместе с ним 4 года тому назад. Есть ощущение чего-то важного и уроднившегося душе в той части этой местности, где упокоен Танин прах (Таня – первая жена Геруа).
Из-за этих мест, если примет меня на две недели в свое жилище Зинаида Петровна, которая сейчас на побывке в своем родимом краю – Вильно, поживу у нее. А если нет – не хочу об этом больше думать. Да будет то, что будет!
160 тетрадь12.8–7.9.1952
Хозяева уснули час тому назад. Тишина нерушимая. День прошел, как будто его и не было. Приготовление дневного себе пропитания. На электрической столбушке. Спасибо Нике – смастерил ее по совету “тети Ани”. Без этого и мне, и хозяевам были бы лишние заботы и “притруждения”.
Попытка – не каждый раз удачная – преодолеть слабость. Попытка согреться. День с набегами туч и холодного, сердитого ветра. Общение с лесом, как в большинстве проведенных в Абабурове дней, – только через окно. Сегодня глядела на верхушки деревьев – ветер трепал их во все стороны. Казалось: вот-вот вырвет с корнем какую-нибудь березку.
Вытащила старинные стихотворные тетради Мировича. Перечитывала как чужое творчество – без всякого отношения к тому, каким процессом душевным были они продиктованы. Некоторые из них понравились. Есть другой способ читать автору стихотворную свою лирику. И я его очень знаю. Но сегодня не шевельнулось ни одного воспоминания, с перечитываемой лирикой связанного. Точно не я все это “сочинила”. Не знаю, от старости ли это, от ее некоторого очерствения. Или – наоборот – дальше и повыше идет “линия движения”. Не смею утверждать. И, может быть, – еще третье, что говорили мне некоторые из близких моих: сестра – Анастасия Мирович, Лев Шестов – философ, покойная Тонечка, невеста Евгения Германовича, К.-Корецкий[926] – в ленинградские (тогда еще петербургские) годы моей молодости. В розовых выражениях (К.-Корецкий, стоя на коленях и целуя подол моей одежды) о том, что есть порода людей (к которым принадлежу, по их мнению, и я), которые обречены пройти мимо жизни на “этом свете”, призваны коснуться ее только одной точкой, напрасно стараясь иногда угнездиться в семейственный, общественный, трудовой обиход. Проще говоря, души монастырские, юродивые, страннические. Так определила меня однажды Танечка Щепкина-Куперник. Мы ехали вместе на дрожках к общему другу, Н. С. Бутовой, и Татьяна Львовна говорила: – Не могу вас представить ни замужем, ни матерью семейства, ни служащей в каком-нибудь учреждении. Вижу вас только в монастыре. Или странницей – как вы, кажется, теперь и живете – монастырская душа! (с звучным поцелуем в щеку).
Припомнилось нигде, кажется, не записанное стихотворение молодости:
Мне нечего делать на свете,
Мара, Маряна, Маревна,
Как долго ты возишься с этим
Железом священным.
Я жду косы твоей взмаха,
Как венчального ждут торжества,
Покажи, где твоя плаха,
Вот моя голова.
В непроглядной тьме абабуровского вечера по мокрой траве и глинистой дорожной грязи спуск – под руки – Дарьи Алек