Злобы дня.
Искала оправу для очков с переносицей 56, роговую. Ищу уже год. Начали болеть глаза от старых стекол в сломанной оправе. Сегодня решила (вернув в “Оптику” стандартную на штифтах оправу, от которой болит и нос, и глаза) во что бы то ни стало добыть очки. Исходила пол– Москвы. Везде только стандарт. Вернулась домой, ниткой и проволокой скрепила жалкие обломки очков. И хоть уже не по глазам они и то и дело нужно от них отдыхать, но все же это легче, чем мучительное давление штифтов на переносицу.
Встреча Громова, Юмашева, а третьего забыла[449]. Пролетели над Арктикой 10000 километров. Триумфальная встреча, приостановилось движение на улицах, где они ехали. Музыка, цветы. Я включила радио и позвала из кухни домработниц. Шура удивилась и покраснела от благодарности. Она знает, как мне трудно переносить радио. Я сочла, что им, именно им, пролетаркам, необходимо отойти от плиты и участвовать в этом ликовании, хотя бы через хриплые звуки радио. Кстати, рассказала им, что такое полюс (они не поняли, кажется, не поверили). А Леваневский вряд ли жив[450]. Или хуже – где-нибудь искалеченный, без помощи, на льдине. “Оленя ранили стрелой, а лань здоровая смеется”. И вот я хожу по улицам, смотрю на детей, читаю то, что мне интересно. Живу. И пока у меня (сегодня) ничего не болит, только голова опять дурманится. А Наташа в плеврите. И прибавилось воспаление легкого. И все время должны мучить ее мысли о судьбах самых дорогих ей существ. Особенно если она не верит в выздоровление. А она не верит. Боже, милостив будь к нам, грешным.
В самых несчастных обстоятельствах человек может оставаться честным (верным себе). Шекспир.
Приехала Алла из Парижа – Ниццы – Монте-Карло. Гора парижских тряпок, бусинок, вуалеток. Внимательно заготовила всем домашним подарки и, сияя детской радостью, целый вечер раздавала и комментировала их.
Завели патефон, и понеслись из него французские фокстроты, потом голос Шаляпина: “В 12 часов по ночам” и “Во Франции два гренадера”. Выдвинули на середину комнаты стол, на нем Юрина жена, Татьяна, поставила великолепный букет из красных гвоздик. За ужином Алла без умолку рассказывала о выставке – о русском и немецком павильоне, о тысяче выдумок европейской цивилизации. Некоторые из них привезла домой. Хорошо описала самый Париж, его физиономию, его обаятельность. И очень хорошо сказала о Джоконде (несколько раз ходила в гости к ней и к Милосской Венере): “Я была раз в таком настроении, когда все раздражает, когда преувеличиваешь всякую неприятность. Подошла к Джоконде. Раньше я как-то не понимала ее. И теперь она мне не показалась красивой. Но глазами и улыбкой она до того ясно сказала мне, что я как будто услышала ее голос: «Все это такие пустяки. Надо быть выше этого». И такая у нее мудрость в глазах. Такое понимание жизни… Ушла от нее совсем в другом настроении, чем пришла”.
Среди цветов, поднесенных Алле к ее первому спектаклю в сезоне.
Тропа цветов. Со стороны незаметно, сколько на этой тропе мелких и крупных колючек. Цветы, как и овации, и все эти парижские одежды и украшения, которые составляют теперь фон Аллиной жизни, не уменьшают, а может быть, еще ярче оттеняют теневые пятна ее.
Жоржетта (француженка, ходит на дом шить) просила Аллу привезти из Парижа горсточку земли, чтобы с ней опустили ее в могилу. Алла привезла ей вместо земли из Парижа чудесные и даже не совсем увядшие розы. Жоржетта, припав к ним головой по-французски театрально и в то же время искренно, плакала до тех пор, пока ей показали другие подарки, ей привезенные: наперсток, ошейник (под бирюзу), бисерный браслет из букв Paris и год выставки, журнал мод, какую-то розовую брошечку. Это ее в такой степени утешило и так подняло настроение, что она целый день чувствовала себя по-детски.
Гражданин, гражданин! Что вы делаете! Опомнитесь! Гражданин, как вы смеете бить женщину! Негодяй!
На эти крики Аллы я бросилась на балкон и увидела с балкона в большую открытую форточку нижней соседней квартиры, как худощавая рыжая немолодая женщина с растрепанной головой ползет на коленях к двери, а белокурый с манекенным лицом, причесанный у парикмахера мужчина, по виду моложе избитой женщины, пинками поощряет ее двигаться поскорее. Потом он распахивает дверь и выталкивает ее в коридор. Алла не перестает звать дворника. Всполошились еще какие-то вышедшие подышать ночным воздухом люди со двора. Мы увидели через несколько минут в эту же форточку, как в двери негодяя постучались и вошли какие-то мужчины с угрозой выселить его за ежедневные побои жены.
Но самое замечательное в этом отвратительном эпизоде было то спокойное, отчетливое охорашивание, с каким эта blonda bestia[451] поправляла перед зеркалом прическу, завязывала галстук и потом куда-то отправилась (в первом часу ночи). Наша кухня комментировала: “Так у них давно. Он ее еще в июне тузил. Кричала на весь двор”.
29 тетрадь27.9–9.11.1937
“Моего возлюбленного звали – Море”. В. Мирович.
Самое важное из того, что может дать нам любовь в дни молодости, – Мост к миру и человеку через душу возлюбленного. Крылья. Ощущение бессмертия.
Всё это во всей полноте дала мне у самого конца жизни встреча с морем, которой я с такой тоской жаждала последние три года. Надежд на эту встречу при скудости моего бюджета было так мало, что скорее это были просто мечты и тоска, а не то, что называют надеждой.
Но всё по-настоящему нужное нашей душе всегда приходит в сужденный срок.
Два дня я у моря.
Не знаю, смею ли я делиться с людьми тем, что оно мне дает, и найду ли слова.
Впрочем, не общее ли достояние – всё по-настоящему важное, что происходит с одним человеком?
Только вот трудно найти слова. Попробую.
“В начале мира был Хаос. Земля была неустроенна и пуста. И дух Божий носился над бездною”. Образ этой бездны и духа, носящегося над ней, море удержало в своей стихии. И когда душе понадобились для обновления самые древние воспоминания, ее неудержимо потянуло к морю.
Глубинный восторг встречи и воспоминания, которые хлынули в душу сквозь сети повседневности, могла бы рассказать в какой-то мере только музыка. Она звучит во мне не переставая, но так как я в области музыки – неуч, невежда и нот даже не знаю, так это и останется нерассказанным. Но пусть знают, что нерассказанное, несказанное – было. И принесло ощущение бесконечности жизни, вечной молодости и конечного слияния всего сущего в едином Целом.
К тому, что я сейчас рассказала, тесно прилегает воспоминание похожего события на заре моей сознательной жизни, между 5–7 годами. Тоже в Крыму. В Балаклаве, а может быть, и в Ялте, куда отец привез нас с целью “осесть на землю”, разводить виноград и табак. Все это ему не удалось, но жили мы в Ялте среди неудач и бедности года два.
Однажды отец поехал со мной в кабриолете по каким-то своим делам. (Теперь припоминаю, что это было где-то в горах под Ялтой: в Балаклаве отец с нами не жил.) Мы возвращались домой перед вечером.
Отец остановил лошадь, привязал ее к дереву, а сам опустился со мной на траву на высокой крутизне над морем. Необъятность морских горизонтов, шум прибоя, дикий аромат сухих трав потрясли меня так, что я стала рыдать. И мне помнится, что отец понял, почему я плачу. У него было бледное, белое (обычно красноватого оттенка) лицо и глаза, полные слез и сияющие каким-то белым светом. Вероятно, мы пережили нечто одинаковое и для моей детской души настолько непонятное, что я разразилась плачем. Это было какое-то грозное, потрясающее счастье познания и соединения с Целым (с необъятным и непостижимым Целым). Может быть, это было космическое сознание, о котором пишет доктор Бэкки[452]. Оно пришло в таком раннем возрасте, что душа не сумела облечь его в жизненные рамки; не окреп мозговой аппарат, не было нужных накоплений ни в чувствах, ни в умственной области. И опыт громадной ценности как бы заглох в недрах души, вспыхивая изредка в кругу сознания с меньшей силой, чем в детстве. И только теперь, в старости (через 6о с лишком лет!), он повторился настолько же сильно, как тогда. И теперь я понимаю, что влекло меня к морю так неудержимо последние годы. Только море могло вызвать и закрепить в душе пережитое в младенческие годы расширение сознания.
Я устала от счастья (другого слова не придумаю). Не могу вместить того, что во мне происходит. Рвутся какие-то путы. Сгорают остатки недогоревших душевных тканей, составлявших непрозрачную оболочку души. Может быть, это идет смерть. И пусть бы пришла. На этой точке, где я, нельзя оставаться долго. Надо или спуститься в долину – к обычным чувствам, к людям, к злобам дня. Или порвать со всем “обычным”. Смерть. Сумасшествие.
Всю жизнь боялась я сумасшествия. Особенно с той поры, когда психически заболела сестра. И в этой боязни отклонилась от сужденного мне пути. Этот путь мог и не привести к безумию, но он пролегал возле его грани. Малодушно было бояться этих граней и, сторонясь от них, спускаться в “долины”, в сутолоку быта, в затоны покоя. Пропущены – сейчас ясно чувствую это – такие возможности, каких в этой жизни уже не воротишь.
Научитесь узнавать лики событий. Крупные, яркие события, даже такие, как брак, иногда несут в себе меньше значения в истории души, чем какая-нибудь мимолетная, в глазах всех (кроме ваших) незначительная встреча, вовремя попавшаяся книга, вовремя пришедшая перемена места, какое-нибудь слово, слух о чьей-то смерти.