Эта борьба дошла, как и Фронда, до крайностей. Принц решил преподать урок не только магистратам, но и всей верхушке столицы, которая, по сути, его совсем недавно спасла. 4 июля было произведено вооруженное нападение на собравшийся в ратуше Большой городской совет. Сотни людей погибли в тот день. Губернатор Парижа маршал Лопиталь бежал из города, прево Лефевр объявил об отставке, многие последовали его примеру или заплатили выкуп.
Так с помощью террора Конде достиг полного подчинения Парижа. Но то была пиррова победа, поскольку принц оттолкнул от себя население города. Резню 4 июля трудно назвать восстанием или бунтом. В ней слишком активное участие принимали переодетые солдаты Конде и люмпены Бофора. А в действиях толпы, собравшейся в тот день перед ратушей, проявилась извечная вражда плебейства к городской олигархии – чиновничьей верхушке. Советников и парламентариев избивали всех подряд, не разбирая, мазаринисты они или кондеянцы. Поэтому теперь состоятельные люди стремились покинуть столицу, пока не поздно. Народ голодал и зверел, а солдаты Конде занимались грабежами, насиловали женщин и потихоньку от своего командующего дезертировали.
Авторитет принца стремительно падал – ничто уже не могло помочь одинокому хозяину Парижа. Конде фактически оказался в политическом вакууме. После 4 июля старый муниципалитет был распушен. Новым купеческим старшиной был назначен популярный в среде парижан Бруссель. Но народ это не успокоило – им овладела явная апатия и неверие в необходимость бунтовать. Люди наконец начали понимать, что принцы ничем не лучше Мазарини, а может быть, и хуже. А напуганные погромами буржуа уже поняли, что Фронду в любом ее виде надо побыстрее заканчивать.
Конде запретил делегатам шести крупнейших цехов столицы отправиться к королю, чтобы засвидетельствовать свое почтение. В августе представители городской верхушки собрались в Пале-Рояле, где обсуждали этот отказ и свою дальнейшую тактику. Их поддержало много людей, столпившихся у стен дворца. Их шляпы были украшены листком белой бумаги – впервые белый цвет, символ верности королю, вытеснил желтую символику мятежа.
Слабели позиции принца и в провинции, даже в послушном ему Бордо. В этом городе и народ и парламент были сильно разъединены. Одни являлись противниками двора, другие, а таковых становилось все больше даже среди ормистов, – его сторонниками. В парламенте Бордо среди противников двора существовали две группы. Одна из них именовалась Большой Фрондой, другая – Малой. Каждая из групп мешала другой, стремясь самой закрепиться около принца.
Такая ситуация ослабляла позиции Конти и госпожи де Лонгвиль, уже не ладивших между собой. Разлад между ними умело подогревался агентами кардинала, как сообщает в своих «Мемуарах» герцог де Ларошфуко. Борьба между группировками, анархия, разлад в правящих верхах оттолкнули ормистов, малых и больших фрондеров и весь народ Бордо от сторонников Конде. В провинциальном центре, как и в столице, вспыхнули беспорядки и волнения. Все это привело принца Конти и госпожу де Лонгвиль к необходимости оставить Конде и принять все условия, какие первому министру было угодно им навязать.
В рядах активных сторонников правительства в Париже проявился и Поль де Гонди. «Роль противника принца Конде делала мне честь», – напишет он впоследствии. Гонди довольно активно взаимодействовал с людьми Мазарини, особенно с бывшим послом в Англии Бельевром. Но все-таки парижский коадъютор, готовящийся к вступлению в кардинальскую должность во Франции, был сейчас растерян, как и многие другие представители правящих кругов королевства.
– Куда мы идем? Ради кого усердствуем? Я знаю, что мы принуждены делать то, что делаем, и делаем это наилучшим образом, но пристало ли нам радоваться необходимости, толкающей нас к этому лучшему, когда она вскоре неизбежно приведет нас к худшему? – спросил в августе 1652 года не веривший уже ни во что Гонди Бельевра.
– Понимаю Вашу мысль, но позволю себе возразить словами, которые однажды слышал от Кромвеля. Как-то Кромвель сказал мне, что всех выше поднимается тот, кто не знает, куда держит путь, – ответил его собеседник.
На это Гонди возразил:
– Вам известно, что Кромвель мне отвратителен, а если он придерживается подобного мнения, я еще и презираю его, хотя нам и пытаются внушить, будто он человек великий, ибо подобное мнение достойно повредившегося в уме.
Стрелы были пущены как в Конде, так и в Мазарини, считавших английского властителя великим. Кардинал и сам претендовал на величие, в сущности, являясь таковым, хотя и был совсем непохож на Оливера Кромвеля. Гонди же не желал признавать величия ни за кем. Но подчинился обстоятельствам.
Впоследствии слова Гонди были переданы Кромвелю, тогда уже ставшему лордом-протектором Англии. Кромвель сказал французскому послу в Лондоне де Бордо: «Мне известен лишь один человек на свете, который меня презирает, – это кардинал де Рец». Как видно, протектор тоже имел о себе высокое мнение.
В конце августа Королевский совет обнародовал указ об амнистии – за исключением руководителей, всем участникам гражданской войны гарантировалось прощение в случае их возвращения под власть короля в трехдневный срок.
В Париже обрадовались этому известию. Оставшиеся представители чиновничества и буржуа настолько осмелели, что пригрозили Конде, что они отправятся ко двору Людовику XIV в Бурже просить помощи для изгнания армии принца из столицы. Конде ничего не мог им противопоставить.
В начале сентября Париж веселился, предчувствуя мир. Веселье это совпало с днем рождения короля. В городе пускали фейерверк и жгли потешные огни. А Великий Конде был мрачен и не выходил на улицы. В эти дни в Бурже веселился и Джулио Мазарини, хотя сейчас и не собирался возвращаться в столицу. Зато он знал, как лишить принца последнего козыря в игре.
11 сентября Людовик XIV торжественно возложил на голову Гонди кардинальскую шляпу. Тот произнес перед королем и королевой-матерью прочувствованную речь, проклиная несчастья, принесенные войной, и требуя немедленного установления мира. 12 сентября король ловким маневром дал почетную отставку Мазарини, объявив, что отпускает «своего верного слугу». Эти события окончательно изменили настроение парижан. Джулио вновь отправился в изгнание, но уже с легким сердцем. В том, что он скоро вернется, в высшем свете и в парламенте никто не сомневался.
Все еще цепляясь за последние остатки власти, Гастон Орлеанский как-то сказал Гонди, что решился прибегнуть к народу, чтобы оживить бдительность парламента на случай возвращения Мазарини. «На словах, Месье, парламент всегда будет неусыпно бдить, чтобы не допустить возвращения кардинала, а на деле будет спать глубоким сном», – ответил новый кардинал. Гастон принял его слова за шутку, но тот и не думал шутить. Он просто знал, что говорит.
23 сентября в Париже была распространена королевская прокламация, в которой парижанам разрешалось взяться за оружие, чтобы восстановить низвергнутый 4 июля старый муниципалитет. 24 сентября престарелый Бруссель подал в отставку.
Последним оплотом Фронды оставалась Гиень. В Бордо еще сидел вновь вернувшийся к брату Конти. 13 октября Конде выехал из Парижа и еще раз попытался привлечь на свою сторону герцога Лотарингского. Но это была уже агония. В конечном счете герцог предал его, а 3 августа 1653 года в капитулировавший Бордо вступила королевская армия.
Но фактически Фронда закончилась раньше. 21 октября 1652 года Людовик XIV – олицетворение мира – въехал в Париж. Можно себе представить, сколько радости было по этому поводу. «Почти все население Парижа пришло его встречать в Сен-Клу», – свидетельствовал Мишель Летелье. На следующий день, 22 октября, на торжественном заседании парламента в Большой галерее Лувра в присутствии короля была оглашена декларация о запрещении магистратам впредь заниматься государственными делами и вопросами финансовой политики. Таким образом, фактически было покончено с притязаниями высших судебных палат участвовать в управлении страной иначе, чем традиционным путем представления ремонстраций. Декларация была зарегистрирована парламентом без возражений.
Одновременно парламент безропотно зарегистрировал и эдикт, отменявший большинство фрондерских постановлений и провозглашавший амнистию. Не были помилованы некоторые аристократы (среди них Бофор и Ларошфуко) и несколько судей, в том числе старый Бруссель и его сын, успевшие, впрочем, скрыться до этого из Парижа. Госпожу де Монбазон, госпожу де Шатийон и других ярых фрондерок отправили в ссылку. 12 ноября вышла в свет новая королевская декларация против последних фрондеров – Конде, Конти, герцогини де Лонгвиль и других.
25 октября герцог Орлеанский подписывает документ о повиновении королю и признании своей вины. Ему было предписано уехать в его замок в Блуа, что он и сделал. 26-го Людовик XIV пишет Мазарини: «Мой кузен, пора положить конец страданиям, которые Вы добровольно претерпеваете из-за любви ко мне». А 19 декабря король по совету переписывавшегося с ним Мазарини приказывает заключить в тюрьму кардинала де Реца, «от которого исходило все зло или по крайней мере большая его часть».
Надо сказать, это событие наделало немало шума. Людовик отдал приказ капитану своей гвардии арестовать де Реца после совершенно безобидного разговора. Это происходило на глазах духовника короля отца Полена, совершенно ошеломленного происходящим. Де Реца увезли в Венсенн, где сидели самые знатные узники и где он проведет пятнадцать месяцев и тяжело заболеет. Смелый шаг и самообладание короля произвели должное впечатление на двор. Джулио был в восторге от поведения своего крестника, но еще больше его восхитило избавление от человека, приносившего столько хлопот.
Кровавая Фронда закончилась впустую для оппозиции – власть монарха вышла из кризиса только укрепившейся. Но кризис надо было пережить – таковы законы истории и человеческого сознания.
3 февраля 1653 года в Париж, как неоспоримый хозяин положения, вернулся Джулио Мазарини. Для въезда в столицу он специально подобрал себе белого коня, вспомнив, как въезжал кардинал Ришелье в покоренную им Ла-Ро-шель. Джулио возвращался в город, который освистывал, осуждал, проклинал, грабил, на который клеветал бесконечное число раз. Поскольку сам Людовик выехал навстречу своему крестному отцу, народ встретил кардинала по-новому, демонстрируя, хотя бы внешне, глубокую преданность. У ворот Сен-Дени собралась огромная толпа. Она скандировала: «Да здравствует король!» Люди были почти готовы закричать: «Да здравствует Его Преосвященство!» Карета Его Величества проводила Мазарини до Лувра, где было уже все готово, чтобы его принять. Все-таки Франция не смогла обойтись в тяжелое время без своего проницательного политика, хотя и не любила его.