Тревожная тишина стояла в пахнущем свежими вениками складе товарищества. Розбех наложил неслыханный налог на все караваны — речные, морские и сухопутные, — на выделку кожи, полотна, красок и бронзы. Говорили там вчера о близившейся войне…
А сегодня утром стало известно, что бежал из Ктесифона со своими людьми высокий иудейский экзиларх мар Зутра…
Абба все кричал. Врач Бурзой размешал что–то в чаше, поднес к его рту. Тот пил, вздрагивая всем телом, и зеленоватая лекарственная вода стекала на грудь. Потом он обхватил голову руками и затих…
Рыжий диперан Махой, которого все называли Лев–Разумник, явился вдруг в новой одежде. Черная кожаная куртка–каба была на нем, и все примолкли. Они уже действовали, люди в черном, специально отобранные для борьбы со скверной, и возглавлял их невидимый пайгансалар.
Лев–Разумник испытующе посмотрел на уснувшего Аббу, значительно помолчал. Львом прозвали его когда–то за любовь к военной форме. Расширяющиеся у бедер штаны были так подтянуты на нем, что тонкие ноги, казалось, растут прямо из груди. Он все разводил кругленькие плечи и прохаживался взад и вперед, резко выбрасывая с ногой половину задницы…
Кто–то спросил его о пайгансаларе — «Охраняющем Правду в Эраншахре». Лев–Разумник нахмурился, еще раз прошел из конца в конец комнату, вернулся, остановился как раз посредине:
— Вы, конечно, понимаете, что даже с близкими людьми я не могу делиться чем–нибудь относящимся к службе. Лишь одно скажу: это большой человек. «Меч Правды» называют его у нас! — Взявшись за шнуровку куртки Авраама, он приблизил к самому его лицу свои выкаченные глаза и принялся объяснять смысл правды Маздака. В основе всего — «Четыре»: Различение противоположностей, Память, Мудрость равновесия, Радость удовлетворения. Затем следует «Семь» и «Двенадцать». — Тут не может быть середины. — Лев–Разумник отпустил шнуровку и два раза ударил ребром ладони о другую ладонь. — Мы их или они нас!..
Ночью, проезжая у царского канала, услышал Авраам сдавленный человеческий крик. Он подъехал ближе, слез с коня. Тайяр темнел на стылой воде у самого берега. Луна расползалась по небу, и в желтом тумане увидел он, как волокут длинными крючьями для утаскивания мертвых плачущего человека. К черной дыре на тайяре подтащили его и столкнули вниз. Глухие стенания, мужские и женские, доносились откуда–то из–под воды…
— Эй, ты!..
Черный человек приблизил руку, и потайной факел ослепил Авраама. Кто–то вывернул его куртку на груди, обнажил царский знак.
— Ладно… Иди, диперан!..
Его толкнули в спину. Самоуверенное снисхождение было в невидимом голосе. Уводя в поводу коня, Авраам споткнулся в слепящей тьме. Хрипло рассмеялись сзади:
— Смотри не попадись… диперан!..
И при свете дня видел он их, людей без имени, вырывающих скверну в Эраншахре. На черных лошадях молча ехали они посреди улицы, одетые в черные кабы, и железные крючья висели у седел. Сам пайгансалар был среди них — маленький горбун с громадным безгубым ртом…
5
Солнце прорвало белый туман, обнажив долину. И сразу вспыхнуло оно тысячекратно в глаза ромеям, хоть и встало за их спиной. Белым евфратским песком для сияния были начищены персидские шлемы, щиты, наплечья, даже колокольчики на сбруе. Только посредине — там, где «Сердце Войны», — темнел неподвижный прямоугольник. Пятьдесят кованых башен стояли впритык друг к другу, и холодные капли тумана скатывались с брони на гладкие серые туши. Щитками были сейчас прикрыты глаза боевых слонов. Прислужники обходили их, скармливая намоченный в воде хлеб…
По «Аин–намаку» — «Книге Уставов» — построил войска Эраншахра воитель Сиявуш. Конные азаты в бронзе составили ряды первой боевой линии. Развернутыми колоннами стояли пешие латники. И слева все они были левши, натягивающие лук левой рукой.
В «Сердце Войны» черной лавой застыли «бессмертные». Волчьи хвосты свисали с башлыков, а у сотников на круглых шапках скалились мертвые волчьи головы. Справа, за линией азатов и латников, скручивалась пружиной, удерживая коней, единая масса кайсаков, съезжались отряды легкой армянской конницы.
В золотом шлеме с тусклыми железными крыльями сидел на белом коне Светлолицый Кавад. Стремя к стремени с царем царей находился Сиявуш, потому что эранспахбедом — главой войска и артештарансаларом — главой сословия был он одновременно, чего еще не случалось в Эраншахре. И был еще воитель Сиявуш деристденансаларом — военным предводителем всех истинно верящих в правду. Красная «Звезда Маздака» трепетала на пике рядом с кожаным фартуком — «Звездой Ковы», и львы на бронзовых цепях били хвостами о землю по обе стороны…
Стеной перегораживала долину боевая линия ромеев. Там не было слонов, но стояли круглые передвижные башни, и тяжелая македонская конница закрывала проходы между ними. Еще лучше мог поставить свое войско Сиявуш, если бы занял холм на левом крыле. Но там текла вода, и нельзя было, по «Аин–намаку», лишить врага воды в жаркий день, потому что придаст это ему безумия и рваться будет к ней, опрокидывая все на пути…
Но совсем не по «Аин–намаку» начали бой персы. И не ждали они второй половины дня, как указывала книга. Едва солнце оторвалось от кромки гор, раздвинулись ряды азатов, и люди в красных одеждах — кабах — вышли вперед.
— О Маздак… Маздак, о–о!
По плечи были обнажены у них руки, и только голые ножи держали они. С тихим пением потекли красные струйки в сторону ромеев. Те не стреляли, пораженные. И там, где достиг красный цвет ромейской стены, она вдруг стала содрогаться, пробоины появились в ней.
Сиявуш сделал знак. Мерно и гулко забил главный барабан эранспахбеда, установленный на белом слоне. Сотни барабанов прогремели в такт, низко и страшно завыли карнаи. Медленно двинулось «Сердце Войны». Все больше обгоняя его, заворачивая наискось к линии ромеев, устремилось вперед правое крыло. Мелкая желтая пыль со стрелами неслась в глаза ромеям, потому что в их сторону был ветер, как рекомендовалось по «Аин–намаку».
Ромеи отступали сплоченно, выставив пешие заслоны и оставляя капканы для лошадей. Правое крыло их само двинулось на персов, изрыгая жидкий огонь. И вдруг дрогнули ромеи…
Как из воска вылепленный стоял позади их армянский город Феодосиополь. Все шестеро ворот его вдруг отворились, и такие же красные струйки потекли от них в спину ромеям. Среди армян тоже были истинно верящие в правду. А кроме того, царь царей Кавад, подтверждая учение Маздака, дал указ армянам о свободе совести.
Главное это было для них. Такова судьба всех народов между двумя вселенскими империями. Христом противились армяне персам. Но, чтобы вконец не раствориться в ромеях, верили лишь в божью сущность Христа, отрицая человеческую. Ромеи силой принуждали их к признанию сразу обеих сущностей…
Потом были стены Амиды, и опять деристденаны лезли на них, срываясь вниз. Два месяца били в кованые ворота персидские тараны, и все же город взяли ночью со стены. Все золото и пять тысяч мужчин — мастеров по коже и тканям — забрал здесь Сиявуш в счет положенной оплаты от ромеев за охрану перевалов.
Пока осаждали Амиду, хирский царь Нуман со своей конницей, посланный Сиявушем, дошел до Эдессы. Восемнадцать с половиной тысяч мужчин привел он. А молодой воитель Махбод Сурен, племянник бывшего вазирга Шапура, пошел с войском на Теллу, которую ромеи называют Константиной. В четырнадцатом году правления Кавада это было, в восемьсот тринадцатом году греков, в пятьсот втором году христианской эры…
Каждый день войны записывал Авраам, ибо был дипераном — хранителем истории царства Эраншахр, где главным законом стала правда Маздака.
Бежали ромеи от персов, но, несмотря на желание многих, не пошел в погоню воитель Сиявуш. Тоже по «Аин–намаку» это было, где сказано, что нельзя доводить врага до отчаяния, ибо умножит оно его силы. И исконную землю нельзя забирать у побежденных, потому что в потомках удесятерится воля к возвращению ее и не будет никогда мира…
Отпущено было по домам пешее ополчение, и по всем дорогам от границы шли люди с мешками за спинами, вели ослов и быков в поводу. Проходя через Нисибин, развязывали они эти мешки, за полцены отдавая на базаре ковры, сапоги, сандалии, женские хитоны, ромейские арфы. Большой пьяный перс обменял крылатую богиню из родосской меди и большой бронзовый котел на кувшин с вином. Авраам пригляделся к хозяйке лавки и узнал Пулу…
Они долго говорили, но, когда он по старой памяти взял ее за руку выше локтя, она мягко высвободилась. Женой киликийского раба–отпущенника стала Пула, и трое детей у них. Уже к следующему году расплатится она за себя с ритором Парцалисом, которому принадлежала от рождения. Когда он уходил, теплые слезы появились у Пулы на глазах…
Снова ходил Авраам по Нисибину. Еще жестче стали порядки в академии, и тишина стояла в кельях, мастерских и аудиториях. Сердце щемило у него. Даже козлы и столб позора посреди двора, где сыпал он себе пепел на голову, были связаны с его жизнью и казались близкими. Совсем молодые тихие студенты снимали шапки, с удивлением глядя на красную куртку Авраама.
На треть осел в землю старый дом во дворе епископа, и новый — попросторнее — стоял рядом. Нынешний епископ Нисибина, тоже Бар–Саума, жил там. Крепкий, просто одетый старик с проницательными глазами покосился на его куртку и спросил, многие ли христиане в Ктесифоне совместили веру с лукавым учением. Авраам поспешил уйти…
На царской стороне Нисибина, где жил Авраам неделю, разыскал его Шерйездан. По дороге домой от Амиды сделал он со своими кайсаками пятидневный пробег в сторону, чтобы повидаться с родственником. Ничего из вещей, по своему обычаю, не брали кайсаки в завоеванных городах. Одну лишь серую кобылу вел пристегнутой к подсменному коню Шерйездан, и две стриженых головки торчали по обе стороны из вьючного хурджуна.
— Э, Роушан–апай сказала… Будет довольна!
Так объяснил ему это Шерйездан, заметив недоуменный взгляд Авраама. Два сына родились уже у Роушан, и она поручила мужу привезти с войны девочек, чтобы стали потом им женами…