III. Работа меланхолии и садизм – мазохизм, или работа меланхолии и встреча с (новым) объектом
В последней главе в связи с обесценивающим и обвиняющим нападением на интроецированный объект мы говорили больше о ненависти, нежели о садизме. В конце главы мы привели цитату, в которой Фрейд рассуждал в первую очередь о садизме, а не о ненависти. Мы говорили о ненависти вслед за Фрейдом («…по отношению к этому эрзац-объекту проявляется ненависть…») (Freud, 1968a, p. 161), но также из-за того, что Фрейд говорит об амбивалентности – как мы знаем, он размышлял о ней много – ненависть при этом всегда предполагается. Однако главной причиной, по которой мы начали говорить о ненависти, является желание выявить первоначальные, если не первичные, источники структуры меланхолика. Верно то, что меланхолик проживает свою ненависть к объекту как эротизированную ненависть, связанную хотя бы частично с либидинальным (нарциссическим) инвестированием того же объекта, что показывает нам, что эта ненависть может переживаться в форме садизма. Этот неявный, вне приступа меланхолии садизм, взрывается с особой мощью в моменты приступа.
Первый вопрос, который мы должны себе поставить, – попытаться понять смысл такого садизма или хотя бы узнать, о каком садизме идет речь. Мы озабочены этой проблемой потому, что работу меланхолии можно считать завершенной лишь при достижении отделения от потерянного объекта: для того, чтобы способствовать выходу из приступа, работа меланхолии должна также привести к инвестиции какого-то объекта, к встрече с (новым) объектом.
Для описания садизма, о котором говорит Фрейд, мы приведем отрывок из текста, который нам кажется важным и к которому мы вернемся неоднократно, потому что он содержит, мы полагаем, все необходимое для характеристики садизма при меланхолии и для указания на путь реинвестиции объекта. Вот этот текст: «Этому конфликту амбивалентности ‹…› нельзя не придать значение как одной из предпосылок развития меланхолии. Если любовь к объекту, от которой нельзя отречься, тогда как сам объект потерян, нашла спасение в нарциссической идентификации, то по отношению к этому эрзац-объекту проявляется ненависть – его бранят, унижают, заставляют страдать и получают от этого страдания садистское удовлетворение. Несомненно, доставляющее удовольствие самоистязание при меланхолии означает, как и соответствующий феномен при неврозе навязчивых состояний удовлетворения садистских тенденций и тенденций к ненависти, которые были направлены на объект и на этом пути обратились против собственной персоны» (ibid., p. 161–162).
Мы еще вернемся к этой цитате, но для того, чтобы ответить на наш первый вопрос относительно типа садизма, о котором идет речь, мы процитируем сейчас для сравнения пассаж из «Метапсихологии»: «В случае пары противоположностей садизм/мазохизм садизм можно представить следующим образом:
а) Сущность садизма состоит в насилии, проявлении силы по отношению к другому лицу как объекту.
б) Этот объект отвергается и заменяется собственной персоной. Наряду с обращением против собственной персоны происходит также трансформация активной цели влечения в пассивную.
в) В качестве объекта снова подыскивается посторонний человек, который вследствие произошедшего изменения цели должен взять на себя роль субъекта.
В пункте в) это, как правило, случай так называемого мазохизма» (ibid., p. 26–27).
Очевидно, что тот садизм, который появляется во время приступа меланхолии, не тождествен тому, что направляется на другую персону, по меньшей мере, явно. Садизм всегда присутствует в бессознательном меланхолика, однако его структура такова, что то, что становится явным, – это нарциссическое инвестирование и идеализация объекта, и это симптоматически заменяет садизм. Напротив, становится явным, что садизм при приступе меланхолии является аутосадизмом, описанным в пункте б), объект отвергнут и заменяется собственной персоной: обращение на собственную персону упомянуто в обоих текстах.
Это все очевидно, однако необходимо заметить, что все это было бы невозможным без интроекции-идентификации. На протяжении данной статьи мы уже говорили об интроекции и идентификации для того, чтобы обозначить интериоризацию объекта в Я, но мы не различали эти термины. Пришло время это сделать. Нам кажется, что интроекция является процессом, коррелирующим с проекцией, укрывающей внутри Я интроект, который Я может в любой момент вновь проецировать без того, чтобы само Я об этом знало, этот процесс глубинно меняет Я; идентификация, наоборот, не является лишь интроектом внутри Я, она является трансформацией, ремоделированием самого Я, согласно модели объекта. В некоторых случаях такое ремоделирование может стать окончательной чертой характера Я. Несмотря на это различие, Фрейд использует вновь и вновь то один, то другой термин: в «Печали и меланхолии» преобладает «идентификация», наоборот, в главе об идентификации из статьи «Психология масс и анализ Я», когда Фрейд приводит психопатологические примеры, относящиеся к идентификации, он говорит: «Другой пример такого рода интроекции объекта мы можем найти в анализе меланхолии…» (Freud, 1981c, p. 172; курсив мой. – Б. Р.).
Мы полагаем, что в мышлении Фрейда интроекция и идентификация не идентичны друг другу, они располагаются в едином отрезке, где то, что начинается как помещение «интроекта» в Я, способно стать ремоделированием Я, согласно модели этого интроецированного объекта, и тогда интроекция становится идентификацией. Нам кажется, что в случае приступа меланхолии мы имеем дело чаще с интроекцией, однако это такая интроекция, которая стремится стать идентификацией в случае, если работа меланхолии удачна. Меланхолик интроецирует объект для того, чтобы свободно проявлять по отношению к нему свой садизм, интроекция является необходимым и неизбежным условием для возможности переживания садизма. Без интроекции чувство вины меланхолика заставляет садизм молчать; если интроекция имеет место, садизм может проявляться свободно, потому, что он является одновременно атакой на субъект и становится самообвинением. Мы уже процитировали фрагмент из «Печали и меланхолии», который следует за приведенным выше фрагментом: «При обоих поражениях больных обычно все еще удается окольным путем через самонаказание отомстить первоначальным объектам и мучить своих любимых…» (Freud, 1968a, p. 162; курсив мой. – Б. Р.).
(Бессознательное) чувство вины, запрещающее меланхолику нападать на объект, который не интроецирован в его собственное Я, переживается сознательно, когда осуществляется контринвестиция в самообвинение в ходе контрпартии вследствие интроекции.
Мы выдвигаем гипотезу о том, что работа меланхолии может привести к реинвестированию нового (внешнего) объекта, другой персоны, при условии, что интроекция развивается и трансформируется в идентификацию, а также переживается чувство вины по отношению к потерянному объекту. Эти два явления связаны друг с другом. Впрочем, мы знаем, и Фрейд неустанно на это указывал, что именно чувство вины трансформирует садизм в мазохизм[35]. При меланхолии осознание чувства вины может появиться лишь в условиях установившейся интроекции и ее развития в сторону идентификации с садируемым объектом. Также интроекция и ее трансформирование в идентификацию и появление сознательного чувства вины превращают аутосадизм меланхолика в мазохизм.
Если мы вернемся к трем этапам, описанным во «Влечениях и их судьбе», мы перейдем от пункта б) к пункту в), в котором Фрейд говорит, что он связан с возвращением к объекту: «(в) вновь в качестве объекта ищут постороннюю персону, которая из-за произошедшего изменения цели должна взять на себя роль субъекта» (ibid., p. 27). Иными словами, при достижении уровня мазохизма происходит обращение к внешнему объекту, к кому-то, кто возьмет на себя роль садистического статиста при меланхолике, ставшем мазохистом.
Если вернуться к Арианне, в своих контртрансференциальных переживаниях я чувствовал себя особо присутствующим именно в те моменты, когда она меня обвиняла в том, что я заставляю ее страдать, или когда она меня обвиняла в том, что я не позволяю ей от себя избавиться (то есть она в моей власти), и в том, что она страдает из-за моего присутствия. Иначе говоря, я чувствовал более всего себя присутствующим для нее тогда, когда она инвестировала меня как садистический объект, как необходимый партнер для формирования мазохизма.
Если работа меланхолии, как мы уже видели, должна обеспечить «отделяемость» от объекта (первое определение), должна обеспечить устранение нарциссически-идеализирующее инвестирование потерянного объекта (второе определение), должна обеспечить выражение садизма-ненависти для того, чтобы связать их и прорабатывать (третье определение), она также должна обеспечить новые встречи с объектом, посредством трансформации аутосадизма в мазохизм, что является четвертой характеристикой или определением.
Но мы можем сказать, что в статье «Печаль и меланхолия» Фрейд не говорит о мазохизме. Он не использует этот термин, но он описывает самоистязания меланхолика, что, несомненно, заслуживает наименования «мазохизм». Также в уже процитированном тексте Фрейд пишет: «Несомненно, доставляющее удовольствие самоистязание при меланхолии означает ‹…› удовлетворение садистских тенденций и тенденций к ненависти…» (ibid.; курсив мой. – Б. Р.). Чем, если не мазохизмом, могут быть эти самоистязания, которые, несомненно, приносят наслаждение? Фрейд говорит об этом, о тенденциях садизма и ненависти, потому что на уровне «Метапсихологии» и «Печали и меланхолии» садизм считался первичным и фундаментальным, а мазохизм – вторичным, результатом обращения садизма на собственную личность.