И без того не слишком хорошо сложенный, Саша в институте Лесгафта был спринтером. У спринтеров мощные нижние конечности и неказистый верх. Увлекшись буддизмом, Саша занялся йогой. Еще у меня на глазах началось его преображение, а на фотографии, которую он прислал мне в Америку, у него мощнейший торс в форме идеального перевернутого треугольника. Он приписал, что, разглядывая такие фотографии, люди обычно приговаривают: ".. с достаточно тупой физиономией". Это он написал из застенчивости, и физиономия у него на снимке, при богатырской позе, застенчивая, и вообще он был застенчив. Заплетал ли он ноги за уши в невероятных упражнениях, повествовал ли о филологических открытиях, декламировал ли свои поэтические тексты — он делал это, как бы пародируя кого-то, как бы не совсем всерьез. Так ведут себя застенчивые подростки, когда хотят, преодолевая смущение, показать вам, какую увлекательную игру они придумали.
Стало быть, однажды он сообщил мне, что пытается устроиться на работу в цирк. "Я предложил такой номер. В центре арены — огромный раскрытый лотос. В луче прожектора из-под купола на канате опускаюсь я, причем держусь за канат исключительно зубами. Делаю несколько упражнений, раскалываю ребром ладони поленья и кирпичи и все такое прочее Потом сажусь в лотос в позу лотоса. Снова беру конец каната в зубы. Лепестки закрываются. Цветок со мной внутри начинает подниматься в воздух, одновременно раскручиваясь под музыку. Музыка становится все быстрее и быстрее, а потом все медленнее и медленнее, пока цветок снова не опускается в центр арены. Лепестки раскрываются. А меня там нет". Номер, по словам Саши, поразил видавшее виды московское цирковое начальство, но Сашу в цирк не взяли. На обязательном медосмотре дантист сказал, что с такими зубами булку нельзя есть, а не то что на канате висеть. И, хотя Саша висел, не взяли.
Ему всегда была нужна служба, хотя писал он много и печатали его везде. Целое издательство, "Гидрометеоиздат", выполняло план за счет его книжек про атлантиды — единственная их продукция, которая приносила верный доход. Но смелость, с которой Саша брался за любую литературную работу, и ловкость, с какой он ее исполнял, сводились на нет житейской робостью. Вечно платили ему по низшим ставкам, а то и вовсе не платили. Он уже давно был известным ученым и писателем, когда наконец сумел наскрести денег на плохонькую кооперативную квартиру в новостройке. Я пришел поглядеть на его первое в жизни собственное жилье. Саша принес из ларька бидончик пива. Утварь составляли книжные полки и какие-то ящики. На книжных полках стояли издания Сашиных сочинений на двадцати пяти языках. На ящике валялось письмо от Тура Хейердала. Скоро простодушный Саша стал жертвой незамысловатой рокировки, и квартиру у него оттяпали.
Однажды летом журнал "Костер" послал в командировку в Псков и Пушкинские Горы художника Ковенчука, Юру Михайлова и меня. Кондратов поехал с нами за компанию. У Саши как научного обозревателя "Недели" было постоянное удостоверение сотрудника "Известий", и эта красная книжечка обеспечивала нам всем четверым вечно дефицитные номера в гостиницах. При этом именно на Сашу администраторы и коридорные косились подозрительно. В гостиницу или в ресторан его пропускали явно нехотя, только потому что "с нами". Мы трое в их глазах выглядели более или менее солидно, а у него, в неизменных тренировочных штанах, заношенной желтой футболке с надписью KARHU и в солдатской пилотке, подобранной с псковской мостовой, был вид беспризорника средних лет.
Служба ему была всегда нужна, и он обрадовался, когда его наняли в Музей истории религии и атеизма в Казанском соборе заведовать отделом буддизма. Как положено, он начал с инвентаризации. Коллекции, по его словам, были огромны, так как в 30-е годы, когда позакрывали почти все калмыцкие и бурятские дацаны, их имущество велено было свезти в Ленинград, в музей. Практически чуть не вся "материальная часть" российского буддизма оказалась в Казанском соборе. Итак, Саша лазал со старыми сопроводительными листами по запасникам музея, чтобы составить по крайней мере предварительное представление о коллекциях. И очень скоро он наткнулся на одну недостачу. Не хватало одного Будды. Это был такой Будда, что затеряться он никак не мог, даже в Казанском соборе, самый большой Будда на территории Российской империи. Саша нашел в архивах всю документацию, начиная с прошения на имя Государя с просьбой позволить верующим бурятам собрать средства на воздвижение бронзового бурхана. Все относящееся к его изготовлению и воздвижению в начале века и к демонтажу и транспортировке в Ленинград в начале 30-х годов. Протоколы заседаний ученого совета, на которых обсуждалось, куда Будду ставить. Вопрос, кстати сказать, не из легких, ибо Будда был действительно очень большой. Если установить в самом соборе, то православный собор сразу превратится в тибетское капище. Поставить перед собором — тогда Кутузов и Барклай де Толли будут выглядеть как два карапуза по бокам бронзовой няни. Статуя прибыла в Ленинград, о приемке сохранился соответствующий акт и решение временно положить в запасник в разобранном виде. И так как на этом документация, относящаяся к самому большому Будде, заканчивалась, естественно было предположить, что где- то в утробе собора он и продолжает лежать в виде больших бронзовых частей. Но ни на чердаке, ни в подвалах, нигде в Казанском соборе Саша не нашел никаких следов. Взволнованный, он доложил об этом директору музея. И получил совет заняться другими делами, не обращать внимания. Почему-то эта история его потрясла. Я понимал его изумление — действительно, ведь не иголка. Я бы на его месте успокоился на мысли, что за тридцать лет все сменявшие друг друга завхозы музея сдавали ценную бронзу кусками в утиль, а деньги пропивали. Но, в отличие от меня, у Саши была на-297 стоящая исследовательская жилка и более, что ли, сакральное отношение к таким вещам. Он все искал ниточку, за которую можно было бы ухватиться, всем рассказывал историю загадочной пропажи.
Я тогда заведовал в "Костре" отделом спорта, и у меня пописывал тренер Б. Как-то Б. рассказал такую историю. Один его приятель, тоже из спортяг, продвинулся по комсомольской части, и его назначили директором Казанского собора. Вчера Б. встретился с ним и приобщился на денек ко всем номенклатурным радостям: сауна, бассейн, шашлык, коньяк. Потом с легкой душой и блестящими проборами вернулись в кабинет директора атеизма, и тот сказал: "Погоди, сейчас еще чего-то будет". Он позвонил секретарше. Через несколько минут секретарша ввела в кабинет уморительного типа. Директор с напряженными от сдерживаемого смеха скулами спросил у него что-то насчет Будды. Тот с места в карьер давай кипятиться и чуть ли не со слезами на глазах доказывать, что "был Будда, был". Вот действительно была потеха!
По учению о метемпсихозе за грехи тебя в следующем воплощении понизят в должности по шкале эволюции, например, предстанешь перед людьми в виде навозной мухи. Не сомневаюсь, что директору Казанского собора суждено жужжать над помойкой.
II
Я собирался сказать несколько слов о Кондратове в своем еженедельном выступлении по "Голосу Америки". Пришлось на 25 мая, что как раз было сороковым днем после его смерти. О числе 40 у Кондратова есть по крайней мере четыре произведения: "Сорок музыкантов", "Али-Баба и сорок разбойников", "Сорок о сорокаградусной" и "Сорок о сорокалетии". Последнее написано на случай собственного сорокалетия:
40 зим заткну за пояс —
40 бед.
40 дней начну с запоя в
40 лет.
Там же он пообещал: "40 дней буду парить".
Мистику чисел, нумерологию, он, как и все, что он знал, знал хорошо и описал исчерпывающе. Кроме четырех произведений о любимом в русском фольклоре числе сорок у него есть отдельные произведения о семи (несколько), о семидесяти семи (одно), о двенадцати, о тридцати трех, о четырех, о двадцати шести, но особенно много текстов о тройке:
3. Суть Троицы. Бессилен трижды разум.
3 попытки. 3 броска. 3 раза.
3 наследника, 3 брата… Тройка.
3-х головый змей. 3 карты и 3 тролля.
3 дороги. 3 богатыря.
3 волхва. 3 чуда. 3 царя.
3 медведя. 3 танкиста. 3 сестры.
3 семерки (3 бутылки). 3 звезды.
3 субстанции. 3 мира. 3 судьбы.
Свой литературный автопортрет он назвал "Мои "троицы"":
Три творческих лика:
Писатель — Ученый — Журналист
Три писательских лика:
Прозаик — Поэт — Драматург
Три прозаических лика:
Детектив-фельетон ("Нагановиана") — "я-литература" (автобиографические романы) — "просто проза" (рассказы повести)
Три поэтических лика:
поэзия лирическая ("Лам" — Путь) — поэзия сатирическая (Скирли) — поэзия экспериментальная ("Пузыри" + "Конкреции" и "Программы")
Три драматургических лика:
"Пьесны" (пьесы в стихах) — Игры и решения (экспериментальные пьесы и игры) — "Прикладная драматургия" (для цирка и т. д.)
Три великих поэта:
Миларепа (йог-поэт Тибета, XI век) — Данте — Хлебников
Три ступени генеалогии:
1) Хлебников и русский кубофутуризм ("деды")
2) ранний Заболоцкий и обэриуты ("отцы")
3) "неофутуристы" начала 50-х годов ("старшие братья")
Три учителя в прозе:
Генри Миллер — Джойс — Достоевский
Три учителя в драматургии:
Ионеско — обэриуты — Антонен Арто.
При этом он не только писал о числах, но и писал числами. Вслед за теми, кого он называл "отцами", за обэриутами, он экспериментировал на границах семантических возможностей русской речи и стиха. Так он пользуется числами в одной из своих вариаций на "Евгения Онегина". Он называет эту вариацию "Рыба", что на жаргоне литературных поденщиков означает бессмысленную языковую болванку, которую композитор составляет для поэта-песенника. Например, задание — написать песню о советских пограничниках. Композитор наигрывает сочиненную мелодию и напевает что-нибудь вроде: "Подлетали бабушки к забору, занесли беднягу за барак. Привыкали дедушки к запору, но привыкнуть не могли никак". Поэт ухватывает ритм и выдает текст на заданную тему: "Расцветали яблони и груши, поплыли туманы над рекой. Выходила на берег Катюша, на высокий берег, на крутой…" Кондратов проделывает обратную операцию: