С. считал, что я должен представиться прокурору, с которым он был немного знаком по прежней журналистской работе. К прокурору поднимались по узкой лестнице, не было и намека на нормальную приемную, сворачивали в полутемный коридор с грудами пыльных папок, проходили — "Валерий Иванович, к вам можно на минуточку?" — в приоткрытую дверь, долго шли вдоль обычного в советских начальственных кабинетах Т-образного сооружения, составленного из длинного стола для заседаний, который дальним концом упирался в поперечный письменный стол, а там темнела гора тела, увенчанная не глядящей на нас головой. "Почтительным дородством" прокурор был точь-в-точь Петр Петрович Петух, но вблизи стало понятно, что от сходства с симпатичным гоголевским персонажем он хочет избавиться: перед ним на блюдечке лежал его обед — пять или шесть крекеров, в диаметре сантиметра по полтора. Глубоко сознавая неуместность подношения, но понукаемый выразительным взглядом С., я преподнес прокурору "Русскую кухню в изгнании". Если бы не предубеждение Юза против этого глагола, я бы сказал, что прокурор буркнул нечто, может быть, "спасибо", но смотрел он, не отрываясь, на свой обед.
И мы заехали к С. пообедать. В их уютной, хорошо обставленной квартире я увидел на стене популярные портреты Бахтина и других русских философов. Оказалось, оригиналы. Покойный художник Сильвестров был отчимом С. Мы с ним однажды, лет тридцать тому назад, провели несколько дней в приятных разговорах, укрываясь за дюнами Ниды от детско-издательской конференции, на которую нас свезли за счет ЦК комсомола. А квартира эта когда-то принадлежала папиному приятелю, юмористу Раскину, жена которого, Фрида Вигдорова, сыграла такую важную роль в судьбе Иосифа. А с племянником Раскина мы вместе работали одну зиму в Энн-Арборе. О, паутина земли!
До свидания с пленной И.Н. в пять часов мне нужно было сходить в загс, попросить копию свидетельства о смерти отца. Меня предупредили: "У вас примут заявление. А свидетельство выдадут месяца через два". По контрасту с судом и милицией в загсе мне понравилось. Оттого, что люди ходят туда, в основном, по приличным и отчасти даже праздничным делам, и оттого, что там работают одни женщины, там чисто. И там очень тихо. Бесшумно открываются двери кабинетов, и неслышными шагами проходят сотрудницы загса с чайничками. Посетителей немного, и, войдя в загс, они сразу начинают говорить негромко. А отвечают им загсовские женщины еще тише, и оттого, что разговоры тихие, кажется, что и вежливые. Да и в самом деле здесь не грубят. Когда я нашел дверь с нужной табличкой и, постучавшись, вошел, из-за конторки мне сказали негромко: "Выйдите и подождите в приемной". "Пожалуйста" не сказали, но голос был ровный, а главное, тихий. Я дождался в темноватой приемной, когда уйдет предыдущий посетитель, снова постучался и вошел, изложил свою просьбу. "Ваш паспорт", — прошелестела служащая загса. Это была женщина возраста, который называют "неопределенным" или "определенным", то есть моложавая женщина лет пятидесяти, желтоволосая и голубоглазая, с кукольными или витринного манекена чертами, красавица, если угодно, — она могла бы рекламировать стиральный порошок на американской рекламе 50-х годов или полеты в Сочи самолетами "Аэрофлота" на советской 60-х. "О, у вас синий!" — воскликнула она тихо, взяв мой паспорт. В устах специалиста по паспортам это прозвучало как одобрение: паспорт особого, лучшего качества. И вдруг она заговорила, и говорила она час. И говорила она тихим загсовским голосом, а я слушал и видел, что, говоря, она идет к стеллажам архива, выносит поблеклую книгу записи смертей 78-го года, достает лиловую форму свидетельства о смерти, начинает, не прекращая разговора, ее заполнять.
Рассказывала она мне потихоньку про свою жизнь и иногда задавала вопросы про мою в Америке, и я отвечал, но иногда она спрашивала уж так тихо, что я и через письменный стол не мог расслышать, и тогда я не переспрашивал, а почему-то тихо смеялся, и это почему-то оказывалось впопад, и она продолжала монолог. Начала она с рассказа об окончательной гибели и разорении Москвы, захваченной "черными". Противные, наглые уроды, они возят своих детей в элитные институты… — какие институты элитные, я не расслышал и вежливо посмеялся, —.. на лимузинах. Славянских голубых и светло-серых глаз там не увидишь, только маслянистые черные глазки. Девочкой она ходила в школу пешком, как все, ничем не хотела выделяться, хотя могли возить на "Чайке", папа ведь командовал… — не расслышал, какой, —.. группой войск в Румынии. Раньше была интеллигенция кавказской национальности, как профессор Торчинов, высококультурный и эрудированный преподаватель, когда она училась в Высшей школе ВЛКСМ… — или мне послышалось, и название учебного заведения было другое? —.. и высококультурные люди еврейской национальности все уехали в Америку и стали там профессорами, и приезжают теперь в Москву, только если нужно, например, получить справку по семейному вопросу, а остались одни черные бандиты и торгаши. Они кичатся своим богатством и презирают русских, потому что русские все теперь нищие. Когда она преподавала эстетику… — или этику (плохо слышно) —.. в Высшей школе КГБ — это место работы я расслышал хорошо, но потом не расслышал всю часть, видимо, объяснявшую переход на нынешнюю службу, —.. а уж новую одежду покупать невозможно. Вот, вы не поверите, я до сих пор хожу, извините, в штанишках, которые носила еще студенткой. Хорошо, что теперь старое все опять вошло в моду. Сын… не слышно, в каком —.. институте. Он уже и зарабатывает неплохо, пишет программы для разных фирм… — я вспомнил сына Наталии Ивановны, —.. мне на день рождения японский телевизор. Я шутливо говорю: "Сынок, может, ты мне еще денег дашь зубы привести в порядок?" А он мне так вдруг холодно: "Мама, к деньгам надо относиться серьезно". У него девушка из Электростали. Вот вы знаете, мне пятьдесят лет, а у меня глаза чистые, как у молодой девушки, а ей двадцать, а глаза хищницы.
Я спросил, как ее зовут, и с чувством искренней благодарности надписал Анне Павловне "Русскую кухню" Вайля и Гениса. Она подробно объяснила мне, как пройти в Сбербанк, чтобы уплатить пошлину, но объяснения она давала так профессионально тихо, что я ничего не расслышал. На улице, выбравшись из глубины квартала, где находится загс, я увидел двух крепышей в черных кожаных куртках. Они стояли возле темно- вишневой "Вольво-850", точь-в-точь как моя. Я по-родственному спросил у них, где Сбербанк. Они переглянулись и помотали коротко стриженными головами, что не знают. Я оторвал взгляд от родной "вольвы" и увидел вывеску Сбербанка через дорогу. Вернулся с квитанцией об уплате пошлины, получил лиловый дубликат свидетельства о смерти отца 9 октября 1978 года, заполненный неожиданно корявым почерком Анны Павловны. (Вспомнил, как гоняла меня кругами тоска допоздна по огромному глухому парку в Ист-Лансинге, когда пришла десятого октября весть о смерти.)
Как было уговорено, я, прежде чем подняться к оккупированной квартире И.Н., позвонил с улицы из автомата: "Наталья Викторовна, я иду". "Нет, Лев Владимирович, — огорченно сказала Наташа, — мы договорились на пять, а вы в пять не пришли, мой представитель уже ушел". Было семь минут шестого. "Завтра?" — спросил я. "Нет, завтра мой представитель не может, приходите в двенадцать в воскресенье". Я повесил трубку. Я позвонил Борису сказать, что договор не выполняется и пора снимать шкуры с мундирами. "Старик, — сказал Борис, — я на некоторое время выхожу из игры". И, похохатывая, как всегда, когда его смешил собственный рассказ, он сказал, что лежит в бинтах, с наложенными швами и проч. — страшно избитый. Вчера он возвращался с какого-то правительственного мероприятия в обычное время, около полуночи. Поскольку все их "Царское Село" перерыто и подъезжать к дому надо сложным извилистым путем, он отпустил шофера в начале квартала. Решил, что быстрее пешком напрямую, а заодно и воздухом подышать перед сном. Огрели его, видимо, железным прутом по затылку. Он потерял сознание. Сотрясение мозга. Ограбили. Денег было пустяки, но забрали бесценные для журналиста две записные книжки с адресами и телефонами. И еще зачем-то, сволочи, побили. "А мне на следующей неделе лететь с президентом в Японию, пугать своей разукрашенной физиономией японцев", — он хохотал и постанывал, потому что смеяться было больно.
11 апреля, суббота
Колокольного звона нынче в Москве вдоволь, особенно в субботу утром. А ближайшая колокольня у меня прямо за окном. И телефон трезвонил с утра. Л.Г. сказала, что надо опять идти в отделение и оставить заявление о том, что вчера, вопреки договоренности, не пустили. Ольга Богуславская вызвалась сходить со мной — она хочет поговорить с милиционерами для статьи. Эмиль сообщил, что вчера поздно вечером ему позвонили. Сказали отчетливо, с паузами между словами: "Слушайте — меня — внимательно: — если вы — еще раз — появитесь — в районе "Аэропорта" — или — отделения — милиции…" Эмилю не захотелось узнавать, что в этом случае произойдет, он бросил трубку.
В милиции в субботу днем пустынно, не то что позавчера. Походив по пустым коридорам, постучав в запертые двери, наткнулись на молодого человека в черной кожаной куртке. Богуславская показала журналистское удостоверение. Молодой человек спросил со сдержанным волнением: "Это вы по поводу китайцев?" Узнав, что мы не по поводу китайцев, сказал, что Жук на месте. Брезгливо принял мое заявление черноусый, в кожаной куртке Жук. От разговора о захваченной в заложники И.Н. отмахнулся: "Пусть участковый разбирается". И опять поджидали участкового Сергея Сергеича. И опять разговаривал он не веселым и почти товарищеским тоном, как после звонка Бориса, а прежним, усталым, и даже чуть более, чем в первый раз, презрительным (мундир-то и шкуру и не сняли): "Да чего вы ходите? Жива ваша бабушка". "А вы позвоните, скажите, чтобы нас сейчас впустили, чтобы хоть увидеть И.Н.", — попросили мы. Он, вздыхая и покачивая головой в смысле осуждения нашей мелкой и суетной недоверчивости, набрал номер И.Н. и сказал: "Алё, это участковый инспектор Мелехов. Ну, как у вас? — и, оборачиваясь к нам: — Вот я с ней лично поговорил". Прежде чем он успел повесить трубку, я перехватил: "Дайте мне, пожалуй