– Так и есть, – сказал я серьезно. – Его обвиняют в похищении тел и в том, что части трупов он использовал, чтобы приготавливать ужасающие заклинания, грозящие жизни и здоровью обитателей Штольпена… Поэтому, во славу Господа, он будет сожжен.
– Но это же неправда! – крикнул Литте, а потом тяжело уселся на сундук и спрятал лицо в ладонях. – А впрочем, что я знаю… – пробормотал.
– Почему же неправда? – спросил я ласково. – Знаете нечто, что могло бы помочь вашему приятелю?
– Да какой там приятель… – дернулся он.
Ха, вот это-то меня не удивило. Люди, арестованные Святым Официумом, самым удивительным и молниеносным образом теряли друзей, семьи и знакомых. Вот только что такой человек был окружен соцветием родственников и знакомцев, и глядите-ка – внезапно остается один, аки перст. Поскольку же некоторые из подозреваемых или обвиняемых покидали стены тюрем, оказавшись невиновными, то после наверняка получали новый жизненный опыт и новое понимание таких слов, как «дружба», «любовь» или «верность».
– Но все же – приятель настолько, чтобы помогать ему бескорыстно, – сказал я.
И увидел, как Матиас Литте сложил руки на коленях и правой придерживает левую, чтобы унять ее дрожь. Совершенно зря, поскольку я и так увидел все, что мне было нужно увидеть.
– Что ты делал с телами? – спросил я резко.
Он вскинул голову.
– Й-й-йа?
– Да, ты! Что ты делал с телами?!
Нижняя губа его тряслась, словно в лихорадке. Перепуганный взгляд метнулся в сторону сложенных у очага поленьев и воткнутого в дерево топора.
– Не глупи, Матиас, – сказал я. – Писание в мудрости своей гласит: «Ибо мы не сильны против истины, но сильны за истину»[12]. Помни, что лишь искреннее признание вины спасет тебя.
Честно говоря, его не смогло бы спасти уже ничего, но я не обязан был разъяснять ему сии печальные вести. Особенно учитывая, что человек, у которого осталась надежда, во сто крат полезней, нежели тот, кто надежду навсегда утратил.
Литте сдавленно расплакался, охая и стеная, кашляя и сморкаясь. Я не смотрел на его искривленное, птичье лицо, поскольку слишком многих грешников повидал уже в своей жизни. Однако те плачем чаще всего выражали лишь жалость об утраченной свободе причинять другим зло. Время искреннего раскаяния, раскаяния без принуждения, обычно приходит куда позже, когда тела грешников погружаются в столь глубокую пучину боли, что та чудесным образом добирается до самой глубины их души. Я лишь надеялся, что милость очищения будет дарована и Матиасу Литте.
Однако нынче мне нужны были доказательства. Слишком часто я видал людей, которые брали на свою совесть несовершенные преступления, и сейчас – даже сейчас! – я должен был окончательно увериться, что не ошибся.
– Куда ты прятал тела, Матиас? – спросил я снова, схватив его за плечо.
Мышцы его казались столь вялыми, что достаточно было сжать руку посильнее, чтобы сломать ему кости.
– Не прятал, – всхлипнул он. – Все сразу съедал. Готовил супчи-и-ик… – Он чуть не обрызгал меня соплями, оттого я отступил на шаг. – И солил… Там, в бочке, еще немного осталось…
– А кости?
– Моло-о-ол; говорят же, что из костей человека можно такой порошок сделать, чтобы жена вылечила-ась. Лишь бы только при полной луне…
– Матиас Литте, – сказал я сурово. – Именем Святого Официума я беру вас под арест. Теперь ты пойдешь со мной.
Он поднял на меня удивленные, заплаканные, покрасневшие глаза.
– А жена? – простонал. – Что же с ней будет, если меня не станет?
– До этого мне дела нет, – ответил я и дернул его за плечо.
– Он не чернокнижник, – сказал я.
– Сколь грешная самоуверенность говорит вашими устами. – Брат Сфорца театрально возвел очи горе.
– Я бы сказал – опыт, – ответил я.
– Так что? – засопел мытарь. – Говорите, что выкапывал останки и пожирал их?
– Не он пожирал, – пояснил я. – По крайней мере, сперва – не он. Готовил из человеческих тел бульон для больной жены, а кости молол, поскольку верил, что смолотые кости суть хорошее лекарство от легочной болезни. Потом их прижала нищета, и он сам решился задешево получать еду…
– Пхе, – фыркнул Сфорца. – Да он хитрец. Обманул вас. Признался в меньшем преступлении, чтобы скрыть нечто еще более отвратительное. Чтобы скрыть колдовство!
– Не думаю, – ответил я, поскольку и представить себе не мог человека, менее подходящего для чародейства, нежели Матиас Литте. – И кажется мне, что здесь нет работы ни для вас, ни для Инквизиториума. Нужно отправить его в Кайзербург и отдать в руки городского суда. Пусть повесят, четвертуют или что там решат сделать…
– А я уверен, что верно проведенный допрос даст прекрасный результат, – настаивал Сфорца. – Но не думаю, что вы сумеете справиться с этим заданием…
– Полагаете? – спросил я, прищурившись.
– Буду с вами откровенен, инквизитор Маддердин, – сказал он, вставая. – Слишком много говорят о вашем снисходительном отношении к еретикам и колдунам. Кажется, вы пытаетесь найти обыкновенную человеческую слабость там, где в игру входят искусы сатаны. Грешите бездействием…
– Не вам меня оценивать, – резко прервал я его слова. – И следите, брат Сфорца, чтобы не ошибиться в дерзости суждений. Даже милосердие Инквизиториума имеет границу.
– Вы угрожаете мне? – Его лицо казалось бледней, чем обычно.
– Я никогда бы не осмелился, – ответил я, глядя ему прямо в глаза.
Мне было интересно, знает ли он, как пошли дела в Виттингене, и сделал ли из этого выводы? Однако здесь, в Штольпене, дела складывались несколько по-другому. При мне не было близнецов и готовых действовать местных инквизиторов. Один, всего лишь с Курносом, я не многое мог сделать при прямом столкновении. Однако я надеялся, что брат-милостынник на это не пойдет.
– Я отстраняю вас от следствия, инквизитор Маддердин, – сказал он холодно.
– Вы не можете этого сделать, – ответил я спокойно. – У вас папские письма, но за мной – вся мощь Святого Официума. И у меня есть не просто право, но обязанность оставаться в Штольпене до прояснения дела. Если вы не согласны с такой позицией, то мы можем, по вашему желанию, выслать письмо с просьбой разъяснений в канцелярию Его Преосвященства.
Он должен был понимать, что мы не скоро дождались бы окончательного решения, а епископ Хез-хезрона наверняка был бы вне себя от восторга из-за того, что инквизитор и церковный альмосунартий морочат ему голову спорами о компетенции. А если бы еще в тот миг, когда знакомился с нашими доводами, он испытывал приступ подагры или язвы, результаты этой радости могли превзойти самые смелые ожидания.
– Не понимаю вас, – сказал через минутку Сфорца более спокойным и даже будто бы примиряющим тоном. – Отчего вы становитесь на сторону мерзейшего богохульника?
– Я становлюсь на сторону истины. Как всегда должен делать истинный функционер Святого Официума, – ответил я, хотя не думал, что он в состоянии понять. – Матиас Литте не достоин того, чтобы жить меж людьми. Он – отвратительный пожиратель трупов, поступки которого могут пробуждать лишь сочувствие и отвращение, особенно учитывая то, что он вверг во грех ничего не подозревающую жену.
– Ха, не подозревающую! Хорошо же… – буркнул мытарь. – Еще выясним, не помогала ли она ему в чернокнижных практиках.
– Но он – не колдун, – продолжил я, не обращая внимания на его слова. – Он будет осужден и наказан, но не за поступки, которых не совершал!
– Это можно выяснить лишь на допросе.
– Он рассказал мне все.
– Вы так думаете. Слава Господу, мне больше не требуется ваша помощь, которая, впрочем, была для меня весьма тягостна… Завтра здесь появится человек, способности которого повсеместно известны и который прославился тем, что получал признания у наиболее закоренелых преступников, используя свои методы убеждения.
– Веселый Палач… – пробормотал я.
– Если хотите, можете его именно так называть… – пожал он плечами. – Возможно, вы правы: я не могу запретить вам участвовать в расследовании, но и вы не имеете права вмешиваться в мои действия. Я выясню правду о мерзостях, которые пережил сей несчастный город.
– Я уже знаю всю правду, – сказал я ему.
– Верьте мне: ваша гордыня и упорство встретят должное внимание в Апостольской Столице, – сказал он. – И горе вам, если следствие раскроет, что мы здесь имеем дело с колдовством.
Я вышел из комнаты, поскольку больше не о чем было говорить. У меня не было никаких сомнений, что Сфорца получит, чего жаждет, и обнаружит в Штольпене колдуна. И наверняка не одного, а целую секту. Я говорил уже, что палач с раскаленными щипцами всегда сумеет убедить допрашиваемого, что тот – зеленый осел в розовую крапинку. И вся мудрость состоит в том, чтобы, имея такую власть над людьми, не позволять поддаваться ей. Но понять это могли лишь те, кто прошел суровую школу в Академии Инквизиториума.
На пороге дома я увидел мрачного рыцаря де ля Гуардиа, который приветствовал меня неохотным кивком. Но я догадывался, что его настроение не имеет ничего общего со мной – и, как оказалось, был прав.
– Он ведь вам рассказал, да? – утверждал, а не спрашивал он.
– О Веселом Палаче? Конечно, рассказал.
– Не желаю участвовать в следствии, которое станет вести эта тварь, – сказал он с отвращением. – А вы?
– Господин рыцарь, – ответил я. – Вы должны понять. Веселый Палач не проводит допросов, а всего лишь выполняет желания брата Сфорца. А это две большие разницы, поскольку…
– Не знаю, – прервал он меня. – Не понимаю в этом ничего…
– Ваше присутствие, конечно же, не будет обязательным, – сказал я успокаивающим тоном. – Хотя, возможно, ваше влияние могло бы несколько смягчить резкость суждений брата-мытаря.
До чего же дошло, бедный Мордимер, подумал я с иронией, если за счастливый поворот судьбы ты полагаешь то, что на допросах может присутствовать урожденный дворянин, который слабо разбирается в праве, ересях и колдовстве. И все же я знал, что присутствие рыцаря действительно в силах сгладить противостояние между Сфорца и мною, пусть даже я и не имел намерения начинать его лично.