– Сигмонд Хаусманн – где мне его найти? – Носком сапога я тронул стопу одноглазого дедка, который как раз сморкался в руку.
В ответ я услыхал несколько фраз, свидетельствовавших о том, что этот нищий не был высокого мнения ни о моей матери, ни о мне самом.
– На втором этаже и налево! – крикнул мне какой-то сопливый малец, пробегая мимо.
Я толкнул дверь и вошел в темный душный коридор, насыщенный запахами мочи и кала. Знал, что судебным писарям платят немного, но не думал, что настолько. А Хаусманн работал в своей профессии недолго и попросту не успел еще набрать достаточного количества взяток, чтоб позволить себе сменить место жительства на более сносное.
Я вскарабкался по скрипящей рассохшейся лестнице и, следуя указаниям мальца, повернул налево. Подле узкого окошка в конце коридора сидела молодая нечесаная девка с потерянным лицом и кормила грудью младенца.
– Ш-ш, кусается, малой паразит, – пробормотала, увидев меня, и ударила ребенка пальцами по щеке. Младенец заверещал.
– Сигмонд Хаусманн, – сказал я. – Где он обитает?
Она кивнула на дверь, подле которой я как раз стоял.
– Но он болен, – сказала, когда я отвернулся.
– И чем же?
– А у матери Хаусманна спросите, – пожала она плечами и снова болезненно шикнула. – Ишь как жрать хочет, смотрите-ка! – сказала сердито, глядя на ребенка едва не с ненавистью. – И отец его был таким же. Только жрать и давай…
Слово «был» в ее устах натолкнуло меня на мысль, что мужчина нашел себе стол с чуть более культурным обслуживанием – и это свидетельствовало о его рассудительности.
Я постучал в указанную дверь, а когда никто не отозвался – сильно ее толкнул. Та отворилась, поскольку никто не обеспокоился, чтобы запереть ее хотя бы на засов. Внутри стояла духота еще более сильная, нежели в коридоре, поскольку окон здесь не отворяли. Да что там: здесь не открывали даже ставней, в комнате царил полумрак, и некоторое время мне пришлось привыкать, чтобы увидеть хоть что-то.
– Кто здесь? – услыхал я старческий, измученный голос, который мог принадлежать как женщине, так и мужчине.
Я сделал несколько шагов и дернул за ставни. Те скрипнули, и теперь я мог внимательно осмотреться. Здесь была лишь одна комната, в углу которой громоздилась истинная берлога. Там лежал неподвижный, смертельно бледный юноша с длинными, черными, слипшимися от пота волосами. Рядом сидела согбенная старуха – будто сморщенный гриб с седой шляпкой.
– Сигмонд Хаусманн? – спросил я, кивнув на больного.
– А вы кто такой? – скрипнула она в ответ. – Я никаких долгов не отдам, ничего у меня нет…
– Отвечайте на вопрос, – рявкнул я. – Это Сигмонд Хаусманн?
– Сигмонд, Сигмонд, – ответила. – Умирает, бедолага… – всхлипнула и утерла глаза грязным рукавом.
– Что с ним?
– А вы что, доктор? – снова ответила она вопросом на вопрос.
– Меня прислал епископ, – ответил я ей.
И это были неосторожные слова, поскольку старуха вскочила с достойной зависти резвостью и упала мне в ноги.
– Лекаря, господин, прошу вас, лекаря. У меня уже ничего нет, а задаром кто ж сюда придет…
– Успокойтесь. – Я с трудом вырвался из ее объятий. – Отвечайте на вопрос!
Она снова скорчилась в углу и обняла колени узловатыми пальцами.
– Что вы хотите знать?
– Чем болен ваш сын?
– Никто не знает, – фыркнула она. – Лежит так уже несколько божьих дней и словом не отзовется.
Я приблизился к берлоге – с отвращением, ибо смрад кала и мочи был здесь силен, а из разорванного матраса торчали клочья грязной соломы. Дотронулся до шеи Хаусманна. Жилка билась. Медленнее и слабее, чем у здорового человека, но все же билась. Кроме того, я видел, что утлая грудь писаря время от времени вздымается в спокойном дыхании. Несомненно, был он жив, только вот состояние его до странного напоминало состояние мастера Фолькена, о коем вспоминал епископ. Удивительно, что у обоих были сходные симптомы, и я даже подумал, не новая ли это болезнь, которую они подхватили, например, от допрашиваемых.
Я отступил на пару шагов и машинально отер руку о плащ.
– Он ничего не говорит во сне? – спросил. – Никакого бреда?
– Ничего, господин, – покачала старуха головой. – Лежит как мертвый, а я даже не знаю, что делать и кого просить о помощи. Может, вы, господин…
Я оставил ее в комнате – плачущую и стенающую, поскольку решил, что ничего более от нее не узнаю. Что ж, Сигмонда Хаусманна наверняка следовало списать со счетов, как и мастера Фолькена.
Мне остался лишь третий упоминавшийся в протоколах по имени свидетель допроса – сам каноник Братта. Не скажу, чтобы я горел необоримым желанием беседовать с этим амбициозным, горделивым и невоспитанным человеком, особенно если учитывать, что сам-то я был образцом скромности. Но как официальный следователь Его Преосвященства нынче я имел над каноником преимущество, проистекавшее из системы служебной иерархии. Тем не менее я не питал особой надежды на то, что он попытается помочь мне в решении этой загадки.
Похоже, епископ Герсард хотел убить двух зайцев одной стрелой. Во-первых, он желал раскрыть таинственное дело, а во-вторых, хотел еще раз рассорить церковников с инквизиторами. Говоря честно, я не видел в этом особого смысла, поскольку мы и так крепко не любили друг друга, и чувство это не было нужды дополнительно подпитывать.
Каноник Одрил Братта (и что это вообще за имя такое, милые мои? Разве кто слыхал о святом Одриле?) обычно исполнял служебные обязанности в канцелярии, неподалеку от собора Христа Мстителя. Собор был одним из красивейших зданий в Хез-хезроне, строили его лет двадцать, а злые языки утверждали, что каждый кирпич собора пропитан кровью рабочих. Слова эти были изрядным преувеличением, ибо не думаю, чтобы во время работ погибло там больше, чем пара десятков каменотесов. Возможно, легенда о тяготеющем над собором проклятии вызвана была смертью главного архитектора – я не смог бы сейчас вспомнить его имя, – который погиб, прошитый стеклянными обломками разбитого витража. И разве смерть эта не была достойна воспоминаний и анекдотов? Никакого тебе простецкого кирпича на голову, но сцена, насквозь пропитанная духом театральности!
У собора были три башни разной высоты, и на каждой колокол разного тона, а кроме того, на средней – огромные часы, где ежечасно появлялись одиннадцать апостолов, а каждые двенадцать часов – фигурка Иисуса Христа, что протыкал мечом фигурку Иуды Искариота. И это было зрелище, которое собирало как толпы приезжих, так и жителей Хеза, что охотно глазели на него в десятый или сотый раз. Оставалось надеяться, что их привлекает не только жажда легкомысленного развлечения, но и желание принять участие, пусть и символическое, в триумфе добра над злом. Полагаю, именно таковым было и желание ремесленников, которые создавали эти часы на заказ предыдущего епископа Хез-хезрона.
Здания канцелярии располагались за оградой собора, укрытые в ухоженном саду. Обычному человеку без соответствующих бумаг проникнуть туда было непросто, но официальная одежда инквизитора, в которую я как раз облачился, удержала стражников от каких-либо расспросов. Что ж, так уж повелось, что не нас, инквизиторов, принято расспрашивать.
– Каноник Братта. Он в канцелярии? – спросил я проходящего мимо ксендза в обтрепанной по подолу сутане.
– Д-да, – ответил тот, заикаясь: заметил сломанное распятие, вышитое серебром на моем кафтане.
– У себя?
– Да… Наверное…
Я кивнул и пошел дальше. Отца-каноника я нашел, когда тот как раз выходил из кабинета. Когда он увидел меня, да к тому же в служебном наряде, широко распахнул глаза. Мне показалось даже, что побледнел, хотя это могло оказаться лишь моим набожным желанием.
– Не беспокойтесь, каноник, – сказал я благожелательно. – Я займу у вас буквально минутку…
Он без слов отворил дверь и вошел первым, приглашая меня внутрь небрежным жестом. Пальцы его были очень худыми и очень бледными, на среднем же он носил скромное кольцо с темным камешком в оправе.
– Что вас привело? – спросил, усаживаясь в резное кресло под окном и не предлагая присесть мне. Так что я сделал это без приглашения.
– Служба, – вздохнул. – А вернее – поручение Его Преосвященства расследовать дело, которое велось против еретиков и в котором участвовали мастер Фолькен и писарь Хаусманн. А вы там были, насколько помню, ведущим допрос…
Он снова беззвучно кивнул. Но потом глубоко вздохнул.
– Раз уж Его Преосвященство вас прислал, у меня нет другого выхода, как с вами поговорить. Но я хочу, чтобы вы знали, сколь отвратительна мне ваша компания. – Он глянул на меня так, чтобы я прочел в этом взгляде презрение, однако я, как ни странно, увидел в нем прежде всего обеспокоенность.
– Я пришел сюда не разговаривать с вами, но допросить вас, – сказал я резко. – Разве что вы желаете быть официально вызванным в Инквизиториум. А ваше отношение ко мне не имеет никакого отношения к делу…
Конечно же, для столь важной особы, как каноник кафедрального собора Иисуса Мстителя, вызов в Инквизиториум не представлял никакой угрозы. Мы ведь не могли подвергнуть его рутинному, связанному с пыткой допросу без специального дозволения епископа, да и с этим позволением каноник имел право воззвать к самому Святому Отцу. Но визит в Инквизиториум, где его всецело презирали, наверняка не пришелся бы ему по вкусу.
– Так спрашивайте, – сказал он сухо и потер руки, хотя день был жарким, а в кабинете стояла духота.
– Кто был с вами во время допроса, кроме Фолькена и Хаусманна?
– Никого, – пожал он плечами. – Это было лишь начальное следствие.
Я не стал опровергать это утверждение, но, не скрою, удивился. Даже если Братта лгал, почему он думал, что я не ознакомился с протоколом Хаусманна, каковой протокол эту ложь раскрыл бы?
– Что произошло на допросе?
– Этот пьяница, – заскрежетал он зубами, – Бог свидетель, я должен был обратить внимание, что он едва держится на ногах… – говорил он, очевидно, о Фолькене, что все равно не проясняло ситуацию.