тарелого страха и тоски развеялось одним движением рук бродячего жонглера? Разве страх после этого еще существует на свете… разве может существовать?
Байхин следил за Хэсситаем не отрываясь, напрочь утратив всякое ощущение реальности. Он не знал, сколько времени прошло до той минуты, когда Хэсситай, тяжело дыша, ввалился в алтарную. Его зеленый кафтан промок до черноты. Хэсситай быстро сбросил кафтан и рубаху, выхватил из рук врача полотенце и принялся яростно растираться.
– Иди, – хрипло скомандовал он.
Байхин подхватил полотняный мешочек с глухо стукнувшими шариками и в свой черед выскользнул из алтарной. И теперь уже Хэсситай, наскоро хлебнув пару глотков воды из фляги, припал к щели между панелями.
– Это было потрясающе, – шепнул врач. – Я их такими и не чаял увидеть.
Хэсситай нетерпеливо отмахнулся, пристально вглядываясь в каждое движение Байхина.
– А ваш ученик… – дрогнувшим голосом спросил врач, – он… справится?
– Он не ученик, – уверенно произнес Хэсситай. – Он мастер. И он справится.
Если Хэсситай был воплощением чистосердечного проказливого ребенка, то Байхин избрал другой образ. Он был безнадежно и непоправимо взрослым, самодовольным и надменным – и донельзя глупым. Высокомерный спесивец, родившийся на свет в “Свином подворье”, ожил вновь – кичливый и нелепый, вздорный и неловкий, чваный и безгранично смешной в своей непомерной гордыне. Байхин ронял шарики, едва начав жонглировать, спотыкался на ровном месте и падал плашмя, наваливаясь животом на непокорный шарик – а потом с торжеством извлекал пойманный шарик… и снова ронял его себе за шиворот и в ужасе прыгал на одной ножке, округлив глаза, в тщетной попытке вытрясти коварный шарик из кафтана, будто тот его вот-вот укусит. Среди детей послышалось… Хэсситай затаил дыхание… нет, еще не смех, но сдержанное пофыркивание, намек на зарождающийся смех… Хэсситаю вдруг стало жарко, и он передернул плечами, чтобы скинуть кафтан, позабыв, что гол до пояса… хорошо, Байхин, хорошо, дуй дальше, не останавливайся!
Вот Байхин подходит к лестнице… ну как же, его коронный трюк – недотепа на канате. Если и сейчас никто из детей не засмеется, то их уже ничто на свете рассмешить не способно. Хэсситай и сам нередко смеялся выходкам Байхина на канате. Вот он уже взобрался на последнюю ступеньку и стоит там с видом хвастуна, который считает, что ему все нипочем…
Внезапно Хэсситай вскрикнул шепотом и ухватил врача за руку.
– Кто трогал канат? – яростно выдохнул он. Врач испуганно воззрился на Хэсситая.
– Кто трогал канат? – Губы Хэсситая посерели от гнева.
– Никто… – растерянно ответил врач и ойкнул, когда пальцы Хэсситая непроизвольно впились в его руку. – А разве после того, как его подправили, с ним что-то случилось?
– Подправили? – И без того бледное лицо Хэсситая побелело еще сильней. – Вы рехнулись?
– Он был плохо натянут… провисал… – забормотал врач, – трудно ведь хорошо закинуть петлю… храмовые служители потом его натянули как следует…
Воздух со свистом вытолкнулся из разомкнутых уст Хэсситая.
– Будьте вы прокляты, – шепнул он. – И ничего уже нельзя сделать…
Ничего, ничего… будь в часовне обычная публика, Хэсситай мог бы выбежать наружу, мог бы попытаться… но сейчас, когда вопрос идет о жизни и смерти этих детей, нельзя ни малейшим движением дать понять, в какой страшной опасности находится человек под куполом… нельзя, нипочем нельзя допустить, чтобы они испугались… иначе все окажется напрасным… стоит им испугаться хоть самую малость, и никакой смех их уже не исцелит… трижды будь прокляты усердные храмовые служки!.. он не может ничего сделать… и Байхин не может сделать разворот на перетянутом канате… он может только пройти его из конца в конец… но с той стороны негде спуститься, и спрыгнуть нельзя – слишком высоко… значит, нужно еще раз пройти по слишком туго натянутому канату… только так Байхин может вернуться к шаткой скрипучей лесенке… Бог Исцелений, Боже ты превеликий, пусть он дойдет, пусть он только дойдет… ради Байхина прошу, ради тех, для кого он рискует, – пусть он только… И тут канат лопнул.
Долго, нескончаемо долго Байхин падал вниз. Казалось, вечность – а то и не одна – миновала прежде, чем маленькая фигурка, внезапно сделавшись большой, грянулась на холодные каменные плиты.
Хэсситай онемел. Он не мог вздохнуть, не мог заплакать – горе выжигало слезы, не давая им подступить к глазам. Рядом с ним мелкой дрожью трясся врач. Крупные слезы катились по его лицу, затекая на прыгающие губы, на тощий подбородок… Опытный лекарь понимал, что к чему. Он понимал, что для Байхина нет ни малейшей надежды. После такого падения человеку уже не подняться живым. Но Байхин поднялся.
Он встал – встал, хотя в его теле не осталось, не могло остаться ни одной целой кости. Пока маленькие зрители, среди которых не было ни врачей, ни акробатов, не успели понять, что же произошло.
– Веревочку порвали, – жалостно загундосил он, задрав голову кверху и тыча пальцем в сторону обрывков каната.
Хэсситай издал сухой хрип и вновь задохнулся.
– Подумаешь, – пренебрежительно заявил Байхин, – у меня лучше веревочка есть – вот!
И с этими словами он выдернул пояс из штанов и победно воздел его кверху. Штаны поползли вниз. Байхин триумфально встряхнул поясом, и над зрителями пронесся долгожданный смешок. Хэсситай тихо застонал. Врач зажал рот ладонями, не смея рассмеяться и не в силах сдержать хихиканье – он был и вправду смешон, этот бесштанный триумфатор.
Байхин наконец-то заметил, какой предательский фокус выкинули его штаны, конфузливо охнул, подхватил их и убежал в алтарную, провожаемый радостным хохотом.
Едва ступив за панели, он пошатнулся. Из-под грима проступила отечная бледность. Грудь при каждом вдохе перекашивалась, и воздух с влажным клекотом натужно выползал из глотки. Идти Байхин уже не мог – но он все еще стоял, и это было настолько жутко, что ни врач, ни Хэсситай не посмели протянуть к нему руки, чтобы подхватить, когда он упадет.
– Они… смеялись? – выдохнул Байхин.
На долю мгновения врачу померещилось, что Байхин мертв: ведь разве только мертвый не услышит, каким гулким эхом перекатывается хохот под сводами часовни. Но помрачение потустороннего кошмара тут же сменилось горестным ужасом, едва только лекарь разглядел в полумраке алтарной тонкие струйки крови, стекающие из ушей Байхина по неестественно напряженной шее.
– Они… смеялись? – требовательно прошелестел Байхин одними губами, не отрывая взгляда от лица Хэсситая.
– Да, – ответил Хэсситай, двигая губами с преувеличенной отчетливостью.
Байхин снова качнулся, словно собираясь шагнуть, и тяжело и медленно, как выплеснутый из ковша расплавленный свинец, рухнул на пол. Руки и ноги его вывернулись под совершенно немыслимым углом. Меж панелей пробивалась узкая полоска света, наискось пересекающая сизый дымок алтарных благовоний, словно над Байхином взметнулось золоченое погребальное покрывало. И внезапно золотой отблеск угас.
В просвет между панелями просунулось улыбающееся личико. То ли эта девчушка была посмелее прочих, то ли не утерпела, то ли другие дети ее подначили пойти да поглядеть… да какая разница, отчего малышка сорвалась со своего места и побежала к алтарной? Может, просто спасибо сказать хотела… теперь это уже не важно, потому что теперь все стало окончательно бессмысленно. Она уже увидела распластанное на полу тело… а Байхин еще жив – и последним, что он услышит в жизни, будет крик ужаса… и он умрет, зная, что умирает напрасно… великий киэн, настоящий мастер, который доиграет представление до конца и лишь потом упадет замертво… напрасно, тысячу раз напрасно… Но вместо испуганного вопля в тишину алтарной ворвался звук настолько неуместный, что даже врач очнулся от тупого отчаяния и с недоумением оглянулся вокруг: да кто посмел столь кощунственно насмехаться над умирающим? Причудилось, не иначе… да нет, где там причудилось! Звук повторился: смачный храп, наглый и беззаботный. Неужели Хэсситай… нет, не Хэсситай – его рот приоткрыт от изумления и звуки издавать не способен. Врач осторожно посунулся к Байхину – и замер, не в силах отпрянуть.
Храпел именно Байхин. Громогласно, с присвистом, причмокивая и шлепая губами: “хр-р… плюх-плюх-плюх… хр-р-р… плюх-плюх-плюх…” Внезапно сосредоточенная гармония храпа нарушилась звонким жужжанием… возобновилась… снова прервалась… Байхин повел плечом, словно отмахиваясь во сне от нахальной пчелы, и снова возмущенно захрапел… вновь зажужжал… перекатился на бок, дрыгнув ногой… Храп и жужжание сплелись в причудливый ритм – сначала не очень отчетливый, но вскоре уже несомненный… А потом врач едва не рухнул бок о бок с Байхином, ибо виртуозное сплетение всхрапываний и жужжания явственно сложилось в мелодию старой потешной песенки “Мышка кошку изловила”. Байхин выхрапывал мотив и отмахивался от воображаемой пчелы, словно твердо решил нипочем не просыпаться назло всем пчелам мироздания.
Девочка схватила себя руками за щеки от изумления и восторга, ахнула и расхохоталась.
И тут Хэсситай резко выпрямился, словно ее смех ударил его промеж лопаток, отстранил оцепеневшего врача, опустился на колени рядом с Байхином и положил ему руки на плечи.
Лекарь тоненько взвизгнул – очевидно, решил, что Хэсситай спятил с горя. Ну и пусть думает, что хочет, – наплевать! Ему ведь неоткуда знать, что смех этой девчонки действительно ударил его в спину – ударил силой! Силой его магии, только в минуты смеха ему и доступной… ударил последним взрывом надежды, которую он не может, не смеет обмануть… силой, на краткое мгновение отбросившей горе и страх… вот пусть они и остаются в том дальнем углу разума, куда их отшвырнуло, – нет у него сейчас права горевать и страшиться… есть только это мгновение, и Хэсситай не вправе его упустить… и не упустит… под его руками раздался хлюпающий щелчок… потом еще один… и Хэсситай запрокинул голову и оглушительно расхохотался, заглушая отвратительный звук воссоединяющихся костей.