— Что, не похожа? — усмехнулась Катя, зная: тот жестоко отучен заговаривать первым.
— Не-е, — ошалело протянул он.
Она была не похожа еще с утра, и стала совсем не похожа, когда вышла из дома № 1, с тяжелым пакетом в руках, бутылкой кока-колы под мышкой и безмятежным, жмурящимся счастьем на лице — такие лица бывают у людей, сидящих в шезлонге на пляже, где-то далеко-далеко от своей настоящей жизни, и безмятежно щурящихся на искрящийся солнцем океан.
— У меня тут велосипеды, — напомнил он ей, заранее горбясь в предчувствии очередного втыка.
— Велосипеды? — легко отреагировала Екатерина Михайловна. — Они мне больше не нужны. Оставь в подъезде… Не нужно, — пресекла она попытку принять из ее рук увесистый пакет. — Я сама.
Его монолитная хозяйка распалась на не стыкующиеся между собой фрагменты: привычные губы, отдающие совсем не привычные указания, привычный костюм, изгибающийся в непривычно мягких движениях, привычные, непривычно нежные черты. И вновь сложилась воедино в совершенно новую и совершенно не Екатерину Михайловну — выкованную из черного металла и начиненную гремучей смесью женщину, вокруг которой словно пролегало заминированное поле.
К той, прошлой, мог подойти без страха только сапер. Казалось, она принимает за оскорбление уже сам факт, что кто-то посмел заметить, как она красива.
К этой…
— Вы ужасно красивая! — сказал он странно робко и покаянно, вдруг застыдившись своих прошлых, нелицеприятных чувств к ней. — Очень!
Конечно, он всегда знал: она красива, но это знание было скорее теоретическим, и вдруг перестало быть знанием и стало чувством, накрывшим его с головой. Потому что она перестала быть смертельно красивой сталью, занесенной над его головой, а стала…
Он не знал, как сказать.
Знал только, что испытывал то же самое, когда, три года назад, отправился с семьей в Америку к матери жены и увидел воочию Ниагарский водопад. Огромный. Притягивающе пугающий. Ужасно прекрасный. Водопад, который мог бы поглотить тебя, как щепку, и все равно остаться самым прекрасным водопадом, который нельзя возненавидеть. Ибо, глядя на него, ты априори признаешь за ним право на твое убийство…
— Красивая? Неужели? — Хозяйка игриво улыбнулась и, не дождавшись, пока он откроет ей дверь, сама забралась в машину.
Гена смятенно посмотрел на злой, еще не зарубцевавшийся до конца шрам на ее обнаженной руке — он никогда не видел его раньше, но подумал сейчас, что лишь этот шрам и остался от ненавистной и ненавидящей Екатерины Дображанской, словно вся ее суть вдруг спряталась в нем, стала им — кривой и красноватой щелью прошлой боли.
— На Крещатик, в «Шато де Флер». Потом поставишь машину у клуба и можешь ехать домой. Ты мне больше не нужен.
— Совсем? — испуганно спросил ее он.
— Сегодня, — рассмеялась она. — Отдыхай.
И удивилась, неожиданно осознав, что он не раздражает ее, как обычно, а веселит своим неверящим, ослепшим взглядом.
Она не пошла внутрь кафе. Села в плетеном кресле на улице и заказала себе апельсиновый фреш и пачку сигарет, хотя бросила курить несколько лет назад. Без причин — чтобы очередной раз доказать: у нее нет привычек, есть лишь решения. Но сейчас эти былые попытки довести себе собственную крутизну показались ей смешными.
Измученная самосовершенствованием, прошлая Катя канула в Лету. Катя лениво оперлась локтем на стол и, слегка наклонив голову, «поставила» на ладонь пересеченный двумя длинными балконами дом № 15 на противоположной стороне Крещатика.
«Именем Отца моего…» — начала она про себя. И от ощущения, что достаточно произнести еще двадцать три слова, и этот нарядный восьмиэтажный дом с пятью кокетливыми кокошниками мансард и дорогим стеклянным магазином внизу, занявший козырное место между Пассажем и метро «Крещатик», покорно сложится сам собой, покрывая сотни людей, воображающих себя свободными, — внутри стало огромно и бесконечно.
Двадцать три слова. Всего двадцать три слова! А сколько еще тысяч слов ждут ее в книге истинной Власти.
— Ваш фреш и сигареты.
— Принесите бокал мартини. Бьянко.
— И приплюсуйте к моему счету, — раздался ровный мужской голос.
Катя медленно повернула голову, уже складывая губы в преддверии насмешливой дерзости в адрес излишне самоуверенной жертвы ее красоты, но увидела над собой два бледно-голубых глаза и от неожиданности буркнула удивленно и глупо:
— Вы думаете, она может вычесть?
— Я думаю, она может умножить, — улыбнулся блондин без намека на веселье.
Его рука с голубоглазым кольцом предупредительно поднесла ей зажигалку. И прикуривая, Катя заинтригованно заглянула ему в глаза — там была вьюга, отрешенная и совершенно бесчувственная к ее глазам и лицу.
— Мы ведь, кажется, встречались, — сказала Дображанская, хоть сказать это должна была вовсе не она, а он, нагло навязавший ей свое соседство. — В «Центрѣ колдовства». На Подоле. А вы туда порчу снимать приходили? — съязвила она зло.
Странно: она вдруг перестала чувствовать себя всесильной.
— А вы, — элегантно улыбнулся он, — наверно, хотели навести ее на врагов? Уверен: у вас это получилось.
Катя посмотрела на него исподлобья, пытаясь расшифровать опасные слова, но у блондина был непроницаемый вид человека, лишь вежливо поддержавшего чужую шутку.
— А вы занимаетесь организацией выставок?
— Вы уже знаете? — нисколько не смутился он.
— Я все про вас знаю, — парировала Катя. — Даже то, что по совместительству вы чините прорвавшиеся трубы.
— Я — трубы? — Альбинос вопросительно поднял серебреные брови. — Простите, я вас не понимаю.
— Только не делайте недоуменное лицо, — внезапно рассердилась она. — Позавчера я познакомилась с девушкой в «Центрѣ». Она была в очереди за мной. И она сказала: вы работаете с ее отцом. А отец ее ликвидирует наводнение на Фрунзе.
— Вот оно что… — Зимние глаза блондина покрылись изнутри инеем. Но к Катиному разочарованию, он казался скорее озадаченным, чем обличенным. — Значит, он чинит трубы, — невыносимо скучливо отозвался альбинос. — Впрочем, чему я удивляюсь?
— Кто он? — недоверчиво уточнила Катерина.
— Видимо, мой брат.
— Только не говорите, что он ваш близнец! — окончательно перестала верить ему она.
— Только внешне, — успокоил ее блондин. — Во всем остальном он — моя полная противоположность. Я не видел его уже много лет, — он задумчиво нахмурил губы и, словно решившись на что-то, вынул из кармана рубашки золотой паркер, черкнул на салфетке семь цифр и пододвинул их к Катиной руке. — Знаете, если вас не затруднит, передайте ему через вашу знакомую. Не думаю, что он станет связываться со мной. Но в жизни бывает всякое…
— Боюсь, я не скоро ее увижу, — отказалась Катя, удивленная тем, что версия о близнеце вдруг перестала казаться ей неправдоподобной.
— Да мне и не к спеху, — равнодушно уточнил он. — Сами знаете, у меня и без него достаточно проблем.
— Откуда мне знать о ваших проблемах? — надменно фыркнула Катерина.
— Но вы сами сказали… Простите, я думал, вы видели в новостях. Сегодня ночью кто-то пытался украсть «Богатырей» Васнецова. А поскольку выставку организовал я…
— Ах, это… Ну и что? — невольно заинтересовалась Дображанская.
— Загадочнейшая история, — покачал головой пострадавший организатор. — Но если вам интересно…
— Да, конечно.
— В музее, естественно, есть охранник, — обстоятельно начал блондин. — Но он спал, несмотря на рев сигнализации. Приехавшей на вызов бригаде пришлось залазить в разбитое вором окно: тот не открыл им дверь.
— Его считают соучастником?
— Его с трудом разбудили, но так и не привели в себя, — предполагают отравление малоизвестным газом. Но это полный абсурд, — пренебрежительно скривился рассказчик, — потому что работали не профессионалы. Представьте, преступник тупо разбил окно на первом этаже, залез, зачем-то грохнул стекло на картине и убежал, уже через другое окно. Вы скажете: он просто не успел забрать полотно…
И Катя, которая ничего подобного говорить не собиралась, непроницаемо кивнула, снова почувствовав себя на коне: знал бы блондин, как трижды загадочно все было на самом деле, сразу утратил бы свою прохладную рассудительность.
— Но он просто не мог успеть, — продолжал разглагольствовать неосведомленный. — Удивительно даже то, что он успел убежать, — милиция приехала через считанные минуты. Так чего же они добивались? Чего хотели эти девушки?
— Девушки? — сразу утратила свою прохладную насмешливость Катя.
— Пятнадцать минут назад, — поделился блондин, — мне сообщили, что объявился водитель такси, подвозивший ночью к музею двух барышень. Время совпадает. Причем красавицы вызвали такси на дом, некоторое время катались по Городу вместе с третьей подружкой, а потом попросили отвезти их прямо к Терещенко. Представились студентками театрального. Внешность у них, судя по описанию, и впрямь колоритная, одна блондинка с африканскими косами до пояса, вторая рыжая. Первую точно не перепутаешь! Милиция уже отправилась по их адресу…
— Милиция?
Внезапно Катя возненавидела свое новое платье. В нем было неуютно и непривычно, совсем не так, как в ее бронированных костюмах.
— Но зачем студенткам театрального?..
— И впрямь зачем? — с нажимом переспросил блондин, глядя на нее замерзшими глазами. — Явно не для того, чтобы украсть. Но тогда зачем, как вы думаете? — Он уставился на нее, не мигая, будто надеялся, что она и впрямь ответит на его вопрос.
— Откуда мне знать, — выдавила Катерина.
И вслед за платьем мгновенно возненавидела проклятого блондина, взвалившего на нее эту — такую ненужную ей — ответственность за две ненужные ей судьбы.
Как только она узнала, что тюрьма, угрожавшая Машиному отцу, оказалась истеричной гиперболой ее матери, и предусмотрительно уведомила Дашу, что исчезает сегодня по причине предстоящего поединка, Катя выбросила двух своих случайных союзниц из головы, если не навсегда, то очень и очень далеко — за границы своего мироощущения.