— И заметьте, — понизил голос Печорин-Голохвастов, — безо всякого риска. Ведь Варваре Андреевне прекраснейшим образом о ваших чувствах известно. И коль вы ей мое признание перескажете, она сочтет, что вы счастливого соперника опорочить хотите, и ни единому слову вашему не поверит. Кто вы, а кто я?
— Не много ли вы о себе понимаете? — вскипел влюбленный, соглашаясь с Дашиным мнением.
— Я женщин понимаю много больше вашего, — нестерпимо надменно протянул Печорин. — Вы, Иван Иваныч, верно, мечтаете, что Варвара Андреевна вашу душу, прекрасную и преданную ей, однажды оценит. Так женщины только говорят о душе, а ценят исключительно красоту! И не красоту даже, а красивость — позолоту галантерейную. А о душе рассуждают, потому что это тема красивая. Только покажите мне хоть одну барышню, которая бы красоте души своей сестры завидовала. А от того, что у другой лицо, стан, платье, выезд красивее, чем у них, будет, они жизни лишить себя готовы. И возлюбленного они себе по тому же принципу облюбовывают — красивые картинки в уме рисуют, на манер журнальных. Красивая ли мы пара, пойдет ли он мне? Они мужа под шляпку подбирают. И лишь в исключительных случаях — шляпку под него!
И Даша, и впрямь уже нарисовавшая в мечтах десяток комиксов на тему «Я + Ян», мгновенно разбухнув от незаслуженной обиды, стала в коленно-локтевую позу и, прижав щеку к ковру, возмущенно уставилась на галантерейно-красивые лаковые штиблеты пренеприятного Печорина, судорожно пытаясь придумать какой-нибудь убийственный контраргумент.
«Ну и что, что рисую! Ну и что? Это же не значит, что я его не люблю!»
— Вот и помыслите, любезный Иван Иванович, — продолжал интересничать Свирид Петрович Печорин, — каковы ваши шансы? Я — потомственный дворянин. А вы в газетенке служите, одеты demode.[11] И фамилия у вас неказистая — Мочалкин. И собой не видны. И любовь ваша рыхлая, без формы. А барышни только в красивую любовь верят! Вы Варваре Андреевне вздохами несчастными досаждаете. А я смотрю на нее взглядом, позаимствованным из мастерской самого амура. Я ей букеты и конфеты в бонбоньерке, а вы стихи. Так у вас и почерк некрасивый! Уж не извольте гневаться…
— Пусть так! Пусть она никогда меня не полюбит. Но если вы только из-за приданого… Я этого не позволю! — застонал разгневанный романтик.
— Проходите, проходите, господин Самбор. Прошу вас, господа, — послышался переливчатый девичий голосок. — О чем это вы, Рокотов, тут с Ванечкой секретничаете?
— О даме со свиной мордой, Варвара Андреевна, — карамельно пропел коварный кавалер. — Вот Иван Иванович давеча рассказывал, что к ним в «Киевлянин» новое письмо поступило. Еще один жених выискался. Пишет: «Если миллионщица со свиной мордой и впрямь существует и до сих пор свободна, настоятельно прошу переслать мне ее адрес, поскольку намерения у меня самые серьезные».
— Именно так, — потерянно подтвердил несчастный романтик. — Но позвольте, господин Рокотов, оно же еще не вышло. Откуда ж вам известно? Я только сказал… — искренне удивился Ванечка, влюбленный и, видимо, туповатый.
— Да что вы? Вы же мне его и пересказали. Запамятовали? — нагло отпарировал подлый обличитель женщин.
Ваня вдруг прерывисто, негодующе засопел. Даша — тоже, но в ладошку:
«Ай да Голохвастов! Точно он. За двумя зайцами! Нет, в данном случае — свиньями!»
— Бедная дама, — жалостливо вздохнула Варвара Андреевна. — Можно ли муку большую придумать, чем с таким лицом на свет народиться?
— Вот слова истинной женщины, — сказал Голохвастов, сладко, как комплимент, с адресованным одному Ванечке гадким подтекстом.
— Вы совершенно правы, Варвара Андреевна, — с жаром воскликнул влюбленный. — Он же не за нее, за приданое ее пойдет, а потом ее же и стесняться начнет! Мучить. У нас в газете говорят, ее в прошлом за деньги показывали, как образчик физического уродства, пока какой-то оригинал-миллионщик не женился на ней из цинизма. А альфонс этот нынешний — потомственный дворянин, промотавшийся…
— Да никакой дамы со свиной мордой не существует! И кто только этот слух пустил? — весело объявил чей-то бас.
Многочисленные ноги окружили тем временем Дашин стол.
— Что ж, господин Самбор, мы в полном вашем распоряжении, — сказал бас без особого почтения.
— Прошу всех присутствующих сесть! — немедля распорядился новый и пытающийся быть особенным тенор. — Господам, желающим самолично убедиться, что спиритические явления — не трюки и не обман, производимый самим медиумом, предлагаю расположиться рядом со мной. Таким образом, вы будете сами держать меня за руку на протяжении всего сеанса и касаться ногами моих ног.
— Я так понимаю, вы будете гипнотизировать сами себя? — лениво потянулся голос Голохвастова, изображая ироничную скучливость.
— И убедительно прошу присутствующих не делать из этого шутки! — взвился нервный тенор, безусловно, принадлежавший бывшему телеграфисту со станции Попельня. — И не задавать духам вопросов с подковыркою.
— Слышали анекдот? — сказал над Дашей еще незнакомый ей баритон. — Хозяйка дома задает вопрос: «Духи, скажите, сколько у меня детей?» «Четверо», — отвечают духи. Муж хозяйки, шутки ради, интересуется: «Духи, скажите, сколько у меня детей?» «Двое», — отвечают духи. Больше он с духами не шутил!
— Я вам так скажу, Сергей Васильевич, весь этот медиумизм — лишь новомодные суеверия. Прежде в ведьм и чертей верили, а нынче новоявленную чертовщину изобрели…
На Дашу с шумом надвинулся лес деревянных ножек и ног, в основном мужских. Женских имелось всего две пары. Одна, самого обворожительного вида, расположилась прямо напротив — причем туфельки, следовало признать, были никак не с тупыми, а с вытянутыми носами, из светлого розового шелка, вышитые пастельными цветами, — просто не туфельки, а конфетки.
Слева от них поместились знакомые щегольские штиблеты, а справа — нервные, не уверенные в себе башмаки.
«Наверняка Варенька, между Ванечкой и Голохвастовым. А вторые женские, — верно, жена Васнецова. А Васнецов — бас — больно уж по-хозяйски звучит!»
Впрочем, в любом случае легенда с послушницей, сызмальства склонной к живописи, уже провалилась. Теперь Даша тянула только на послушницу женского Флоровского монастыря, упеченную туда заботливыми родителями за непреодолимую тягу к кражам со взломом.
«Капец мне», — подумала Даша, сжимаясь в комок на крохотном островке оккупированного ногами пространства, где послушница помещалась с превеликим трудом. И закрыла глаза, внезапно всей душой поняв африканских страусов, — с закрытыми глазами действительно было не так страшно!
— Уберите свет, — с шиком распорядился господин Самбор.
Кто-то, поспешно топающий, видно, слуга, убрал сияющее электричество.
— О нет, так — страшно, — всхлипнула Варенька. — Зажгите свечу!
— Не робейте, Варвара Андреевна, — успокоил ее голосом Голохвастов.
— Темнота есть одно из наиважнейших условий, при которых проявляется медиумическая энергия, — с апломбом объяснил бывший телеграфист Попельни. — Впрочем, против одной свечи я не возражаю. Сцепите ваши мизинцы. Нужно создать спиритическую фигуру «магическое колесо»! И настоятельно прошу вас, когда я буду петь, петь вместе со мной. Это привлечет одного из духов…
— Нет, нет, — вновь прервал его взволнованный голос Варвары Андреевны. — Я хотела бы вызвать вполне определенный дух — великомученицы Варвары. Моей заступницы!
За столом возникла неловкая пауза, и Даша приоткрыла глаза. Штиблеты во главе стола нервно затанцевали на пятках — кажется, к такому пассажу господин Самбор был не готов.
— Но хорошо ли это будет, Варвара Андреевна? — задрожал встревоженный голос Ванечки. — Можно ли святую ради забавы тревожить? Церковь и без того осуждает общение с душами умерших…
— Я знаю, она одна мне правду скажет! — с пафосом выговорила Варенька. — Я только ей одной верю! Мне нужно задать Варваре важный вопрос. Как ко мне относится тот человек, о котором я сейчас думаю?
Кажется, ее загадка секрета ни для кого не составляла. Ноги занервничали, а лаковая пара, сидевшая рядом с шелковыми туфельками, решительно закинулась одна на другую.
— В таком случае, — приняли вызов лаковые штиблеты, — я тоже хотел бы задать вопрос святой. Когда я услышу ответ от интересующей меня особы, похитившей мое сердце?
— Но Варвара — гонительница ведьм, воительница всяческого мракобесия, — испереживался Ванечка, то ли и впрямь от благочестивого страха оскорбить святую, то ли боясь, что ненадежная Варвара даст Голохвастову положительный ответ.
— К слову, вы слышали, какой скандал на прошлой неделе во Владимирском с Варварой-то приключился? — оживился много слышавший баритон. — Живописец изобразил великомученицу с лицом Лели Праховой. Так губернаторша истерику устроила и потребовала, чтобы он икону ту переписал. Что ж, говорит, мне на Лелю Прахову молиться?
— Мы у Васнецовых были, он нам сказывал, — отозвалась, жеманясь, пара ног «жены Васнецова».
«Как у Васнецовых?! А здесь тогда кто живет? — очумела Даша Чуб. — Тут же доска, я сама видела!»
— Господа, господа, — возмущенно взвизгнул телеграфист Попельни. — Позвольте напомнить, это не ярмарочный балаган!
«Доска у подъезда! — мысленно завизжала за ним послушница Флоровского. — „В этом доме в 1885–1889 гг. жил и работал выдающийся российский художник Виктор Михайлович Васнецов“. И его портрет, и „Три богатыря“ под ним!»
— Господин Самбор, — вступил важный бас, — поскольку я пригласил вас провести частный сеанс по просьбе моей сестры, будьте любезны исполнить ее желание.
— Это невозможно.
«Это совершенно невозможно!!! И в биографии, и в справочнике Киева — Владимирская, 28!»
— Впрочем, как вам будет угодно, — жалко пролепетал медиум, подавившись чьим-то молчаливым взглядом. — Положите руки на стол и сомкните мизинцы, — начал он месмеризующим голосом. — Я призываю дух святой великомученицы Варвары. Варвара…