— Ну, не то чтобы ходим… Тебе уже легче? Тогда мы пойдем. Хорошо? — Первая улыбнулась ей и все же погладила ее по затылку. — Не плачь. Ладно?
Маша смотрела им вслед. Ее горло вдруг очистилось от слез, а внутри, как после дождя, было влажно, вязко, но ясно.
Тревожно, но не безнадежно. Удивленно…
«Надо же, шли по своим делам. Бывают же такие… Они не соврут, поставят! И, может быть, он услышит и…»
«Боже, какая я дура!»
«Он УЖЕ услышал!»
В желудке стало тепло и горько, словно она разом выпила стакан терпкого красного вина, и снова захотелось плакать, но уже по-другому. Она неотрывно смотрела на спины девушек. И неожиданно представила себе, как семь минут спустя входит за ними — в свой самый красивый в мире Владимирский собор — сквозь огромные черные двери, с массивным барельефом Святого Владимира и его не менее святой бабушки Ольги, — чтобы, сделав пять шагов от входа, резко развернуться и увидеть «Страшный суд» и извивающегося в аду Огненного Змея. А потом посмотреть влево на прозревшего в момент крещения грешного и слепого князя, принявшего веру после того, как был наказан слепотой за грех (изнасилование дочери царя Корсуни, по одной из версий. Кто ж теперь узнает?) И вправо — на князя уже почти святого, с обведенной ореолом венценосной головой, стоявшего на застланном узорным ковром берегу реки Почайны, крестившего в ней первых испуганных русичей и протягивающего приносящие дар руки к небу — туда, где в золотых облаках стоял окруженный ангелами апостол Андрей с огромным и тяжелым — первым крестом в руках!
Она увидела это так явственно, что могла рассмотреть и голубую рубаху Андрея. И щедро расшитые драгоценными камнями золото-княжеские одежды. И узор зеленого ковра, с вытканным на нем длиннохвостым павлином. И того самого стоявшего неподалеку от князя угрюмого бородатого боярина, в длиннополом зеленом с золотом наряде, придерживающего огромной рукой рукоятку в золотых ножнах меча.
«Крещение киевлян» было наполнено пропастью лиц, строгих, серьезных, испуганных, потрясенных, смятенных, но только одно это, нахмуреннобровое, настоятельно требовало от нее ответа…
«Да это же мой Добрыня! — ответила она. — Добрыня-Васнецов!»
«Вот отчего горел Владимирский!»
«Добрыня и меч были изображены дважды!»
Но…
«Дело же не в мече!»
«Дело не в том, что он был правой рукой Владимира и сражался за веру с мечом в руках, а в том, что он, быть может, и был первый русич, возлюбивший Бога превыше земной любви».
В то время как сам креститель, возможно, и веру-то принял лишь для того, дабы жениться на прекрасной византийской царевне Анне. Или того хуже…
Вот!!!
Вот вопрос, мучивший Добрыню-Васнецова! Не мудрено, что Виктор Михайлович поставил этот вопрос рядом с Владимиром в Свято-Владимирском соборе!
Владимирском… Мария Владимировна вдруг недоуменно уставилась на сморщенную гривну в своей руке, с желтолицым Владимиром Великим в чеканном венце, и подняла прозревающий взгляд на «христианский» сквер университета Св. Владимира, где, по замыслу губернатора и митрополита, и должен был стоять Владимирский храм, разделенный с универом Большой Владимирской улицей.
«Владимир!» — словно кто-то навязчиво шептал ей в ухо это имя три дня подряд.
«Вы от Владимира Федоровича?»
И убитый митрополит лавры — тоже Владимир.
И фото WLADIMIR WYSOCKI, KIEW!
И папа… И его тезка-следователь…
И Васнецов жил на Владимирской улице. И «Александра Владимировна детей на прогулку во Владимирский парк повела…»
Туда, где на Владимирской горке под памятником Клодта назначил им встречу переставший быть анонимом К. Д. Назначил и не пришел, потому что не мог помогать… Да ничего он не назначал! Он предложил «прогулку на исходе заката». А они немедленно усмотрели в том нечто «интригующее» и «будоражащее»… Хотя все витиеватые слова ночноглазого брюнета следовало понимать совершенно прямо. И Мир оказался у ее ног, в самом что ни на есть прямом смысле слова. Дому следовало вежливо сказать «здрасьте». А цепь не нужно снимать, потому… Это неважно, потом. Было что-то еще… Главное!
«Не бойтесь, Владимир не причинит вам зла. Он поможет!».
Маша торопливо расстегнула рюкзак, собираясь вернуть на шею неразъясненную змею. Но рюкзак, с которым она уходила из дома навсегда, был слишком полон, и до сих пор она так и не удосужилась его разгрузить — пришлось вынимать кулек с запасными трусами, спички и огарок свечи, ключи и подаренного ей брюнетом Булгакова, которого она, привыкшая к литературной тяжести за спиной, благополучно протаскала с собой все эти дни.
Страница была все так же загнута там, где тогда еще беззаботный и беспечный брюнет так и не дочитал ей до конца свою любимую цитату:
«Над Днепром с грешной и окровавленной и снежной земли поднимался в черную, мрачную высь полночный крест Владимира. Издали казалось, что поперечная перекладина исчезла — слилась с вертикалью, и от этого крест превратился в угрожающий острый меч».
— Потерпи, потерпи, сейчас придут, — Даша с надеждой смотрела на дверь, тщась поверить в собственные слова. — И врач, и Маша, и богатыри…
Сейчас она обрадовалась бы даже Яну! Но не было и его, и было ясно: она опять попала пальцем в небо. А на небе сгущалась темнота. Свет растаял. И стекла в узких окнах стали почти черными. Она уже рассказала Кате все приключения сегодняшнего дня, но на пятнадцатой минуте та перестала реагировать на ее слова. А на двадцатой Даша, впав в лихорадочное отчаяние, разорвала в лоскуты новую двухсотдолларовую юбку и, вспомнив школьные уроки по оказанию первой помощи, перевязала Кате рану.
Только это не помогло… Катя уходила. Медленно и неумолимо, вместе с днем за полукругом дверей. И ее лицо уже перестало быть красивым.
— Это была ошибка, — сказала вдруг она.
— Что? — обрадовалась ее реплике Даша.
— Музей. Моя ошибка… Он прав! Нельзя было привлекать внимание. Но вы все равно не поняли. Все равно…
— О чем ты, Катенька?
— Не поняли, что там — я, — выговорила она на удивление четко.
— Где там? В музее? Но это невозможно… — Даша поняла, что Катя бредит.
— Возможно… На Черте. Быстрее, чем на…
— Такси? — Нет, это был не бред! И Даша потрясенно округлила глаза: высокая фигура с темными, собранными в хвост волосами — Катя! Но… — Но зачем? — поразилась Чуб. — Ты пришла в себя? Видела во сне? Ты рассказала нам не все? Тот богатырь — Илья?
— Другой… Доб…
— Добрыня?
— И во Владимирском.
— Ты подожгла Владимирский?! — неподдельно изумилась Землепотрясная. — Но почему? Зачем тебе это было нужно?
— Быть первой… единственной… самой! — выдохнула Дображанская. — Он идет. Уже скоро…
— Кто? — Даша оглянулась по сторонам. — Ты говоришь про Яна? Про парня с кольцом? Ты прочла в книге про обряд? Ты поняла, что тут происходит? Ты сбила Мира специально?
— Нет… Но так лучше. Присуха. Он мог рассказать вам про…
— Змея?
— Он не знал… Думал, клад. Но уже не мог… Не мог убить… Но мог помешать. Им.
— Своей шобле? Но им не нужно было никого убивать! Обряд завершен.
— Нет. Нужна Киевица… Здесь. Ее кровь… Все дело в ней. Он идет на кровь.
— Ян — на кровь? — Даша снова обернулась, беспомощно глядя на дверь.
Она была не в силах сердиться на Катю, умирающую и заплатившую слишком дорогую цену за веру в собственную лучшесть. Лишь подумала: вот оно как… Не зря Мир убеждал их, что смерть Кылыны и инцидент в музее не вписываются в общий пейзаж. Еще бы — он-то точно знал, что не совершал этого! И еще понял: чтобы завершить обряд, нужно убить одну из них. И понял, что не может убить Машу. И даже ее подругу, просто потому, что это ЕЕ подруга!
Какая все же страшная штука любовь, если ему было проще умереть самому…
— Больно, — повторила Катя. — Как больно умирать… Но тогда было еще больнее. Ты видела…
— Что?
— Еще больнее. В центре…
Послышался гулкий шорох шагов, и, затравленно дернувшись, Даша с облегчением увидела Машу.
— Маша! — радостно выкрикнула она. — А где богатыри? — Уже менее радостно.
— Мы — богатыри! — сурово ответила та.
— Что, не сработало? — вскрикнула Чуб.
— Боже, что с ней? — с грохотом сбросив груз со своих плечей, Маша, забыв обо всем на свете, кинулась к раненой, падая на колени и протягивая к ней умоляющие руки.
— Она выживет, выживет! — зачастила Даша, словно молитву. — Это не Ян. Это сатанисты. Но я ее перевязала. Я послала Митю. Сейчас придут врачи…
— Кого ты послала? — трагически взвыла Ковалева. — Митю? Он же сумасшедший! Ему никто не поверит! Никто не придет, сколько б он их ни звал!
— О боже, — в отчаянии вскричала Чуб, ошалев от собственного прокола. — Я сейчас, — подхватилась она. — Быстро!
— Стой, ты без юбки!
— Плевать!
— Тебя саму упекут в психушку!
— Поздно… — эхом отозвалась Катя.
И Маша поняла: поздно — нечто неопределимое под названием жизнь уже угасало в черных глазах Кати, вытекало из кожи, стиралось с губ. И стоящий над Катей архангел Михаил, с подолом, испачканным Катиной кровью, с женским лицом и двумя красными лентами в волосах, был неумолим, как сама смерть.
— Нет! — остановила Маша подругу, добежавшую до дверей, и, вцепившись в безжизненные и холодные Катины ладони, заговорила страстно — вначале неуверенно и коряво, потом гладко и горячо, веря все сильнее с каждым произнесенным словом: — Ты, пришедший на эту землю, испроси Того, кто тебя послал! — И зная теперь, кого она просит — Отца-небо и Землю-мать: — Вернуть мне жизнь сию, во имя Града моего, и блага земли его, и небес его, и грешных чад его!
Катя гортанно застонала. Глубоко, душераздирающе, страшно, выгнувшись болезненной дугой и закидывая назад голову и руки. Вздрогнула, будто ее ударили в грудь, передернувшись всем телом, и опала, уронив подбородок.