— Вот тебе лафа! А то с этой башкой ты никуда. Молодой здоровый хохот заставил Котовского очнуться.
Лошади шли шагом. Рядом, чуть впереди, ехал и оглядывался комиссар. Григорий Иванович усмехнулся:
— Петр Александрыч, чего крадешься? Иди ближе.
— Смотрю я, Григорь Иваныч, день больно хорош! — бодро заявил Борисов, подъезжая.
Запрокинув голову, комбриг посмотрел вверх, прижмурил глаз: да, день разгуливался, уже разгулялся…
— Обрати внимание, Григорь Иваныч, народ почти совсем управился.
На лугу, там и сям, стояли аккуратные стога. Комбриг вздохнул:
— Петр Александрия, заметил, нет: чуть минута поспокойней, бойцы так и кидаются, чего бы сделать. Хоть огородишко перекопать, хоть колодец очистить! Руки чешутся настоящим делом заняться. А я вчера вышел — дождичек как раз прошел. Зачерпнул земли — и, знаешь, запах: голова кругом! Век бы не нанюхался, честное слово!
— Кончается война, Григорь Иваныч. Еще немного — и за землю примемся.
— Кто примется, а кто и нет, — с сожалением проговорил комбриг.
Борисов подтвердил:
— Тебя, я думаю, Григорь Иваныч, обязательно оставят в кадрах. Эскадронных оставят. Еще кое-кого… Отпускать будут таких, как «чудо медицины», — он показал на Сливу, с которого Мартынов все же ухитрился сорвать соломенную шляпу.
Посмотрев, как впереди со смехом дурачатся беспечные бойцы, комбриг опустил голову. Перспектива остаться в кадрах была ему не по душе.
— Ты думаешь, охота? Я ж агроном.
— Кому-то ведь и караулить надо! — возразил Борисов.
— Да, караулить… — Комбриг опять задумался. — Знаешь, не выходит у меня этот Матюхин из ума. Сидит и сидит! Может, отстанем да искупаемся, а? А заодно и… Мыслишка, понимаешь, одна шевелится, не знаю — выйдет что, не выйдет? Обмозговать бы надо. Ни о чем больше думать не могу!
Радуясь предложению, Борисов с готовностью согласился:
— Григорь Иваныч, какой может быть разговор!
Они отстали и повернули к речке.
Разбежавшись по песку, комбриг вытянул вперед руки и шумно плюхнулся в воду. Через несколько метров вынырнул, отфыркнулся и поплыл на другой берег. От головы на обе стороны потянулся треугольник разбуженной воды; в подмытый обвалившийся берег заплескала мелкая волна.
Борисов купаться не спешил. Стянув верхнее обмундирование, он остался в одном белье, босой ногой попробовал воду и поежился. На том берегу Котовский уже вылезал на отмель, блестел телом. Тогда, не снимая белья, комиссар забрел по колени, по пояс, еще поколебался, удерживая локти над водой, и вдруг ухнул с головой. Слепое, облепленное волосами лицо его выскочило на середине речки. Он отмахнул с глаз волосы и, выкидывая мокрые рукава, стал крестить речку широкими саженками.
Покуда комбриг, вздрагивая телом и сдувая с носа капли, подгребал к груди и под бока горячий рассыпчатый песок, Борисов хозяйственно простирнул бельишко и разложил его сохнуть. С бельем в бригаде было худо, как приехали — без сменки.
На той стороне раздался топот, визг, — эскадрон Скутельника как взял галопом от деревни, так с разбегу и влетел в речку. Вода сразу закипела. Бойцы, сидя голышом на конях, заплывали на середину, соскальзывали и плыли рядом, держась за гривы и успокоительно покрикивая. Лошади пугались глубины, всхрапывали, прижимали уши, но, став ногами на твердое, выходить из воды не торопились. На берегу стирка, смех, возня, кидание песком.
Щурясь от блеска, Григорий Иванович сел и счистил с груди и живота песок. Чесались темные обручи на кистях и лодыжках, — несмываемые следы от кандалов. Комиссар, словно малое дитя, комкал горстями мокрый песок с илом и увлеченно строил не то башню, не то терем. Волосы свесились, коленки торчат…
Над рекой звон стоял от голосов и смеха. Налетал ветерок и трепал развешанное на кустах белье.
Потирая зудящие лодыжки, Григорий Иванович издали поглядывал на играющих бойцов. Крики, радостная кутерьма, может быть, именно в такой вот ясный летний день, в блеске воды и солнца, невольно вызывали мысли о том, что эти молодые жизнерадостные тела еще будет рвать шрапнель, навылет пробивать свинец из пулемета, рассекать старательно отточенная шашка. На войне без потерь не обойтись, он это знал слишком хорошо, и всякий раз сознание одержанной победы отравлялось мыслью о погибших бойцах, которым уж никогда не занять своего места в строю бригады. Это, наверное, для генералов в высоких недосягаемых штабах число потерянных солдат — одна бездушная цифра, для него же каждый убывший был живым человеком с именем, лицом, привычками.
Обмозговывая роль доставшегося ему в руки начальника антоновского штаба, Григорий Иванович вот уже который день подряд прикидывал и так и сяк. Бывший штабс-капитан, заслуживший свое дворянство на фронте, за храбрость, держался спокойно, без угодливости. Григорий Иванович знал, что при всей неприязни к антоновскому окружению Матюхин заигрывал с Эктовым, надеясь переманить его, военного специалиста, на свою сторону. Интересно, не заподозрит ли он неладное, узнав, что Эктов, уехавший в Москву на съезд, вдруг объявится живой и невредимый?
Мысль об использовании бывшего начальника бандитского штаба развивалась в таком, примерно, направлении: московский съезд, инструкции, обещание поддержки, затем кружное возвращение в Тамбов через, скажем, тот же Дон, где все еще неспокойно от богатого казачества, и вот появление, поиск тех, кто уцелел после Бакур. Как будто все складывалось гладко и сойдет без подозрений… Но если Эктов возвращался через Дон, то, скорей всего, не один, а, скажем, с каким-нибудь Фроловым, войсковым старшиной, тем более что о помощи Фролова все уши прожужжал сам Антонов…
Мысль об отряде войскового старшины, будто бы уцелевшем после разгрома казачьего восстания, Борисову понравилась. Действительно, отбились и теперь идут на соединение с Матюхиным. Ордой-то веселей и воевать, и умирать. Но вот вопрос: в каком количестве «прорвется» с Дона отряд Фролова? Полк, два? Может быть, целая бригада? И еще, пожалуй, самое главное: надежен ли Эктов, не дрогнет ли в последнюю минуту, не сорвет ли словом, движением весь выстроенный план?
Сомнения в искренности Эктова беспокоили и Котовского. Сейчас он вроде бы раскаялся и обещает, но черт его знает, что взбредет ему в башку, когда он вновь окажется в лесу, среди своих?
— Риск, конечно, есть, — проговорил Борисов и, вспомнив что-то, усмехнулся: — Но кто не рискует, тот не пьет шампанского!
— Да-а… — с едва заметной улыбкой протянул Котовский.
— Но с другой стороны, — рассуждал Борисов, обеими руками приминая песок и любовно выводя оградку вокруг башни, работал, старался, отдувал с глаз волосы, — с другой стороны, я сужу так. Какой ему резон обманывать? Чего он выгадает? Приговор ему — расстрел. А так — жить будет, жена, дочки. Да и не дурак же он последний, видит, что все к концу пришло… Нет, Григорь Иваныч, мое мнение: не обманет.
Склонив голову, Котовский задумчиво пересыпал песок из руки в руку. Глаза его после купанья красны. Слепит все ярче вода, режет солнце. Эскадрон с того берега убрался в деревню.
— А Матюхин? Клюнет, думаешь?
— Матюхин-то?.. — Борисов полюбовался своим сооружением из песка, затем без всякого сожаления пихнул ногой и отвалился на спину, завел под голову руки. — Ему ведь тоже большого выбора лет. Он сейчас каждому клочку должен радоваться. А тут — целый отряд!.. Думать, конечно, еще нужно, но не клюнуть он не сможет. Поставь себя на его место. Ну?
— Попался бы он мне! — Котовский стукнул по колену. — Ух, попался бы!
— Попадать ему расчета нет!
Борисов поднялся, стал проверять, высохло ли разложенное на песке белье. Нательную рубаху распялил на руках, посмотрел на свет. Спросил:
— Ты Эктова еще не брал на откровенность?
— Нет. Пока.
— А чего? Тронь, попробуй. Мне кажется, он уже достаточно намолчался. Глядишь, разговорится. Сразу все видно станет.
— Мусор, думаю. Ничего хорошего.
— Жить-то все равно хочет!
— Жить они хотят, все хотят! — с непонятным озлоблением процедил Котовский и сумрачно поднялся на ноги. Оглядывая себя, удивился, защипнул на животе складку и оттянул.
— Петр Александрыч, не толстею, а?
Борисов успокоил его:
— Да нет…
— Ничего, кончим вот с Матюхиным, на гимнастику налягу. А то запустил. Мне уже Черныш выговор сделал: «Ты, — говорит, — Григорь Иваныч, даже кормиться стал, как лошадь, — стоя…»
— На ходу, все на ходу, — подтвердил Борисов, собираясь.
Пока он сворачивал просохшее белье, комбриг энергично потянулся, несколько раз крепко согнул руки в локтях.
— А что, Петр Александрыч, если заглянуть вперед: вспомнят нас когда-нибудь, не вспомнят? Как считаешь?
Сидя на корточках, комиссар с интересом поднял голову. По лицу комбрига блуждала мечтательная улыбка.
— Должны бы, — высказался Борисов.
— А что, слушай, мы все-таки ничего были человеки, а? — помолчал и сам себе ответил: — Будь здоров!
Затем, глянув на удивленное лицо Борисова и как бы раскаиваясь в неожиданной минуте задушевности, отрывисто спросил:
— Ну, высохло твое барахло, нет? Плывем!
Снова оставляя на песке глубокие сыпучие следы, он побежал и бултыхнулся в воду.
Борисов поплыл на боку, удерживая в вытянутой руке выстиранное белье.
На берегу они оделись. Разнеженный купанием, Борисов хотел идти в деревню распояской, чтобы отдыхало тело, однако Котовский, посапывая и задирая подбородок, застегнул тесный ворот, захлестнул широкий с трещинами ремень, и комиссару ничего не оставалось, как сделать то же самое. Оба сразу оказались точно влитыми в форму, с той изысканностью в осанке и жестах, которая вырабатывается у военных командиров привычкой чувствовать на себе тысячи и тысячи глаз, а самому не смотреть ни на кого в отдельности, чтобы не бегали глаза, не вертелась голова.
На прогулки арестованного выводили поздно ночью. Дни напролет он находился в помещении, под охраной, с глазу на глаз с двумя молчаливыми латышами в коже.