Там меня, встреченного множеством стражников, отвели к их офицеру, и тот, когда я назвался бывшим палачом, разумеется, заподозрил во мне одного из оборванцев, то и дело (чаще всего – в преддверии зимы) являющихся проситься к нам в гильдию. Рассудив так, офицер (и вполне по заслугам, окажись он прав) велел меня высечь, и, дабы предотвратить порку, мне поневоле пришлось сломать двоим из его подчиненных большие пальцы, а после, удерживая его самого в захвате, именуемом «котенок с клубком», потребовать встречи с его начальником, с кастеляном.
Признаться, личность чиновника, распоряжавшегося всей Цитаделью, которого я за годы ученичества и видел-то всего раз-другой, внушала мне нешуточное почтение, но на поверку он оказался старым солдатом, среброволосым, таким же хромым, как и я. Остановившись рядом со мной, офицер принялся, запинаясь, перечислять мои прегрешения: я-де нанес ему оскорбление словом (неправда) и действием, изувечил двоих его подчиненных и так далее и тому подобное. Когда он умолк, кастелян перевел взгляд с меня на него, затем вновь оглядел меня, отослал офицера прочь и предложил мне сесть.
– Ты безоружен, – сказал он.
Голос его оказался хриплым, однако негромким, словно в свое время, выкрикивая команды, кастелян надорвал горло.
Я сознался, что так оно и есть.
– Однако в боях побывал, а еще успел повидать джунгли к северу от гор, где не было ни единой баталии с тех самых пор, как асциане перескли Уроборос и обошли нас с фланга.
– Все верно, – подтвердил я, – но как ты об этом узнал?
– Рана в бедре нанесена одним из их копий. Я таких повидал предостаточно и ни с какими другими не перепутаю. Мышцы рассечены лучом, отраженным костью. Ты в этот момент, полагаю, мог находиться на дереве, а гастат стрелял снизу, с земли, но скорее сидел ты не на суку, а в седле, и шел в бой против пехоты. Служил явно не в катафрактах, иначе так просто тебя не подловили бы. Стало быть, из демилансеров?
– Всего лишь из легких иррегулярных.
– Тогда позже непременно расскажешь обо всем в подробностях: ты, судя по говору, уроженец столицы, а в иррегулярные части обычно идут эклектики и прочий подобный сброд. Еще у тебя двойной шрам вон там, на ступне, – белый, ровный, отметины в полупяди одна от другой. Это укус нетопыря, а такие крупные нетопыри водятся только в настоящих джунглях, у самого пояса мира. Как тебя туда занесло?
– Наш флайер разбился, а я был взят в плен.
– И бежал?
Еще немного, и дело неизбежно дошло бы до рассказа об Агии, и о зеленом человеке, и о моем путешествии из джунглей к устью Гьёлля, а вот так, походя, предавать огласке материи столь высокие мне ничуть не хотелось. Вместо ответа я произнес слова власти, предназначенные для Цитадели и ее кастеляна.
Поскольку кастелян был хром, я, если б мог, позволил бы ему остаться в кресле, однако он немедля вскочил на ноги, отсалютовал, а после, пав на колени, поцеловал мою руку. Таким образом, он, сам того не зная, первым воздал мне должные почести, а сия заслуга предоставляет право на ежегодную личную аудиенцию – каковой он, впрочем, ни разу еще не испрашивал и, может статься, не испросит вообще.
Что до меня, оставаться в прежнем виде я больше не мог. Потребуй я этого, старика-кастеляна наверняка хватил бы удар, а о безопасности моей особы он волновался так, что сохранять инкогнито мне пришлось бы в сопровождении по крайней мере взвода алебардщиков, крадущихся следом. Вскоре меня облачили в лазуритовый жазеран, котурны и стефан, дополнив сие убранство посохом черного дерева и просторной дамассиновой накидкой, расшитой тусклым жемчугом. Неописуемо древние, все эти вещи отыскались в одной из кладовых, сохранившихся с тех времен, когда Цитадель служила резиденцией автархам.
Таким образом, вместо того чтоб войти в нашу башню, как собирался, в том же самом плаще, в котором покинул ее, я вернулся туда неким неузнаваемым существом в роскошном церемониальном облачении, тощим, точно скелет, хромым, с обезображенной жутким шрамом щекой. Войдя в таком виде в кабинет мастера Палемона, я, несомненно, перепугал его до полусмерти: о том, что прибывший в Цитадель Автарх желает беседовать с ним, он был извещен только в самый последний момент.
Казалось, со времени моего ухода он изрядно состарился, но, вероятно, дело было лишь в том, что я запомнил его не таким, как в день изгнания, а таким, каким еще мальчишкой привык видеть в крохотной классной комнате. Тем не менее мне очень хотелось бы думать, что он беспокоился о моей судьбе, и это не так уж маловероятно – ведь я с малых лет числился его лучшим, любимым учеником; несомненно, именно его голос, перевесивший мнение мастера Гюрло, спас мне жизнь, и именно он подарил мне собственный меч.
Однако сколь сильны или слабы ни были его треволнения, морщины, избороздившие лицо наставника, сделались много глубже, а редкие волосы, запомнившиеся мне серыми от седин, приобрели желтоватый оттенок, свойственный древней слоновой кости. Преклонив колени, он поцеловал мои пальцы и весьма удивился, когда я помог ему подняться и велел вновь занять место за столом.
– Вы слишком добры ко мне, Автарх. Ваше милосердие простирается от солнца к Солнцу, – сказал он, прибегнув к старинной формуле величания.
– Разве ты не узнаешь нас?
– Вы были заточены здесь?
С этими словами он пригляделся ко мне сквозь любопытное приспособление в виде пары линз на носу (только оно и позволяло ему хоть что-либо видеть), и я решил, что его зрение, задолго до моего рождения ослабленное выцветшими чернилами на страницах гильдейских хроник, ухудшилось сильнее прежнего.
– Вижу, вы претерпели пытки, – продолжал он, – однако работа настолько груба… Надеюсь, исполнена она не нами?
– Нет, здесь ваша гильдия совсем ни при чем, – заверил его я, коснувшись изуродованной щеки. – Но тем не менее провести какое-то время в подземельях этой башни нам довелось.
Негромко, по-стариковски вздохнув, мастер Палемон опустил взгляд к россыпи серых бумаг на столе. Когда же он заговорил, я не расслышал ни слова и попросил его повторить сказанное.
– Вот этот день и настал, – сказал он. – Я знал, что настанет он непременно, однако надеялся не дожить до него, пусть даже в чьей-либо памяти. Вы упраздните нас вовсе, Автарх, или приставите к какому-либо иному делу?
– Как поступить с тобой и с гильдией, которой ты служишь, мы еще не решили.
– Не выйдет из этого проку, Автарх. Простите старика, не прогневайтесь… но не выйдет из этого проку. Со временем вы обнаружите, что вам нужны люди для исполнения той же самой работы, какую сейчас исполняем мы. Можете, если угодно, объявить ее исцелением. Так делалось неоднократно. Или ритуалом – бывало в старину и такое. Но вскоре вы сами увидите, что, кроющееся под маской, сие явление становится много страшнее прежнего. Лишая свободы тех, кто не заслуживает смерти, вы сами не заметите, как окажетесь лицом к лицу с несметным воинством в кандалах. Вы обнаружите, что держите в неволе немало тех, чей побег обернется катастрофой, и что вам необходимы слуги, вершащие правосудие над теми, кто предал мучительной смерти многие дюжины ни в чем не повинных людей. Кто, кроме нас, возьмется за это?
– Вершить правосудие так, как вы, не будет никто. По твоим словам, милосердие наше простирается от солнца до Солнца, и мы надеемся, что это правда. И в милосердии своем даруем быструю смерть даже отъявленнейшим из мерзавцев. Нет, не из жалости к ним, но лишь оттого, что добрым людям не пристало посвящать жизнь причинению мук.
Мастер Палемон вскинул голову, сверкнув линзами на носу. Единственный раз за многие годы наставник предстал передо мною таким, каким был в юности.
– Но кому же еще поручить сие, если не добрым людям? Вы введены в заблуждение, Автарх! Людям скверным – вот кому доверять наше дело нельзя ни за что!
Я улыбнулся. В этот момент лицо мастера Палемона напомнило мне кое о чем, выброшенном из головы не один месяц тому назад: о том, что гильдия – моя семья, единственный мой родной дом, о том, что, не сумев обрести друзей здесь, я не найду друзей на всем белом свете.
– Между нами, мастер, – пояснил я, – мы решили, что этого не следует делать вообще.
Мастер Палемон не ответил ни словом. Судя по взгляду, он даже не слышал моих слов, прислушивался только к голосу, и недоверие на его усталом, источенном временем лице сменилось искренней радостью, словно сумрак, разогнанный отсветами огня.
– Да, – подтвердил я, – перед тобой Севериан.
Пока мастер Палемон с великим трудом приходил в себя, я подошел к двери и велел подать мне ташку, на время вверенную попечению одного из офицеров охраны, завернутую в остатки гильдийского плаща цвета сажи, ныне вылинявшего, сделавшегося попросту черным, а кое-где и истершегося до рыжины. Расстелив плащ на столе мастера Палемона, я открыл ташку и вывалил на него ее содержимое.
– Вот все, что мы принесли назад, – пояснил я.
Мастер Палемон улыбнулся – совсем как в классе, застигнув меня за какой-нибудь мелкой шалостью.
– И трон в придачу? Не откажешь ли в любезности рассказать обо всем по порядку?
Так я и сделал. Рассказ затянулся надолго, так что мои охранники не раз стучались в двери, дабы убедиться, что я жив и здоров, и, наконец, я велел принести нам обед, однако, когда от фазана остались лишь косточки, а пирожные и вино подошли к концу, разговор все еще продолжался. Тогда-то мне и пришла в голову идея, со временем воплотившаяся в сих мемуарах. Изначально я намеревался начать их со дня ухода из нашей башни, а завершить днем возвращения, но вскоре понял, что симметрию, столь ценимую многими из художников, этакая структура, конечно, обеспечит, однако без кое-каких сведений о моем отрочестве в моих приключениях никто ничего не поймет. Равным образом кое-какие нити повествования остались бы незавершенными, не дополни я повествование (как предполагаю сделать) описанием еще нескольких дней, последовавших за возвращением. Возможно, для кого-то мое сочинение станет «Золотой Книгой». Мало этого: быть может, первопричина всех моих странствий заключается лишь в заговоре библиотекарей, нуждающихся в новом орудии для пополнения своих рядов… но, может, и эти надежды чрезмерно смелы.