XXXIV. Ключ к Мирозданию
Дослушав рассказ до конца, мастер Палемон подошел к невеликой кучке моих пожитков и отыскал в ней ониксовую рукоять с опаловым «яблоком» и серебряной крестовиной – все, что осталось от «Терминус Эст».
– Добрый был меч, – сказал он. – Да, выходит, мой дар едва не погубил тебя, но мечом он был великолепным.
– Мы неизменно носили его с гордостью и ни разу не нашли повода в чем-либо упрекнуть.
Мастер Палемон вздохнул – прерывисто, словно вздох застрял в горле.
– Но теперь он безвозвратно утрачен. Меч – это ведь клинок, а не его обрамление. Гильдия сохранит все это вместе с твоим плащом и ташкой, поскольку они принадлежали тебе. Спустя столетия после нашей с тобою смерти старики вроде меня будут показывать их ученикам. Ну а клинка жаль, жаль… Я пользовался им многие годы, а получил задолго до того, как в гильдии появился ты, но даже не думал, что его погубит удар какого-то бесовского оружия.
Положив на стол венчавший рукоять опал, он взглянул на меня и нахмурился:
– Что тебя беспокоит? Видывал я людей, куда меньше дергавшихся, когда им вырывали глаза.
– Всевозможного бесовского, как ты выражаешься, оружия, против которого не устоит даже сталь, на свете великое множество. Пребывая в Орифии, мы кое-что повидали. А еще повидали десятки тысяч наших солдат, бьющих врага лучевыми копьями, дротиками и мечами куда худшей ковки, чем «Терминус Эст». Держатся они до сих пор, потому что энергетического оружия у асциан не слишком-то много, а причина этому в нехватке источников энергии для его производства. Что же произойдет, если Урд будет пожаловано Новое Солнце? Не сумеют ли асциане распорядиться его энергией лучше нашего?
– Может статься, сумеют, – признал мастер Палемон.
– Мы размышляли об этом вместе с автархами, правившими до нас, – с собратьями, так сказать, по новой гильдии. Мастер Мальрубий сказал, что в недавние времена пройти испытание отважился один только наш предшественник. Касаясь разумов остальных, мы нередко обнаруживаем, что отказались они лишь из опасений, как бы наши враги, до сих пор сохранившие много больше познаний в древних науках, не получили большее преимущество. Возможно, они были правы?
– Не знаю, – ответил мастер Палемон после долгих раздумий. – Ты полагаешь меня человеком недюжинной мудрости, так как некогда учился у меня, но ведь мне, в отличие от тебя, побывать там, на севере, не довелось. Ты видел целые армии асциан, а я в жизни не видывал ни одного. Интересуясь моим мнением, ты весьма льстишь мне… однако, судя по твоим рассказам, они слишком косны, слишком строго держатся заведенных порядков. Рискну предположить, к мышлению самостоятельному из них способны немногие.
– Это справедливо для любой общности, мастер, – пожав плечами, сказал я. – Но, пожалуй, ты прав: среди них это справедливо вдвойне. А «косность» их, как ты выразился, просто ужасна – на деле она оборачивается бесцветностью, равнодушием, намного превосходящим пределы воображения. Взятый в отдельности, каждый вроде бы человек, но вместе они – словно машина из бревен да камня.
Поднявшись на ноги, мастер Палемон подошел к иллюминатору, обвел взглядом башни, теснящиеся вокруг.
– Мы сами тоже изрядно косны, – сказал он. – Чрезмерно косны – и в гильдии, и во всей Цитадели. Если уж асциан счел закосневшими ты, воспитанный в этих стенах, должно быть, они действительно негибки умом. И вот что мне думается: возможно, несмотря на всю их науку – она ведь вполне может представлять собою не столь значительное преимущество, как ты полагаешь, – народ Содружества вернее сможет обернуть новые обстоятельства к собственной выгоде.
– Мы вовсе не гибки либо негибки, – возразил я. – Если не считать необычайно хорошей памяти, мы – всего-навсего обыкновенный, заурядный человек.
– Нет, нет! – Мастер Палемон, грохнув кулаком по столу, вновь сверкнул линзами. – Ты – незаурядный человек в заурядные времена! Когда ты был маленьким, учеником, я раз-другой тебя выпорол – знаю, знаю, ты не забыл. Но, даже наказывая тебя, я нисколько не сомневался, что ты станешь незаурядной личностью, великим мастером, равных коему в гильдии нет и не будет! А мастером ты станешь, пусть даже погубишь гильдию, – в сие звание мы тебя возведем!
– Мы ведь уже говорили, что намерены реформировать гильдию, а не губить. И даже не уверены, достаточно ли компетентны для этого. Ты уважаешь нас, так как мы достигли высочайшего положения… но ведь достигли мы его волею случая и вполне это понимаем. Наш предшественник тоже достиг его чисто случайно, а разумы, перешедшие от него к нам, хотя мы до сих пор едва-едва прикоснулись к ним, гениальностью – за одним-двумя исключениями – отнюдь не блещут. Большинство их – самые обыкновенные люди, мужчины, женщины, моряки, ремесленники, крестьянские жены, а то и распутницы, а большинство остальных – чудаковатые второразрядные книжники из тех, над кем так часто смеялась Текла.
– Нет, – возразил мастер Палемон, – ты не просто достиг вершины, ты стал ею сам. Ты и есть государство.
– Вовсе нет. Государство – это все прочие: ты, кастелян, офицеры, что ждут снаружи, а мы… мы – народ. Содружество, – сказал я и лишь после этого осознал: да, так и есть.
Вздохнув, я взял со стола книгу в коричневом переплете.
– Ее мы оставим себе. Добрая вещь, в той же степени, что и твой меч. Думаю, написание книг вновь нужно всячески поощрять. Карманов в этом облачении нет, но, может статься, если ее увидят в наших руках, когда мы уйдем, это пойдет только на пользу.
– Куда же ты унесешь ее? – спросил мастер Палемон, точно старый ворон, склонив голову набок.
– В Обитель Абсолюта. Ведь мы – или, если угодно, Автарх – уже больше месяца не давали знать о себе. Нужно выяснить, что происходит на фронте, возможно, направить на передовую подкрепления… да и другие дела у нас там тоже имеются, – добавил я, вспомнив о Ломере с Никаретой.
Мастер Палемон задумчиво поскреб подбородок.
– Севериан… Автарх… не угодно ли тебе, в память о былом, обойти камеры? Этим малым, что ждут в коридоре, вряд ли известно о двери, ведущей к западной лестнице.
Западная лестница – самая редко используемая и, вероятно, самая старая во всей башне и уж точно лучше всех прочих сохранившая первоначальный вид. Крутые узкие ступени ее вьются спиралью вокруг центральной колонны, источенной ржавчиной до черноты. Дверь в пыточную, где меня (то есть Теклу) подвергли пытке устройством под названием «Революционер», оказалась наполовину отворена, так что, хотя туда мы и не зашли, я все же сумел разглядеть древние механизмы внутри – устрашающие, однако, по-моему, вовсе не столь ужасные, как блестящие, но куда более древние машины в замке Бальдандерса.
Визит в подземелья стал для меня возвращением к тому, что я со дня ухода из Тракса считал безвозвратно канувшим в прошлое. Однако с тех пор металлические стены коридоров с длинными вереницами дверей нисколько не изменились, а заглядывая в крохотные смотровые оконца, проделанные в дверях, я увидел немало знакомых лиц – лиц тех самых людей, заключенных, которых кормил и стерег, будучи подмастерьем.
– Ты побледнел, Автарх, и рука твоя, чувствуется, дрожит, – заметил мастер Палемон, легонько поддерживаемый мною под локоть.
– Как тебе известно, наши воспоминания с годами не меркнут, – пояснил я. – Для нас в одной из этих камер по-прежнему сидит шатлена Текла, а в другой – подмастерье Севериан.
– Да, я и позабыл… Должно быть, тебя все это повергает в ужас. Я собирался отвести тебя к камере шатлены, но, вероятно, тебе лучше туда не ходить.
Тем не менее я настоял на ее посещении, но, когда мы подошли к нужной двери, в камере обнаружился новый клиент, а дверь оказалась заперта. Велев мастеру Палемону вызвать брата, стоящего в карауле, дабы тот впустил нас внутрь, я остановился сразу же за порогом, оглядел смятую постель и крохотный столик и лишь после этого заметил клиента. Сидевший в единственном кресле, он таращился на меня с неописуемой смесью изумления и надежды во взгляде. Я спросил, знает ли он меня.
– Нет, экзультант.
– Мы – не экзультант. Мы – твой Автарх. За что ты здесь?
Клиент, вскочив с кресла, пал на колени:
– Я невиновен! Невиновен, поверь!
– Прекрасно, – сказал я. – Мы тебе верим. Однако нам угодно послушать, в чем ты обвиняешься и каким образом был осужден.
Повизгивая от возбуждения, клиент принялся излагать одну из самых сложных и бестолковых историй, какие мне доводилось выслушивать. Против него сговорились свояченица и ее мать. Обе сказали, будто он избил жену, будто держал больную жену в небрежении, будто похитил у нее некую сумму, доверенную ей отцом с целью, насчет которой наветчицы в согласие не пришли. Объясняя все это (и еще многое), он через слово хвастал собственной прозорливостью и возмущался напраслиной, возведенной на него родней, из-за которой угодил в подземелья. По его словам, золота, о коем шла речь, не существовало вовсе, но в то же время добрую половину оного золота его теща пустила на подкуп судьи, а о недуге жены он-де знать не знал, но при том лекаря ей подыскал самого лучшего, какого только смог себе позволить.
Оставив его, я заглянул в соседнюю камеру и выслушал клиента, заточенного в ней, а после еще одного и еще – общим счетом четырнадцать человек. Одиннадцать из них убеждали меня в собственной невиновности – одни успешнее первого, другие еще неудачнее, но ни одно из их оправданий не показалось мне убедительным. Трое признали себя виновными (хотя один – и, по-моему, ничуть не кривя душой – клялся, что, хоть и совершил большую часть вменяемых ему в вину преступлений, обвинен также в полудюжине тех, которых не совершал). Двое из этих троих истово зареклись впредь ввязываться во что-либо, достойное возвращения в подземелья, только бы я их помиловал, и я велел выпустить их на свободу. Третья же, женщина, похищавшая детей и заставлявшая их служить предметами мебели в особой, специально для этого отведенной комнате, а в одном случае прибившая гвоздями ладони маленькой девочки к небольшой столешнице, дабы из малышки вышло нечто вроде подставки для оной, с той же откровенностью призналась мне, что, оказавшись на воле, наверняка вернется к прежним, как она выразилась, забавам, поскольку только они ей, по сути, и интересны. Впрочем, об освобождении она не обмолвилась ни словом – просила лишь заменить ей приговор простым заключением. Я, разумеется, счел эту женщину душевнобольной, однако ни ее речи, ни ясный взгляд синих глаз на умопомешательство не указывали, и вдобавок она сообщила мне, что перед судом была освидетельствована и признана находящейся в здравом рассудке. Тогда я коснулся ее лба Новым Когтем, однако Коготь остался столь же безжизненным, как и прежний, когда я пытался, воспользовавшись им, помочь Иоленте и Бальдандерсу.