Меня никак не оставляет мысль, что чудотворные силы обоих Когтей рождаются во мне самом, и именно по сей причине их сияние, на взгляд других, теплое, мне неизменно казалось холодным. Мысль эта – психологический эквивалент той самой зияющей в небе бездны, куда я боялся упасть, ночуя в горах. Я отвергаю, боюсь ее, так как всем сердцем желаю, чтоб сие было правдой, и чувствую, что, отыщись в ней хоть отголосок истины, непременно заметил бы эту силу в себе… однако не замечаю.
Вдобавок, помимо отсутствия внутреннего резонанса, этой мысли противоречат другие весьма основательные доводы, а главный из них, самый убедительный и, очевидно, неопровержимый, состоит в том, что Коготь, вне всяких сомнений, оживил Доркас, умершую многие десятилетия тому назад – причем без моего ведома. В то время я еще даже не знал, что он у меня.
Казалось бы, довод решающий, но все же я сомневаюсь, что это так. Вправду ли я не знал о нем? И кстати, что в действительности означает «знать»? Предположительно, Агия сунула Коготь мне в ташку, пока я лежал без сознания, но что, если в действительности я был попросту слегка оглушен? А если и нет, многие с давних пор полагают, будто люди в бессознательном состоянии вполне способны воспринимать окружающую действительность – к примеру, внутренне реагировать на речь и музыку, иначе как объяснить сновидения, обусловленные внешними звуками? В конце концов, какая часть мозга теряет сознание? Не весь же целиком – не то и сердце прекратило бы биться, а легкие дышать. Большая часть памяти основана на химии. Все полученное мною от Теклы с прежним Автархом в основном таково – дурманные снадобья нужны лишь затем, чтоб помочь сложным химическим соединениям мысли проникнуть в мой мозг в виде информации. Не может ли определенная информация, извлекаемая из феноменов внешних, химически запечатлеваться в нашем мозгу даже в то время, как его электрическая активность, от коей зависит сознательное мышление, приостановлена?
Кроме того, если источник чудотворных сил во мне, то для их действия мне совершенно незачем знать, со мною Коготь или же нет, а если они заключены в самом Когте, такой необходимости не возникает тем более. С тем же успехом их могут привести в действие некие чрезвычайные обстоятельства иного рода, и наше катастрофическое вторжение в святая святых Пелерин (причем мы с Агией в итоге остались целы и невредимы, хотя оба онагра разбились насмерть), уж конечно, вполне можно счесть обстоятельствами весьма серьезными. Далее, из собора мы отправились в Ботанические Сады, и там, прежде чем войти в Сад Непробудного Сна, мне на глаза попался куст, усеянный Когтями сплошь. В то время я полагал Коготь самоцветом, но не они ли исподволь призвали меня к себе? Подобные неразрешимые каламбуры наш собственный разум подбрасывает нам едва ли не на каждом шагу. Взять хоть троих из желтой хижины в Саду Джунглей, посчитавших нас некими сверхъестественными существами… С чего бы, спрашивается?
А если сверхъестественная сила заключена во мне (при том, что это явно не так), откуда она у меня могла взяться? Этому я измыслил два объяснения, и оба они безнадежно неправдоподобны. Как-то раз мы с Доркас беседовали о символическом значении материальных вещей, согласно наставлениям философов, символизирующих нечто высшее и, в свою очередь, символизируемых вещами низшего порядка. В качестве до абсурда простого примера представьте себе художника в собственной мансарде, пишущего с натуры, допустим, персик. Поставив безденежного художника на место Предвечного, можно сказать, что его натюрморт символизирует персик и, таким образом, все изобилие плодов земли, тогда как глянцевитая округлость самого персика есть символ зрелой женской красоты. Войди подобная женщина в мансарду художника (сколь это ни маловероятно, без сего допущения нам не обойтись), она, несомненно, даже не заподозрит, что вон в той корзинке на столике у окна покоится отражение полноты ее бедер и твердости сердца, хотя художник, может статься, ни о чем ином не в силах будет даже помыслить.
Но если Предвечный действительно подобен помянутому художнику, разве не могут подобные взаимосвязи, многие из которых наверняка вовеки останутся непостижимыми для рода людского, весьма серьезно влиять на мироустройство, в точности так же, как одержимость художника правит игрою красок на полотне? А если я – вправду тот, кому суждено вернуть солнцу юность, отворив в его сердце пресловутый Белый Исток, разве не может оказаться, что мне, самому этого (если сие выражение здесь уместно) даже не сознававшему, была дарована присущая обновленному солнцу способность нести миру свет и жизнь?
Второе из упомянутых мной объяснений – скорее всего, просто досужие домыслы. Но если, как предостерегал мастер Мальрубий, те, кто станет судить меня там, среди звезд, не выдержи я их испытания, лишат меня мужской силы, разве не могут они, оправдай я их ожидания, наделить меня, представителя всего Человечества, неким равноценным ей даром? Сдается мне, так оно вышло бы по справедливости. А если так, разве не может сей дар оказаться способностью, подобно им самим, переступать через границы времени? Иеродулы, с которыми я свел знакомство в замке Бальдандерса, сказали, что я интересен им, так как взойду на трон, однако был бы их интерес столь же велик, если мне предстоит стать лишь всеми хулимым, всем ненавистным правителем некоей части нашего континента, одним из множества всеми хулимых и всем ненавистных правителей в долгой истории Урд?
В общем и целом первое объяснение представляется мне наиболее вероятным, но и второе отнюдь не так уж неправдоподобно. Вдобавок оба они вроде бы указывают на то, что дело мне по плечу, и к звездам я отправлюсь с легким сердцем.
Вот только, кроме первых двух объяснений, существует и третье. Ни одному существу, человеческому либо человекоподобному, не постичь хода мыслей созданий вроде Эреба, Абайи и остальных. Их мощь далеко превышает пределы нашего понимания, и теперь мне известно, что они вполне могли бы покончить с нами в один день, если б не полагали победой только порабощение, но не уничтожение. Исполинская ундина, являвшаяся ко мне, была их творением, причем даже не рабыней – игрушкой. Вполне возможно, чудотворная сила Когтя – Когтя, сломленного с куста, что растет столь близко к их морю, в конечном счете исходит от них. Судьба моя им известна не хуже, чем Барбату с Оссипаго и Фамулим, и в детстве они спасли мне жизнь, чтоб я исполнил ее до конца, а по уходе из Цитадели вновь отыскали меня, после чего путь мой был искривлен, исковеркан Когтем. Что, если они надеются восторжествовать, возведя палача в автархи, а то и к вершинам власти, о коей не смеет мечтать сам Автарх?
Ну а теперь, думаю, самое время изложить здесь то, что объяснил мне мастер Мальрубий. Поручиться за истинность всего им сказанного я не могу, но сам ему верю безоговорочно и в любом случае знаю не более, чем написано ниже.
Подобно цветам, расцветающим, разбрасывающим по ветру семена, гибнущим, а после прорастающим из семян, чтоб расцвести вновь, известная нам вселенная со временем распадается на мельчайшие частицы, рассеивается в бесконечном пространстве, но затем частицы ее (благодаря кривизне пространства в конце концов собирающиеся на прежнем месте) сливаются воедино, и из сего семени снова взрастает цветок. Каждый из этих циклов, смена расцвета распадом, составляет один Год Всевышнего.
Если новый цветок подобен тому, от коего произошел, то и новая вселенная всякий раз повторяет ту, в руинах коей берет начало, и это истинно как для мельчайших ее отличительных черт, так и для самых крупных. Весьма схожие с мирами, канувшими в небытие, новорожденные миры населяются расами, схожими с прежними, однако каждый цветок в чем-то меняется, развивается от лета к лету, и точно так же, шажок за шажком, развивается все существующее.
В один из подобных Годов Всевышнего (срок, воистину непостижимый нашим умом, хотя тот цикл коловращения мирозданий был всего лишь одним из бесконечного множества) на свет появилась раса, настолько схожая с нашей, что мастер Мальрубий без колебаний назвал ее человеческой. Разросшись, она заселила галактики своей вселенной, совсем как мы в далеком-далеком прошлом, когда Урд, пусть не навсегда, сделалась центром – или, по крайней мере, прародиной, символом – великой империи.
Заселяя иные миры, эти люди столкнулись с множеством живых существ, в какой-то степени наделенных разумом либо зачатками разума, и – дабы не остаться в одиночестве, без товарищей и союзников, в межгалактической пустоте, среди сонмов чужих миров – преобразили их на собственный лад.
Разумеется, двигалось дело не быстро и не легко. Бессчетные миллиарды страдали, гибли под указующей дланью людей, учиненные ими беды и кровопролитие запомнились уцелевшим навеки. Когда же вселенная их состарилась, а галактики удалились одна от другой настолько, что даже звезд соседней, ближайшей, не разглядеть, отчего путь к ним корабельщикам приходилось отыскивать только по древним хроникам, труд сей был наконец завершен. Доведенное до конца, преображение превзошло самые смелые мечты его начинателей. В результате на свет появилась не новая раса, подобная Человечеству, но раса, какой люди только хотели бы стать – сплоченная, сердобольная, справедливая.
Что сталось с самим Человечеством того цикла, мастер Мальрубий мне не рассказал. Возможно, род людской дожил до сжатия вселенной и погиб вместе с ней, а может быть, изменился до полной неузнаваемости. Однако созданиям, преображенным Человечеством в расу собственной мечты, удалось спастись, отыскав путь в Йесод, во вселенную высшего порядка, и сотворив там подходящие для себя миры.
С этих высот им открывается вид и вперед, и назад, и таким образом они обнаружили нас. Возможно, мы – всего-навсего раса, похожая на ту, что преобразила их. Возможно, преобразили их именно мы, или дети наши, или отцы. Мастер Мальрубий сказал, что ему это неизвестно, и, по-моему, не солгал. Как бы там ни было, сейчас они тем же манером, каким были преображены сами, преображают нас, воздавая добром за добро, и в то же время – в отместку.