Отыскали они и иеродул, и теперь те, приведенные к должному образу куда быстрее нас, служат им в нашей вселенной. Следуя их указаниям, иеродулы строят корабли вроде того, что перенес меня из джунглей к морю, дабы аквасторы наподобие Мальрубия с Трискелем также служили им. Этими-то клещами нас и удерживают на наковальне.
Молотом же им служит способность оттаскивать слуг назад, выдергивая их из коридоров времени, и, точно мячики, швырять вперед, в будущее. (По сути, эта способность весьма сродни той, что позволила им сбежать из гибнущей вселенной – войдя в коридоры времени, вселенную покидаешь.) Что же до наковальни, по крайней мере, на Урд ею является естественная жизненная потребность нашей эпохи, необходимость бороться со все более и более враждебным к нам миром, располагая лишь скудными ресурсами его истощенных континентов. Да, это столь же жестоко, как и те способы, с помощью коих были преображены они сами, так что тут все по справедливости, однако явление Нового Солнца станет сигналом, означающим завершение как минимум ранних, начальных стадий преображения.
XXXV. Письмо Отца Инире
Отведенные мне покои располагались в самой древней части Цитадели. Комнаты эти пустовали так долго, что старик-кастелян с экономом, которому надлежало за ними присматривать, заподозрили, будто ключи от них давным-давно потеряны, и со множеством извинений при множестве умолчаний предложили взломать замки. От любования гримасами на их лицах я воздержался, однако прекрасно слышал, как оба негромко ахнули, стоило мне произнести простые слова, управлявшие запорами дверей.
В тот вечер я не уставал удивляться, глядя, насколько наши современные моды отличаются от мод тех времен, когда мои покои обставляли мебелью. Вместо привычных кресел в прошлом для сидения предназначались лишь вычурные подушки, а столам явно недоставало выдвижных ящиков и той симметрии, которую мы полагаем их непременным свойством. Вдобавок, по нашим меркам, вся эта мебель отличалась явным избытком тканей при явной нехватке дерева, кожи, камня и кости, отчего мне показалась и сибаритской, и неудобной.
Однако занять какие-либо иные покои, помимо тех, что отведены автархам с древних времен, или распорядиться, чтоб их обустроили заново, и навлечь на себя хулу со стороны предшественников – нет, об этом, конечно же, не могло быть и речи. Но если мебель куда лучше подходила для ума, чем для тела, какую же радость принесли мне другие находки, сокровища, оставшиеся от тех самых предшественников! Документы, касавшиеся государственных дел, ныне давным-давно позабытых, порой выцветшие до неразборчивости; хитроумные механизмы загадочного назначения; пробужденный к жизни теплом ладоней микрокосм, населенный крохотными обитателями, с течением времени словно бы растущими, обретающими все большее и большее сходство с людьми; и, наконец, лаборатория с легендарным «изумрудным столом» посредине и множеством прочих диковин, самой занятной из коих оказалась мандрагора в спирту.
Хранилась она в реторте высотой около семи пядей и вполовину меньшей ширины, а высота самого гомункула не превышала двух пядей. Стоило мне постучать по стеклу, мутные бусины его глаз, с виду совсем слепых – куда там глазам мастера Палемона, – дрогнули, взгляд обратился ко мне. Когда губы его зашевелились, я не услышал ни звука, однако сразу же понял, в какие слова складываются их движения… и неким необъяснимым образом почувствовал, что прозрачная жидкость, которой залита мандрагора, обернулась моей собственной мочой с примесью крови.
– Чего ради, Автарх, оторвал ты меня от раздумий о твоем мире?
– А он вправду мой? – спросил я. – Как мне теперь известно, континентов на свете семь, но сокровенным речениям повинуется только часть одного, этого.
– Так ты – наследник…
С этим иссохшее, сморщенное создание – уж не знаю, случайно или намеренно, – отвернулось от меня прочь.
Я вновь постучал по стеклу реторты:
– А кто таков ты?
– Существо без родителей, сызмала погруженное в кровь с головы до пят.
– Вот как! То же самое можно сказать обо мне! Выходит, раз уж у нас схожее прошлое, нам с тобой следует подружиться.
– Глумишься?
– Вовсе нет. Я в самом деле тебе сочувствую и полагаю, что сходства между нами куда больше, чем тебе кажется.
Крохотная фигурка вновь повернулась ко мне, подняла на меня взгляд:
– Хотелось бы мне в это верить, Автарх.
– Я совершенно серьезен. Разумеется, в излишней честности меня никто еще не обвинял, и врать, считая, что ложь мне на руку, мне доводилось нередко, но сейчас я вполне искренен. И если могу для тебя что-либо сделать, скажи, что именно.
– Разбей сосуд.
Я призадумался.
– Разве ты не погибнешь?
– Я никогда и не жил. Я просто прекращу мыслить. Разбей сосуд.
– Но ты же жив.
– Я не расту, не двигаюсь и на любые стимулы реагирую только мыслью, каковая реакцией не считается. Я не способствую приумножению ни своего рода, ни чьего-либо еще. Разбей сосуд.
– Если ты вправду неживой, я лучше поищу способ пробудить тебя к жизни.
– Вот тебе и братское сочувствие! Сама-то ты, Текла, сидя здесь, взаперти, отчего-то не стремилась пожить подольше, когда тот мальчишка принес тебе нож.
Кровь прилила к щекам, рука сама собой вскинула кверху посох черного дерева, однако удара я не нанес.
– Живой ты или мертвый, твой ум на удивление проницателен. Из всех моих составляющих Текла наиболее склонна поддаться гневу.
– Кабы ты унаследовал ее железы вместе с памятью, все вышло бы по-моему.
– Тебе и это известно. Откуда ты, слепой, так много знаешь?
– Ничтожные вибрации, создаваемые деяниями грубых умов, тревожат жидкость в этом сосуде. Я слышу твои мысли.
– А я, очевидно, слышу твои. Но отчего мне тогда не слышны еще чьи-либо?
Глядя прямо в сморщенное личико гомункула, озаренное последним лучом заходящего солнца, проникшим внутрь сквозь пыльный иллюминатор, я уже не замечал движения его губ.
– Ты, как всегда, слышишь себя самого. А слышать других не можешь, так как твой разум постоянно вопит, будто младенец, плачущий в корзине… О-о, вижу, ты это помнишь.
– Я помню, как в давние-давние времена, замерзший, проголодавшийся, лежал на спине, в окружении бурых стен, и слышал собственный крик. Да, должно быть, тогда я был младенцем, еще не выучившимся даже ползать. Ты очень, очень умен. О чем же я теперь думаю?
– Что я – всего лишь бессознательное проявление твоей собственной чудесной силы, наряду с Когтем. И это, разумеется, правда. Увечный, я умер еще не рожденным и с тех пор хранюсь здесь, в сосуде с белым бренди. Разбей сосуд.
– Вначале я хотел бы спросить кой о чем, – ответил я.
– Брат, там, за дверьми, старик с каким-то письмом.
Я навострил уши. Как странно было, долгое время не слыша ничего, кроме слов гомункула в голове, снова услышать настоящие звуки – перекличку полусонных дроздов среди башен и дробный стук в дверь…
Гонцом оказался старый Рудезинд, провожавший меня до комнаты-картины в Обители Абсолюта. Увидев его за порогом, я (к немалому, полагаю, удивлению караульных) жестом пригласил его внутрь, так как захотел поговорить с ним и знал, что при нем нет нужды сохранять царственный вид.
– Сколько живу на свете, а здесь еще не бывал, – сказал он. – Чем я могу услужить вам, Автарх?
– Уже услужил – одним тем, что мы снова видим тебя. Тебе известно, кто мы такие, не так ли? При прошлой встрече ты нас узнал.
– Если б я даже не знал вас, Автарх, в лицо, о том, кто вы таков, мне бы уже сообщили три дюжины раз. Наслышан, наслышан… похоже, здесь только и разговоров, что о вас. Как вас прямо здесь, в двух шагах, пороли, вгоняя ума через зад. Как вас видели то там, то сям, каковы вы были с виду и что кому говорили. На кухне не найти ни единого повара, который бы частенько не баловал вас в детстве печеньем, а солдаты, все как один, вас байками потчевали, а женщин, не целовавших вас и не штопавших дырок в ваших штанах, я давненько уже не видал. Был у вас и пес…
– Это правда, – подтвердил я, – пес у нас был.
– И кошка, и птичка, и коати, воровавший яблоки. А еще вы облазили все стены вокруг. А после спрыгивали вниз, а не то – по веревке спускались или прятались, притворяясь, будто бы спрыгнули. Можно сказать, вы – каждый мальчишка, когда-либо здесь воспитывавшийся, а кое-что из историй, рассказываемых о вас, я еще в детстве слышал про тех, кого едва успел застать в живых глубокими стариками, а кое-какие из якобы ваших проказ вовсе учинил сам, семьдесят лет назад.
– Да, нам уже известно, что лик Автарха постоянно сокрыт под маской, сотканной для него людьми, и это, вне всяких сомнений, к лучшему. Понимая, насколько в действительности отличаешься от того, кому все они кланяются, нелегко возгордиться сверх меры. Однако нам хотелось бы узнать кое-что о тебе. Прежний Автарх сообщил нам, что ты был его тайным стражем в Обители Абсолюта, а теперь нам известно, что ты служишь Отцу Инире.
– Так и есть, – подтвердил старик. – И, имея честь состоять при нем в слугах, пришел к вам с письмом от него.
С этим он показал мне небольшой, слегка грязноватый конверт.
– А мы – господин Отца Инире.
– Знаю, Автарх, а как же, – поклонившись на деревенский манер, отвечал старый чистильщик картин.
– Если так, мы велим тебе сесть и устроиться поудобнее. У нас есть к тебе вопросы, а держать на ногах человека столь преклонного возраста мы совсем не хотим. Когда мы были тем самым мальчишкой, о котором, по твоим словам, говорят все вокруг, или немногим старше, ты указал нам путь к книжным полкам мастера Ультана. Отчего ты так поступил?
– Не оттого, что знал о вас больше других. И не по приказу господина, если вы вдруг так думаете. Но разве вы письма его не прочтете?
– Вскоре прочту. Сразу же, как только получу честный, немногословный ответ.