С первыми лучами рассвета мы вошли в горные джунгли, словно в огромный дом. За спиной на траве, на кустах, на камне играло солнце, но, миновав завесу лиан, спутанных так, что проход пришлось прорубать мечом, мы обнаружили впереди лишь сумрак да громады толстых стволов. Ни комариного звона, ни пения птиц, ни дуновения ветра… Поначалу голая земля под ногами была почти столь же камениста, как на склонах гор, но стоило нам пройти около лиги, и путь сделался гораздо ровнее, а вскоре после этого привел нас к лесенке из десятка ступеней, несомненно, вырубленных в твердой земле лопатой.
– Гляди! – ахнул мальчишка, указывая на нечто красное, странной формы, лежащее посреди верхней ступеньки.
Я остановился и опустил взгляд. На ступеньке покоилась петушиная голова: в глаза вогнаны иглы из какого-то темного металла, в клюве зажата полоска сброшенной змеей кожи.
Глаза мальчишки сделались круглыми, словно блюдца.
– Что это?
– Думаю, амулет.
– А кто его тут оставил? Ведьма? Для чего он?
Порывшись в памяти, я вспомнил то немногое, что знал о сем лжеискусстве. Маленькой Текла была предоставлена попечению няньки, вязавшей и распускавшей узлы, дабы ускорить роды, и утверждавшей, будто видела лик будущего мужа Теклы (уж не мой ли?) в полночь, отраженным в блюде из-под свадебного торта.
– Петух, – объяснил я мальчишке, – считается провозвестником дня. С магической точки зрения его крик поутру, можно сказать, призывает солнце. Этот же ослеплен – вероятно, затем, чтоб не заметил, когда настанет рассвет. Змея, сбрасывающая кожу, означает очищение либо новую юность. А ослепленный петух удерживает старую кожу.
– Но для чего это все? – снова спросил мальчишка.
Я сказал, что не знаю, однако в душе нисколько не сомневался: амулет должен предотвратить появление Нового Солнца, – и видеть это было довольно горько. Выходит, обновление, которого я с таким нетерпением ждал в детстве, однако всерьез в него, пожалуй, не верил, не всем по нраву? Выходит, есть на свете и те, кто хочет ему помешать? Вдобавок Коготь… Коготь при мне, а враги Нового Солнца наверняка уничтожат его, попади он им в руки!
Не успели мы пройти еще хоть сотню шагов, на ветвях деревьев появились полосы красной ткани. Одни были чисты, другие покрыты черными непонятными письменами либо – что показалось мне куда более вероятным – символами и иероглифами вроде тех, с помощью коих некоторые неучи, притворяющиеся обладателями обширнейших знаний, подражают письму астрономов.
– Придется повернуть назад, – сказал я. – Или идти в обход.
Едва я закончил фразу, за спиной раздался шорох. Поначалу я всерьез решил, будто на тропу выступили демоны – с огромными глазищами, сплошь в черных, белых, алых полосах, но тут же понял, что это всего лишь люди с разрисованными телами. Ладони их венчали стальные когти, и незнакомцы демонстративно, напоказ мне, подняли их кверху. В ответ я обнажил «Терминус Эст».
– Нет, мы тебе не препятствуем, – заверил один из них. – Ступай. Ступай своей дорогой, если угодно.
Казалось, под его раскраской прячется бледная кожа и светлые волосы рожденного в южных краях.
– Весьма благоразумно с вашей стороны. Мой клинок много длиннее, и я покончу с вами обоими, не получив ни царапины.
– Ну, так ступай, – повторил блондин. – Если согласен оставить ребенка нам.
Услышав это, я огляделся в поисках маленького Севериана. Увы, мальчишка каким-то непостижимым образом исчез, будто провалившись сквозь землю.
– Но если хочешь, чтоб его вернули тебе, отдай мне меч, и идем с нами.
С этим раскрашенный, не выказывая ни малейшего страха, подошел ближе и протянул ко мне руки. Стальные когти, торчавшие меж его пальцев, крепились к узкой полоске железа, зажатой в кулаке.
– Повторять не стану, – предупредил он.
Вложив меч в ножны, я скинул с плеча ремень перевязи и отдал ему оружие.
Незнакомец прикрыл глаза. Веки его украшали темные точки, обрамленные белым, – точно такие же отметины свойственны некоторым гусеницам, отчего птицы путают их со змеями.
– Сколько же он выпил крови…
– Верно, немало, – подтвердил я.
Открыв глаза, незнакомец устремил на меня немигающий взгляд. Его раскрашенное лицо, как и лицо второго, стоявшего чуть позади, оставалось бесстрастным, неподвижным, будто маска.
– Недавно выкованный меч был бы здесь бессилен, но этот может принести беду.
– Полагаю, он будет возвращен мне, когда мы с сыном уйдем. Что вы сделали с мальчиком?
Ответа не последовало. В молчании оба обошли меня с двух сторон и двинулись вперед, в ту самую сторону, куда направлялись мы с маленьким Северианом. Чуть поотстав, я зашагал за ними.
Место, куда меня отвели, я мог бы назвать деревней, однако на деревню в общепринятом смысле слова, такую, как Сальт, или хотя бы кучки автохтонских хижин, иногда называемые деревнями, она не походила ничуть. Деревья там были огромнее и отстояли одно от другого гораздо дальше, чем в любом лесу, где мне довелось побывать, а густая листва их крон, смыкаясь в нескольких сотнях кубитов над головой, укрывала «деревню» непроницаемым зеленым пологом. Казалось, эти громады растут здесь на протяжении многих эпох: к двери в одном из стволов вела лестница, а кроме двери, в стволе имелись и окна. Ветви другого, соседнего дерева служили фундаментом дому о пяти, а то и шести этажах; с сучьев третьего свисало нечто вроде гнезда исполинской иволги. Открытые люки под ногами, очевидно, вели в рукотворные подземелья.
Меня подвели к одному из люков и велели спуститься вниз по грубой работы трапу, ведущему в темноту. На миг меня, сам не знаю отчего, охватили дурные предчувствия: уж не ведет ли он далеко-далеко, к глубочайшим пещерам вроде тех, что лежат под темной, как ночь, сокровищницей людей-обезьян? – но нет, все мои страхи оказались напрасны. Спустившись с высоты, превосходившей мой рост разве что вчетверо, а после, миновав нечто вроде занавеси из ветхой циновки, я оказался в тесной подземной комнатке.
Люк надо мною захлопнули, оставив меня в темноте. Ощупью обследовав комнату, я обнаружил, что она вправду невелика – примерно три на четыре шага. Стены и пол оказались земляными, потолок – из неошкуренных бревен, а никакого убранства внутри не нашлось.
Схватили нас примерно посреди утра. Еще семь страж, и наверху стемнеет. До этого меня, может статься, отведут к кому-нибудь, облеченному властью. Если так, всеми силами постараюсь убедить его, что мы с ребенком совершенно безобидны, а значит, нас лучше всего отпустить с миром. Если нет, взберусь по трапу наверх и попробую выломать люк, а пока остается только сидеть и ждать.
Нет, сон меня не сморил, в этом я совершенно уверен. Я просто воспользовался способностью призывать к себе прошлое и с его помощью если не телом, то духом покинул мрачное подземелье. Какое-то время, как в детстве, наблюдал за живностью в некрополе за стеной Цитадели. Любовался стрелами гусиных стай в небе и кроликами да лисами, порой пробегавшими мимо. Снова резвились они передо мною, в траве, а с течением времени начали оставлять цепочки следов на снегу. Снова я, подойдя к Трискелю, лежавшему замертво среди растерзанных трупов зверей на задворках Медвежьей Башни, увидел, как он встрепенулся и поднял голову, чтобы лизнуть мою руку. Снова сидел я рядом с Теклой, в ее тесной камере, где мы столько раз читали друг другу вслух и, прерывая чтение, спорили о прочитанном.
– Весь мир утекает в небытие, будто вода в часах, – сказала она. – Предвечный мертв, и кто же воскресит его в грядущие века? Кому такое по силам?
– Ну разумеется, – отвечал я. – Часы и должны останавливаться со смертью хозяина.
– Суеверие! – Забрав у меня книгу, Текла взяла меня за руки. Ее длинные пальцы оказались холодны, точно лед. – Когда хозяин лежит на смертном одре, подливать в часы воду некому. С его смертью сиделки смотрят на циферблат, чтобы отметить время. И только после, взглянув еще раз, замечают, что часы встали и время неизменно.
– То есть они умирают прежде смерти хозяина? Тогда, если вселенная стремится к концу, это не значит, что Предвечный мертв, – возразил я. – Это значит, что он никогда не существовал.
– Нет, он болен, серьезно болен. Оглянись вокруг, Севериан, взгляни на эти темницы, на эти башни над головой. Ты хоть понимаешь, что ни разу в жизни к ним не приглядывался?
– Если так, он еще может попросить кого-нибудь долить воды в механизм, – рассудил я, а затем, сообразив, что сказал, покраснел.
Текла расхохоталась:
– Не видела я, чтоб ты хоть раз вспомнил об этом, с тех самых пор, как впервые сняла перед тобою платье! А потом поднесла твои ладони к грудям, и ты покраснел, будто плод кофейного дерева, помнишь? «Попросить кого-нибудь долить воды»! Ха! Где же наш прежний юный атеист?
Моя ладонь легла на ее бедро.
– Как и в тот день, смущен перед лицом божества.
– Так, значит, в меня ты тоже не веришь? Хотя, пожалуй, и правильно. Должно быть, я лишь то, о чем грезит всякий юный палач, – прекрасная пленница, еще не изувеченная пытками, призвавшая тебя, чтоб утолить похоть.
– Такие грезы, как ты, за пределами моей власти, – со всей возможной галантностью объявил я.
– А вот и неправда: я ведь сейчас в твоей власти!
И тут в камере, кроме нас с Теклой, появился кто-то еще. Я оглядел запертую дверь и лампу с серебряным отражателем, обвел взглядом все уголки. Вокруг на глазах темнело, вместе со светом исчезла и Текла, и даже я сам, но вторгшийся в мои воспоминания о нас исчезать не спешил.
– Кто ты и чего от нас хочешь? – спросил я.
– Ты прекрасно знаешь, кто мы такие, а мы знаем, кто таков ты.
Ответ прозвучал холодно, властно – пожалуй, столь властного тона я в жизни еще не слышал. Сам Автарх говорил куда мягче.
– И кто же я?
– Севериан из Несса, ликтор города Тракса.
– Да, я – Севериан из Несса, – подтвердил я. – Но я больше не ликтор города Тракса.
– Вернее, тебе очень хотелось бы, чтобы мы в это поверили.