– Отправил назад, в преисподнюю, из коей вызвал ее, – отвечал я, рассудив, что, если мы до сих пор не столкнулись с этой тварью, она либо погибла, либо Гефор отозвал ее.
– Пятеро из нас обрели перерождение, – сообщил раскрашенный.
– Что ж, если так, ваше могущество превзошло мои ожидания. Ей доводилось убивать сотни человек за ночь.
Я был далек от уверенности, что он не нападет на нас с тыла, но нападения не последовало. Тропа, которой я еще вчера шел как пленник, словно бы обезлюдела. Ни караульные, ни кто-либо другой путь нам больше не заступали; немало полос красной ткани оказались сорваны с веток и порядком истоптаны, хотя я представить себе не мог почему. Тропу также украшали следы множества ног, а ведь прежде она была ровной (возможно, ее даже регулярно выравнивали граблями).
– Что ты такое высматриваешь? – спросил мальчишка.
– Слизь того самого зверя, от которого мы бежали ночью, – вполголоса, отнюдь не уверенный, что нас не подслушивают за деревьями, объяснил я.
– И как? Видишь?
Я отрицательно покачал головой.
Мальчишка на время умолк, а поразмыслив, задал новый вопрос:
– Большой Севериан, а откуда он взялся?
– Сказку помнишь? С одной из горных вершин за пределами берегов Урд.
– Где жил Вешний Ветер?
– Нет, с той же самой – навряд ли.
– А как он сюда добрался?
– Дурной человек привез его, – отвечал я. – А теперь, маленький Севериан, будь добр, помолчи.
Возможно, ответ прозвучал резковато, но лишь потому, что мне не давала покоя та же самая мысль. Должно быть, на борт корабля Гефор пронес своих зверушек тайком, это яснее ясного, а последовав за мною из Несса, без труда мог прятать нотул в каком-нибудь небольшом, плотно закрытом сосуде за пазухой – они хоть и ужасны, однако не толще салфетки, и Иона об этом знал.
Но что же насчет твари, которую мы видели в зале испытаний? В аванзале Обители Абсолюта она возникла после появления Гефора, но как? А по пути на север, в Тракс – что же, как собачка, следом за Гефором с Агией шла?
Припомнив все, что успел разглядеть во время гибели Декумана, я призадумался, сколько же эта тварь могла весить. Должно быть, не меньше, чем полудюжина человек. Возможно, даже не меньше дестрие. Чтоб втайне от всех перевезти ее куда-либо, нужна большая повозка. Выходит, Гефор гнал такую повозку через эти горы? В подобное мне не верилось. В то, что студенистое чудище, на наших глазах погубившее мага, мирно делило повозку с саламандрой, на моих глазах уничтоженной в Траксе, – тем более.
Деревня магов к нашему появлению словно бы обезлюдела. Над развалинами зала испытаний еще курился дымок. Тщетно искал я на пожарище останки погибшего Декумана: среди углей нашелся лишь его наполовину сгоревший посох. Внутри он оказался полым и, судя по гладкой внутренней поверхности, со снятым навершием мог служить сарбаканом для метания отравленных игл. Несомненно, на него и рассчитывал Декуман, если я не поддамся сотворенным им чарам.
Очевидно, мальчишка заметил и выражение моего лица, и направление взгляда.
– А тот человек вправду был колдуном? – спросил он, словно прочел мои мысли. – Он чуть не заколдовал тебя, да?
– Верно, – кивнув, подтвердил я.
– А ты говорил, магия – просто жульничество.
– Кое в чем, маленький Севериан, я нисколько не мудрее тебя. Да, столкнуться с настоящей магией я вовсе не ожидал. Тем более что фокусов здесь повидал множество – и потайную дверь в подземелье, куда меня посадили, и твое «чудесное появление» под одеянием того человека возле костра. Однако всевозможных темных вещей на свете – хоть пруд пруди, и, видимо, те, кто усердно их ищет, непременно что-нибудь да находят. И после этого становятся, как ты говоришь, настоящими колдунами.
– Знали б они настоящую магию – могли бы всеми на свете командовать!
В ответ я только покачал головой, но с тех пор много об этом думал. По-моему, мальчишке можно было возразить при помощи даже не одного – двух доводов, хотя высказанные в более зрелой, «взрослой» форме они наверняка выглядят куда более убедительно.
Довод первый состоит в том, что каждое поколение магов передает следующему поколению ничтожно мало знаний. Меня с детства обучали науке, вполне достойной считаться самой фундаментальной из прикладных наук, и во время учения я понял вот что: вопреки расхожему мнению, основой прогресса науки служат не столько теоретические размышления либо систематические исследования, сколько передача достоверных сведений, полученных хоть случайно, хоть интуитивно, от исследователей преемникам. Охотникам же за темными знаниями в силу самой их натуры свойственно уносить знания с собою в могилу или передавать их далее в столь туманном, замутненном своекорыстной ложью виде, что ценность переданного становится близка к нулевой. Рассказывают порой о тех, кто учит возлюбленных или детей всему, что умеет, без утайки, всерьез, однако подобные люди (опять же, в силу самой их натуры) крайне редко обзаводятся теми либо другими – может статься, родные и близкие даже ослабляют их дар.
Второй же довод заключается в следующем: само существование подобных сил свидетельствует о существовании сил, им противоположных. Силы первого рода мы называем темными, хотя им отнюдь не чужды и некие разновидности смертоносного света наподобие пущенного в ход Декуманом, а силы второго рода – светлыми, хотя, на мой взгляд, сие не мешает им порой прибегать к помощи темноты – ведь даже людям самым добропорядочным свойственно задергивать занавеси полога над кроватью на время сна. Тем не менее в разговорах о свете и тьме есть некая доля истины, так как эта метафора содержит явный намек на взаимосвязь, взаимообусловленность того и другого. В сказке, которую я читал маленькому Севериану, говорилось, что наша вселенная есть лишь невероятно долгое слово, изреченное Предвечным. А значит, все мы – слоги этого слова. Однако любое изреченное слово – всего-навсего пустой звук, если на свете не существует других слов, слов неизреченных. Если зверю известен лишь один крик, этот крик никому не говорит ни о чем; даже ветер и тот обладает не одним – множеством голосов, так что сидящие дома, слыша шум ветра, сразу же понимают, хороша ли погода или за дверью ненастье. Сдается мне, силы, которые мы называем темными, и есть слова, не изреченные Предвечным (если он, Вседержитель, вообще существует), и квазисуществование сих слов до́лжно поддерживать, дабы другое слово, слово изреченное, не утратило смысл. Да, неизреченное может быть весьма важным, но изреченное много важнее. Именно посему одного моего знания о существовании Когтя хватило, чтоб противостоять Декумановым чарам.
А если искатели темного знания находят искомое, не могут ли и искатели светлых знаний отыскивать то, что ищут? И разве они не более склонны передавать знания преемникам? Именно так Пелерины берегли Коготь из поколения в поколение, и в эту минуту, подумав о них, я тверже прежнего укрепился в решении отыскать их и вернуть им святыню, ибо, даже не знай я этого прежде, ночное столкновение с альзабо весьма наглядно напомнило, что я – всего-навсего бренная плоть и в свое время (возможно, куда скорее, чем полагаю) неизбежно умру.
Поскольку гора, к которой мы двигались, возвышалась на севере, и, таким образом, тень ее падала в сторону седловины, покрытой джунглями, лианы сплошной завесой с той стороны не росли. Блекло-зеленые листья только поблекли еще сильнее, а число мертвых деревьев значительно увеличилось, хотя деревья и сделались много меньше, затем в пологе листьев, весь день укрывавшем нас сверху, мелькнула брешь, а спустя сотню маховых шагов – еще одна, и, наконец, он вовсе исчез.
Вблизи поднявшаяся перед нами громада горы утратила всякое сходство с образом человека, но я-то знал: морщины на склонах, что тянутся вниз из гряды облаков, – не что иное, как высеченные в камне складки его одежд. Сколь часто, должно быть, он пробуждался от сна и надевал их, даже не подозревая, что они сохранятся здесь, нисколько не изменившись, на протяжении многих эпох, настолько огромные, что человеческим глазом и не углядишь…
XXIII. Проклятый город
В следующий раз воду мы отыскали только назавтра, около полудня, а другой воды с той горы нам отведать так и не довелось. Запас вяленого мяса, оставленного мне Касдо, почти иссяк. Оставшиеся несколько полосок мы разделили поровну и запили их из крохотного, не шире длины большого пальца, горного ручейка. Видя обилие снега и на вершине, и на склонах горы, я удивился этакой скудости и лишь значительно позже узнал, что склоны ниже границы снегов, где снег с наступлением лета мог бы растаять, дочиста выметаются ветрами, а выше сверкающие сугробы могут, не тая, расти, накапливаться сотнями лет.
Одеяла, промокшие от росы, мы расстелили здесь же, на камнях, просушить. Сухие, порывистые горные ветры даже в тени высушили их в течение стражи. Я знал: следующая ночь окажется для нас примерно такой же, как та, первая, проведенная мною в горах после ухода из Тракса, однако сия перспектива отчего-то нисколько не портила настроения. Нет, дело было не в том, что опасности, с коими нам довелось столкнуться в заросшей джунглями седловине, остались позади: вместе с ними за спиною оставалась нечто грязное, омерзительное. Казалось, я перепачкан какой-то скверной, а горная стужа непременно поможет очиститься. Некоторое время корни этих чувств оставались практически неизученными, но когда подъем сделался действительно крут, я понял: тревожит меня память о собственной лжи, о том, что я обманул магов, уподобился им, притворившись, будто повелеваю невероятными силами и посвящен в великие тайны. Да, ложь эта была вполне оправданной, так как спасла жизнь и мне, и маленькому Севериану, однако, прибегнувший к ней, я стыдился себя самого. Мастер Гюрло, к коему я перед уходом из гильдии проникся глубочайшим презрением, лгал что ни день, и теперь я никак не мог разобраться, презираю ли его из-за постоянной лжи или же не терплю криводушия, поскольку порок этот связан именно с ним.