Еще лига – и впереди, опасаясь свиста пущенной в него астары, каковой при мне не имелось, проскакал, скрылся в траве кролик. Спускался я теперь много быстрее прежнего и наконец осознал, как много потерял сил, причем не только из-за жара и голода, но и из-за разреженного воздуха. Казалось, меня поразила еще какая-то хворь, а я о ней даже не подозревал, пока новая встреча с деревьями и настоящим кустарником не принесла исцеление.
Отсюда озеро уже не выглядело туманной синей полоской: теперь оно предстало передо мною во всей красе – необъятное, холодное, ровное, словно сталь. Посреди водной глади темнели пятнышки нескольких лодок (изготовляемых, о чем мне предстояло узнать позже, по большей части из тростника), а к оконечности бухты немного правее избранного мной направления примыкала опрятная крохотная деревушка.
Почувствовавший собственную слабость только при виде кустов и деревьев вокруг, лишь увидав вдали лодки и округлые шляпки соломенных крыш, почувствовал я, сколь одинок был с тех пор, как погиб маленький Севериан. Прежде я не сознавал и этого, и, думаю, дело было далеко не в одном одиночестве – как правило, компания мне не слишком нужна, если речь не об обществе тех, кого я мог бы назвать друзьями. Желание разговаривать с незнакомцами либо видеть вокруг незнакомые лица мне уж точно не свойственно. Скорее, оставшись один, я словно бы некоторым образом утратил собственную индивидуальность: ведь и дрозд, и кролик видели во мне вовсе не Севериана, а попросту Человека. По-моему, многие из любителей полного одиночества, особенно любящие оставаться наедине с собою где-нибудь в диких землях, наслаждаются им именно оттого, что им по сердцу эта роль. Однако мне хотелось вновь стать самим собой, конкретной личностью, и посему меня тянуло к зеркалу других личностей, дабы, отразившись в нем, убедиться, что я не таков, как они.
XXVIII. Ужин у гетмана
Первых домов я достиг лишь с наступлением вечера. Солнце украсило озерную гладь дорожкой из красного золота, казалось, продолжившей деревенскую улицу до самого края света – так, чтоб любой, кто захочет, мог пройти ею хоть за грань Урд, на просторы вселенной… однако меня, проделавшего столь долгий путь по самым глухим, отдаленным горным краям, вполне устраивала и прибрежная деревушка, вблизи оказавшаяся и небольшой, и не из зажиточных.
Постоялого двора в деревне не имелось, и, видя, что ни один из ее жителей, таращащихся на меня сквозь щели в оконных ставнях, желанием приютить незнакомца отнюдь не горит, я спросил, где здесь дом гетмана, отодвинул с дороги толстуху, отворившую дверь, вошел и расположился как можно удобнее. К тому времени, как гетман явился взглянуть, кто тут назначил себя его гостем, я, вынув из ташки обломок точильного камня и масло, трудился над клинком «Терминус Эст», а между делом отогревался у хозяйского очага. Начал гетман с поклона, однако, кланяясь, не сумел одолеть любопытства и взгляда не опустил, так что я лишь с немалым трудом удержался от смеха, грозившего обернуться крахом всех моих замыслов.
– Добро пожаловать! Оптимату мы рады, – заговорил гетман, важно надув изборожденные морщинами щеки. – Всем сердцем рады. Мой бедный дом – все наше бедное крохотное поселение – к его услугам.
– Я не какой-то там оптимат, – отвечал я. – Я – Севериан, гроссмейстер Ордена Взыскующих Истины и Покаяния, называемого в простонародье гильдией палачей… но ты, гетман, обращайся ко мне попросту: «мастер». Путь мой был крайне нелегок, и если ты предоставишь мне сытный ужин и сносную постель, я вряд ли обеспокою тебя или твоих людей еще чем-либо до наступления утра.
– Кровать я тебе уступлю собственную, – поспешно заверил меня гетман. – А на ужин подам лучшее, что у нас только отыщется.
– У вас тут наверняка отыщется свежая рыба и какая-нибудь водоплавающая дичь. Подай и то и другое. И дикого риса вдобавок.
Помнится, как-то раз, в разговоре о взаимоотношениях нашей гильдии с прочими гильдиями Цитадели, мастер Гюрло говорил, что один из простейших способов подчинить себе кого-либо состоит в требовании того, чего он заведомо не сможет предоставить – этим способом я и воспользовался.
– Ну, и само собой мед, свежий хлеб, масло, а овощи и салат… на сей счет я не привередлив, так что позволю тебе меня удивить. Чем-либо вкусным, сытным и ни разу мной прежде не пробованным, дабы по возвращении в Обитель Абсолюта было что рассказать.
Во время моей тирады глаза гетмана округлялись все сильней и сильней, а при упоминании об Обители Абсолюта – о коей в его деревне, вне всяких сомнений, разве что слышали краем уха – едва вовсе не вылезли вон из глазниц. В ответ он залепетал что-то насчет коров (вероятно, пытаясь сказать, что на такой высоте коров держать невозможно, а значит, и масла взять неоткуда), но я взмахом руки отослал его прочь, однако за порогом остановил, ухватив за шкирку, так как он позабыл затворить за собою дверь.
Когда гетман ушел, я рискнул снять сапоги. Конечно, беспечный вид рядом с пленниками (а гетман со всей его деревней оказались в полной моей власти, хоть и не в заточении) до добра не доводит, но я был уверен, что войти ко мне, пока какая-либо еда не будет готова, никто не осмелится, и посему спокойно завершил чистку и смазку «Терминус Эст», а затем при помощи точильного камня придал его лезвиям прежнюю остроту.
Покончив с этим, я извлек из мешочка на шее другое свое (хотя принадлежало оно вовсе не мне) сокровище и осмотрел его в отсветах едко дымящего очага. После бегства из Тракса Коготь больше не давил на грудь, будто железный палец, – напротив, идя по горам, я порой забывал о нем на целых полдня, а раз или два, наконец-то вспомнив о камне, в панике хватался за ладанку с мыслью, что потерял его. Здесь, в квадратной комнатке под низким потолком, среди стен, сложенных из округлых камней, словно бы греющих у огня отвисшие – совсем как у почтенных буржуа из вольного городка – животы, он не вспыхнул лазурью, как в хакале одноглазого мальчишки, но и не остался столь же безжизненным, как в тот момент, когда я показывал его Тифону. Скорее камень едва уловимо мерцал, и я вполне мог представить себе незримые токи его силы, играющие на моих щеках. Отметина в его середине казалась отчетливой, как никогда, а в глубине ее темного полумесяца сияла светлая точка не больше далекой звезды.
В конце концов, слегка устыдившись того, что забавляюсь боговдохновенной святыней, точно какой-нибудь побрякушкой, я убрал самоцвет в мешочек, вынул из ташки книгу в коричневом переплете и прочел бы что-нибудь, если б только сумел, но… Да, жар вроде бы унялся, однако устал я зверски, а мелкие, тесно прижатые одна к другой литеры старинного шрифта будто плясали в неверных, колеблющихся отсветах очага, и вскоре от танца их в глазах зарябило так, что временами сказка, которую я взялся читать, казалась полной бессмыслицей, а временами – просто-таки повестью о моих треволнениях – бесконечных странствиях, зверствах разбушевавшихся толп, ручьях, текущих кровью. Раз мне почудилось, будто в одной из строк мелькнуло имя Агии, но стоило приглядеться внимательнее, оно обернулось словом «змея».
«Вновь змея лживая прыгнула, обвилась вкруг покрытых черепашьими панцирями колонн»…
Страница белела перед глазами, однако строки казались мутными до неразличимости, словно отражение в зеркале, отраженном в тихом пруду. Захлопнув книгу, я спрятал ее в ташку, нисколько не уверенный, что вправду видел хоть одно из якобы только что прочитанных слов. Да, Агия, вне всяких сомнений, прыгнула – с соломенной крыши домика Касдо. И лжи отнюдь не чуралась, так как неизменно именовала казнь Агила убийством. Говорят, исполинская черепаха, согласно известному мифу удерживающая на себе мир и, таким образом, воплощающая собою галактику, вне вихреподобных порядков коей Урд стала бы одинокой странницей в бескрайних просторах, некогда, во времена древности, открыла ныне утраченный Всеохватывающий Закон, позволявший всякому убедиться в правильности любого своего поступка. Свод ее панциря олицетворяет чашу небес, пластрон же – равнины всех сущих миров. Тогда колонны, служащие опорой панцирю, есть светозарные и ужасающие воинства Теологуменона…
Однако я вовсе не был уверен, что прочел в книге о чем-либо подобном, а когда вновь вынул книгу, не сумел отыскать нужной страницы. Да, я понимал: виной замешательству всего-навсего усталость, голод и пляшущий свет… но всерьез, как и во множестве иных случаев, стоило какой-нибудь мелочи показаться зачатками умопомешательства, испугался за собственный разум и замер, устремив немигающий взгляд в огонь. В голове неотвязно кружилась тревожная мысль: вполне вероятно (куда вероятнее, чем хотелось бы думать), однажды – быть может, после удара по голове, а то и вовсе без видимой причины – мой разум и воображение возьмут да поменяются местами, словно двое друзей, изо дня в день занимающих одни и те же скамьи в публичном саду, а тут, наконец, новизны ради, решившие усесться наоборот. Тогда все фантомы, порожденные сознанием, обретут для меня реальность, а настоящие люди и прочий реальный мир станут зыбкими, призрачными, какими нам обыкновенно видятся собственные страхи и амбиции. Не сомневаюсь, все эти мысли, изложенные именно здесь, на данном этапе повествования, нетрудно принять за пророческие, и оправдать их может лишь то, что, мучимый безукоризненной памятью, я размышляю о подобных материях очень и очень часто.
Конец мрачным думам положил негромкий стук в дверь.
– Да-да! – откликнулся я, натянув сапоги.
Некто, изо всех сил постаравшийся не показываться мне на глаза (хотя я совершенно уверен, что это был сам гетман), отворил дверь, и в комнату вошла девушка с медным подносом, уставленным множеством блюд. Лишь после того, как она опустила поднос, я заметил, что на ней нет ничего, кроме пары браслетов грубой работы… и лишь после того, как вошедшая поклонилась, на северный манер подняв руки ко лбу, обнаружил, что тускло поблескивающие полоски металла, принятые мной за браслеты, в действительности – кольца ручных кандалов из узорчатой дамасской стали, соединенные цепью изрядной длины.