На вид крохотный островок не представлял собой ничего исключительного, пока не заметишь, что он действительно движется по волнам. Был он невысок, зелен, а холмик в самой его середине венчала миниатюрная хижина (сооруженная, подобно нашей лодке, из связок тростника и тростником же крытая). Вокруг хижины росло несколько ив, а возле берега, на воде, покачивалась длинная узкая лодка, опять-таки связанная из тростника. Когда мы подошли ближе, я разглядел, что сам островок – тоже из тростника, только живого. Стебли тростников придавали ему характерный зеленый оттенок, а крепко переплетенные, сросшиеся меж собой корни составляли основание вроде плота. Поверх всей этой живой спутанной массы сам собою скопился, а может, был принесен обитателями слой плодородной почвы. Корни деревьев, словно щупальца спрута, тянулись вниз, в глубину, за хижиной пышно зеленел небольшой огород.
Видя, что гетман и все прочие на борту, кроме Пии, неприязненно хмурят брови, я проникся к этому крохотному клочку земли самыми теплыми чувствами – да и как было не полюбить его, представший передо мной пятнышком зелени на фоне холодной, пустынной, бескрайней синевы лика озера Диутурна и еще более глубокой, теплой, однако воистину бескрайней лазури увенчанного солнцем, усеянного россыпью звезд неба? Взгляни я на этот пейзаж, словно на живописное полотно, картина – холст, разделенный линией горизонта ровно напополам, крупный зеленый мазок островка с зелеными деревьями и бурой хижиной – могла бы показаться мне куда более символической, чем те, над символизмом которых привыкли потешаться критики… но кто мог бы сказать, что она означает? По-моему, никто на всем свете, так как любые символы, какие мы ни отыскиваем в красотах природы, существуют лишь постольку, поскольку их видим мы. Всякий без колебаний готов заклеймить безумцами солипсистов, всерьез верящих, будто весь мир существует только потому, что наблюдаем ими, будто здания, горы и даже мы (те, с кем они минуту назад вели разговор) исчезаем бесследно, стоит им отвести взгляд. Но не безумны ли в той же степени полагающие, будто таким же образом исчезает бесследно и суть, значение всех этих объектов? Если Текла (в чем у меня теперь нет никаких сомнений) символизировала собою любовь, коей я недостоин, разве присущий ей символизм исчезал в тот же миг, как я запру за собой дверь ее камеры? Это ведь все равно что сказать, будто повесть, изложенная в моей книге, над которой я корпел множество страж, развеется киноварно-алой дымкой, едва я в последний раз закрою ее и отошлю в вечно сущую библиотеку, под присмотр старого Ультана.
Таким образом, главный вопрос, над которым я размышлял, с тоской в глазах глядя на плавучий остров, злясь оттого, что связан, и в душе честя на все корки гетмана, пожалуй, прозвучит так: что означают эти символы сами по себе? Мы ведь – словно дети, видящие на книжной странице в предпоследней букве змея, а в последней – меч…
О чем должна была известить меня небольшая уютная хижина с зеленым огородиком позади, парившая на рубеже двух бездн? Не знаю. Сам я, увидев во всем этом вольную волю и дом, затосковал по свободе – свободе скитаться где заблагорассудится, бороздя вдоль и поперек и верхний, и нижний миры, держа под рукой все, что нужно для жизни – как никогда прежде, даже среди пленников аванзалы в Обители Абсолюта, даже когда сам стал клиентом палачей из Старой Цитадели.
И вот как раз в то время, когда мне сильнее всего хотелось освободиться, а лодка подошла к островку совсем близко, из хижины вышли наружу двое мужчин и паренек лет пятнадцати. Остановившись у двери, они взглянули на нас, будто оценивая лодку и ее пассажиров. На борту, кроме нас с гетманом, было еще пятеро деревенских рыбаков, и справиться с нами островитяне вроде бы никак не могли, однако все трое, попрыгав в изящное, узкое суденышко, устремились за нами – мужчины гребли, а парнишка принялся поднимать парус из грубой тростниковой циновки.
То и дело оглядывавшийся назад, на преследователей, гетман с «Терминус Эст» сидел совсем рядом со мной. Мне постоянно казалось, что он вот-вот, отложив меч в сторонку, отправится на корму переговорить с рулевым или вперед, к четверым, полулежа устроившимся на носу. Руки мне связали не за спиной, впереди, а чтоб вытащить клинок из ножен хотя бы на толщину большого пальца и перерезать веревки, требовался какой-то миг… однако удобного для освобождения случая я так и не дождался.
Между тем неподалеку показался второй островок, и к преследователям присоединилась еще одна лодка, с двумя людьми на борту. Видя, что соотношение сил сделалось не столь благоприятствующим, как прежде, гетман подозвал к себе одного из рыбаков и отошел на пару шагов к корме, однако меч мой из рук не выпустил. Вдвоем они открыли металлический ящик, спрятанный под возвышением для рулевого, и извлекли из него оружие, какое я прежде не видывал, – самострел, состоявший из двух тонких луков, снабженных каждый собственной тетивой и привязанных к распоркам, удерживавшим их на расстоянии полупяди один от другого. Обе тетивы также были соединены друг с дружкой посередине лоскутом кожи вроде «кармана» пращи, явно предназначенным для некоего снаряда.
Пока я дивился на столь любопытное приспособление, Пия будто бы ненароком придвинулась ближе.
– С меня глаз не сводят, – шепнула она, – и развязать тебя я не могу. Но, может быть…
Оборвав фразу, она многозначительно указала взглядом в сторону преследующих нас лодок.
– Они нападут?
– Нет, если только еще кто-то на помощь не подойдет. Все их оружие – остроги да пачо. Дубинки с клыками, – пояснила девчонка, видя мое недоумение. – У одного из этих тоже такая есть.
Тем временем рыбак, подозванный гетманом, вынул из ящика тряпичный сверток и развернул лоскут ткани на откинутой крышке. Внутри оказалось около полудюжины маслянистых на вид, округлых слитков серебристо-серого металла.
– Пули… колдовские пули, – пробормотала Пия.
В голосе ее слышался страх.
– Как думаешь, еще кто-нибудь из ваших появится?
– Если еще острова по пути встретим. Когда за лодкой береговых идут одна-две наших, все встречные тоже пойдут, чтоб тоже получить долю того, что с нее можно взять. Только до берега уже недалеко…
Груди девчонки под рваным халатом поднялись и опали в такт негромкому аханью: насухо вытерев руку полой плаща, рыбак поднял с тряпицы одну из серебристых пуль и вложил ее в кожаный «карман» парного лука.
– Да она же все равно что увесистый камень, – начал было я, но тут рыбак натянул луки до самого уха, спустил тетиву, и пуля, миновав разделявший их промежуток, со свистом устремилась в полет.
Пия замерла, перепуганная настолько, что я ничуть не удивился бы, обернись летящая пуля чем-то иным – к примеру, одним из приснопамятных пауков, почудившихся (хотя я вполне готов был поверить, будто видел их наяву) мне, одурманенному, изловленному рыбачьей сетью.
Нет, ничего подобного не произошло. Пуля серебряным росчерком мелькнула над волнами и с плеском врезалась в воду, не долетев до носа ближайшей лодки примерно дюжины шагов.
Едва я успел перевести дух, над водой с резким грохотом взвился огненный шар в окружении гейзера пара. Вместе с огнем и паром к небу вылетело нечто темное – очевидно, оставшийся целым и невредимым снаряд, снова упавший в воду, на сей раз между преследовавшими нас лодками. Новый взрыв оказался немногим слабее первого, одну из лодок изрядно захлестнуло волной, а вторая круто свернула в сторону. За вторым взрывом последовали и третий, и четвертый, однако пуля, какими бы иными волшебными свойствами ни обладала, отыскивать лодки противника самостоятельно, подобно нотулам Гефора, преследовавшим нас с Ионой, очевидно, не могла. С каждым взрывом она падала в озеро все дальше и дальше от лодок островитян, а на четвертом вовсе иссякла. Преследователи поотстали, держась вне пределов огня, но все же, к немалому моему восхищению, не утратили храбрости и не повернули назад.
– Колдовские пули выбивают огонь из воды, – объяснила мне Пия.
– Вижу, – кивнул я, подбирая под себя ноги в поисках надежной опоры среди пучков тростника.
Плыть со связанными руками, даже если связаны они за спиной, дело нехитрое – мы с Дроттом, Рохом и Эатой нередко упражнялись в плавании, сцепив большие пальцы на пояснице, а когда руки связаны впереди, я вполне мог бы, если потребуется, держаться на воде довольно долгое время, однако Пие, не рассчитывая на ее способности, велел отодвинуться как можно дальше вперед.
– Но тогда я не смогу тебя развязать.
– Развязать меня у них на глазах ты не сможешь в любом случае, – прошептал я в ответ. – Ступай вперед. Если лодка развалится, хватайся за связку тростника – они-то наверняка останутся на плаву. Не спорь, делай, что говорят.
Сидевшие на носу препятствовать ей не стали, и Пия остановилась лишь там, где тростниковые борта смыкались, образуя носовую часть лодки, а я набрал в грудь побольше воздуха и выпрыгнул за борт.
Пожелай я того – мог бы нырнуть, почти не подняв волны, однако я, дабы поднять как можно больше брызг, поджал колени к груди, и благодаря тяжести сапог сумел уйти под воду гораздо глубже, чем человек, раздевшийся и разувшийся перед купанием. Теперь предстояло пережить самый щекотливый момент во всей этой затее: когда лучник гетмана пустил пулю, я видел, что взрыв отделяла от выстрела заметная пауза. Конечно, брызги, окатившие с ног до головы обоих, наверняка намочили и пули, разложенные на тряпице, все до одной, но как знать, сработают ли они, прежде чем я вынырну на поверхность?
Чем глубже, тем холодней становилась вода. Разомкнув веки, я увидел, что окружен мириадами крохотных пузырьков, клубящихся вихрями в дивной, сгущающейся на глазах кобальтовой синеве. Охваченному паникой, мне страшно захотелось стряхнуть с ног сапоги, но в таком случае вода слишком быстро вытолкнула бы меня наверх, и дабы отвлечься от страхов, я, любуясь озерной синью, вспомнил о неподвластных тлену и времени трупах в мусорных кучах близ рудников Сальта – о мертвых телах, навеки канувших в лазурные бездны времени.