– И не он один – большинство, – согласно кивнув, подтвердил доктор Талос. – Пою их микстурой из геллебора, но не могу сказать, что лечение идет им на пользу.
– У нас на третьем уровне подземных темниц содержались такие же точно клиенты, так как буква закона не позволяла от них избавиться: их, видишь ли, вверили нам, и никто из облеченных властью не рискнул бы распорядиться насчет их освобождения.
Доктор повел меня к лестнице наверх.
– М-да, положение… Сочувствую всей душой.
– Со временем они умирали, – неумолимо продолжал я. – Одни – вследствие перенесенных пыток, другие по иным причинам. А на самом-то деле держать их в неволе было совершенно незачем.
– Да уж, догадываюсь. Берегись вон того механизма с крюком! Он к плащу твоему тянется.
– Так зачем же вы держите их? Вас ведь законы к этому, в отличие от нас, не обязывают.
– Думаю, на запчасти. На органы. Другого применения Бальдандерс этому отребью, как правило, не находит. – Поставив ногу на первую из ступеней, доктор Талос замешкался и обернулся ко мне: – Ну а теперь, будь добр, не забывайся. Держись как можно любезнее. Им, понимаешь ли, не по душе, когда их зовут какогенами. Обращайся к ним лучше по именам, какими там они на сей раз ни назовутся, и ни слова о слизи. И вообще разговора ни о чем неприятном лучше не заводи. Бедняга Бальдандерс столько сил положил, чтоб помириться с ними, после того как потерял голову в Обители Абсолюта, и если ты перед самым их отбытием все испортишь, будет просто раздавлен.
Я успокоил его обещанием держаться как можно дипломатичнее.
Поскольку корабль располагался над башней, я ожидал найти Бальдандерса в обществе высоких гостей на самом верхнем из этажей, но ошибся. Не успели мы с доктором подняться на второй этаж, как сверху донеслись негромкие голоса, а после и бас великана, как обычно, казавшийся грохотом рухнувшей где-то вдали стены.
В этой комнате тоже оказалось немало машин, но на сей раз они, пусть не менее древние, чем этажом ниже, производили впечатление действующих и, мало этого, расставленных по отношению друг к другу согласно некоей (хотя и непостижимой) логике, подобно загадочным устройствам в зале Тифона. Бальдандерс с гостями расположился в дальнем углу помещения так, что его голова – втрое крупней головы любого обычного человека – возвышалась над дебрями из хрусталя и металла, словно морда тираннозавра над верхушками леса. По пути к ним я увидел под блестящим стеклянным колпаком останки девушки, похожей на Пию, будто родная сестра. Брюшная полость ее была рассечена чем-то изрядно острым, определенная часть кишечника – извлечена и разложена вокруг тела. На теле имелись все признаки ранней стадии разложения, однако губы девушки шевелились, а веки, стоило мне пройти мимо, приподнялись и снова сомкнулись.
– У нас гость! – во весь голос известил Бальдандерса доктор. – Нипочем не догадаешься кто!
Великан неторопливо повернул голову к нам, однако меня смерил взглядом, пожалуй, столь же непонимающим, как в Нессе, в первый день знакомства, с трудом разбуженный поутру доктором Талосом.
– С Бальдандерсом ты знаком, – продолжал доктор, обращаясь ко мне, – однако я должен представить тебя прочим нашим гостям.
Трое людей – или созданий, с виду кажущихся людьми, – грациозно поднялись с мест. Один, будь он действительно человеком, был бы человеком невысоким и коренастым. Двое других, выше меня на целую голову, не уступали в росте экзультантам. Маски на лицах всей троицы изображали лица мужчин – прекрасно воспитанных, сдержанных, отнюдь не глупых, но я сразу заметил, что глаза за прорезями в масках тех двоих, высокого роста, гораздо больше человеческих глаз, а у невысокого глаз нет вовсе, и в прорезях его маски видна лишь непроглядная тьма. Все трое были одеты в белое.
– Ваши Милости! Перед вами – наш большой друг, мастер Севериан из гильдии палачей. Мастер Севериан, позволь представить тебе достопочтенных иеродулов Оссипаго, Барбата и Фамулима. Работа сих благородных персон – прививать мудрость человеческой расе, представляемой здесь Бальдандерсом, а теперь и тобой.
Представленный доктором как Фамулим заговорил. Голос его вполне мог бы показаться человеческим, если б не звучал куда звонче, мелодичнее любого из настоящих человеческих голосов, какие мне доводилось слышать: казалось, ко мне обращается какой-то из струнных музыкальных инструментов, внезапно обретший жизнь.
– Приветствуем тебя, Севериан, – пропел он. – Тебя увидеть – счастие для нас. Перед тобой мы преклоним колени.
С этим и он, и двое других действительно ненадолго опустились передо мной на колено.
Никакие его слова, никакой иной поступок не мог бы поразить меня сильнее. Захваченный врасплох, я попросту не нашелся с ответом.
Наступившую тишину, точно придворный, заполняющий неловкую паузу в светской беседе, нарушил второй из какогенов высокого роста, Барбат. Голос его звучал слегка басовитее, глубже, чем у Фамулима, а в интонациях чувствовалось некоторая воинственность.
– Тебя мы здесь видеть рады – весьма, весьма рады, что явствует и из слов моего дорогого друга, и из наших поступков. Однако твоим друзьям, пока мы здесь, придется подождать там, снаружи. Впрочем, ты сам прекрасно это понимаешь. Моя просьба – всего лишь формальность.
– Пустяки все это, – невероятно низким (казалось, его не столько слышишь, сколько чувствуешь) басом пророкотал третий из какогенов и, словно опасаясь, как бы я не заметил пустоты в глазных прорезях его маски, демонстративно отвернулся к узкой бойнице окна позади.
– Возможно, так и есть, – согласился Барбат. – Уж Оссипаго-то знает…
– Так, значит, с тобой друзья? – прошептал доктор Талос.
Эту странность я замечал за ним далеко не впервые: в отличие от большинства, он крайне редко обращался разом ко всем собеседникам, но либо разговаривал с одним из них, как будто более рядом никого нет, либо ораторствовал, словно перед многотысячной аудиторией.
– Да. Кое-кто из островитян решил сопроводить меня, – старательно сохраняя хорошую мину при плохой игре, отвечал я. – Должно быть, ты о них знаешь. Они живут среди озера, на плавучих скоплениях тростника.
– Видишь, они взбунтовались против тебя! – сообщил доктор великану. – А я ведь предупреждал, что рано или поздно бунта не миновать!
С этим он бросился к окну, в которое якобы смотрел Оссипаго, отпихнул какогена плечом, устремил взгляд в ночь, а затем, повернувшись к нему, рухнул на колени и припал губами к его руке (вернее, к перчатке из какого-то упругого материала, раскрашенного под человеческую кожу, так как то, что находилось внутри, наверняка нисколько не походило на руку).
– Ты ведь поможешь нам, твоя Милость, не так ли? У вас на борту корабля наверняка есть фантассены. Всего разок выставить вдоль стены строй чудовищ – и мы в безопасности на целую сотню лет!
– Победа останется за Северианом, – проговорил Бальдандерс с обычной неспешностью. – Иначе отчего они преклоняли перед ним колени, хотя он может погибнуть, а мы с тобой – нет? Ты, доктор, их обычаи знаешь. Грабеж – тоже способ высева семян знания.
Доктор Талос в ярости повернулся к нему:
– Много он в прошлый раз посеял? Много, я тебя спрашиваю?!
– Как знать, доктор, как знать.
– Сам знаешь, ничего он среди них не посеял! Они до сих пор остаются все теми же – невежественным, суеверным скотом! – прорычал доктор и вновь обернулся к какогенам: – Высокородные иеродулы, ответьте же! Кому же знать о том, если не вам?
Фамулим повел рукой, и в этот миг я с особенной, небывалой остротой почувствовал, кто таится под маской – ведь рука человека попросту не способна на такой жест, лишенный всякого смысла, не означающий ни согласия, ни несогласия, ни раздражения, ни сожаления.
– Я умолчу обо всем, известном тебе самому, – сказал он. – Напомню лишь, что те, кого ты страшишься, научились тебя побеждать. Возможно, они и просты, однако кое-что из унесенного по домам вполне может прибавить им мудрости.
Обращался он к доктору, но я, не в силах больше сдержаться, заговорил:
– Позволь узнать, сьер, о чем ты?
– Речь о тебе, Севериан, обо всех вас. Мои слова теперь не навредят.
– Если, конечно, ты не переусердствуешь, – вмешался Барбат.
– Есть мир, где после долгих странствий найдет покой наш корабль, и он отмечен особым символом: змея о двух головах – на шее и на хвосте. Одна из голов мертва, другая же пожирает ее.
– Думаю, это тот самый мир, – сказал Оссипаго, не отворачиваясь от окна.
– Не сомневаюсь, Камена могла бы открыть нам место… Но, с другой стороны, известно ли о нем тебе, совершенно неважно. Меня ты поймешь в любом случае. Живая голова символизирует разрушенье. Неживая голова – созиданье. Первая поедает вторую и, поедая ее, обогащает собственную же пищу. Какой-нибудь мальчишка рассудил бы, что в случае гибели первой мертвое, созидательное начало восторжествует, однако на самом деле то и другое вскоре придет в упадок.
– Мой друг, – вновь подал голос Барбат, – как обычно, изъясняется крайне туманно. Тебе его мысль ясна?
– Лично мне – нет! – зло объявил доктор Талос.
Скривившись от отвращения, он отвернулся от нас и поспешил вниз.
– Это неважно, – заверил меня Барбат, – поскольку его хозяин понимает все.
Тут он сделал паузу, словно ожидая от Бальдандерса возражений, и, не дождавшись их, продолжил, по-прежнему обращаясь ко мне:
– Видишь ли, наша цель – в развитии, а не в индоктринации вашей расы.
– В развитии берегового люда? – уточнил я.
Все это время воды озера за окном тянули тоскливую, заунывную ночную песнь, и голос ответившего мне Оссипаго словно бы слился с нею:
– Всех вас…
– Так, значит, все это правда?! Все, о чем подозревали многие из мудрецов? Выходит, нас направляют! Выходит, вы, присматривающие за нами на протяжении многих эпох нашей истории – хотя для вас-то они, должно быть, всего-навсего дни, – и вывели нас из дикости!
Охваченный восторгом, я выхватил из ташки книгу в коричневом переплете, слегка подмокшую во время купания, несмотря на обертку из промасленного шелка.