Мастер Мальрубий заворочался, застонал, и кумеянка, взявши с прикроватного столика графин, налила в кружку немного воды, а когда поставила графин на место, внутри него встрепенулось нечто живое. Я, отчего-то решив, будто это ундина, отпрянул назад, однако то была вовсе не ундина, а Гефор – маленький, не выше моей ладони, прижавший к стеклу серое, поросшее неопрятной щетиной лицо.
Голос его звучал тоненько, словно мышиный писк:
– Порой, выброшенные на мель фотонными бурями, водоворотами галактик, кружащими то по часовой стрелке, то против, мчащие с токами света вдоль темных путей морских, под серебром парусов, одержимых сонмами демонов зеркальных полотнищ, во множестве поднятых на мачтах по сту лиг высотой, однако ж тонких, как нити, как серебряные иглы, в ушки коих вдевают шелк звездного света, расшивая узорами звезд черный бархат, увлажненный ветрами Времени, стремящими мимо свой лёт! Кость в его зубах! Пена, легкая пена Времени, выброшенная на берега, где мореходу не спрятать уж старых костей от неугомонной, буйной вселенной! Куда же ушла она, госпожа моя, подруга моего сердца? Где скрылась – в быстрых волнах Водолея, Овна или Рыб? Ушла, ушла прочь в утлой, крохотной – сосцы крепко прижаты крышкой черного бархата – лодке, ушла, навеки покинув омытые звездами берега, пересохшие отмели пригодных для жизни миров, сама себе и корабль, и его носовая фигура, и капитан! Эй, боцман, боцман, командуй пуск! Шкотовые, поднять паруса! Она ушла от нас. Мы ушли от нее. Ныне она в прошлом, для нас неведомом, и в будущем, коего нам не увидеть. Не жалей парусов, капитан, ибо сама вселенная оставляет нас за кормой…
На столике рядом с графином лежал колокольчик. Меррин встряхнула им, будто затем, чтоб заглушить причитания Гефора, а когда мастер Мальрубий смочил губы, забрала у кумеянки кружку и, выплеснув под ноги остатки воды, надела ее кверху дном на горлышко графина. Гефора стало не слышно, однако лужа воды на полу забурлила, точно питаемая невидимым родником. Вода оказалась холодной как лед, а мне вдруг подумалось, что гувернантка наверняка рассердится – ведь теперь туфли насквозь мокры.
На звон колокольчика явилась служанка – служанка Теклы, та самая, чью ногу после снятия кожи «сапогом», по колено, мне довелось осмотреть на следующий день после спасения Водала. Сейчас она выглядела заметно моложе (именно такой ей и надлежало быть во время девичества Теклы), однако нога ее, уже лишенная кожи, слегка кровоточила.
– Прости, – заговорил я. – Прости меня, Гунна. Это не я – это мастер Гюрло с кем-то из подмастерьев…
Тут мастер Мальрубий поднял голову, сел, и я впервые заметил, что ложем ему на самом деле служит женская длань: пальцы длиннее моей руки, ногти – что когти исполинского зверя.
– Да ты, вижу, вполне здоров! – воскликнул он, словно это я совсем недавно лежал при смерти. – Или, по крайней мере, почти здоров!
Пальцы огромной ладони начали было смыкаться, однако мастер Мальрубий спрыгнул с кровати и, по колено в воде, подошел ко мне.
Очевидно, пес – мой старина Трискель – прятался под кроватью, а может, попросту тихо, никем не замеченный, лежал за ней, на полу. Теперь он, поднимая фонтаны брызг единственной передней лапой, рассекая воду широкой грудью, с радостным лаем подбежал к нам, а мастер Мальрубий с кумеянкой подхватили меня под руки и повели к одному из огромных зрачков горы-изваяния.
Снаружи меня ожидал тот же вид, что открылся мне, подведенному к проему глаза Тифоном, – наш мир, огромным ковром простершийся вдаль, различимый во всех подробностях… но на сей раз много, много великолепнее прежнего. Солнце светило сзади, лучи его словно бы стали изрядно ярче обычного, тени внизу обернулись золотом, вся зелень, куда ни взгляни, сделалась темнее, насыщеннее. Увидел я и зреющие в полях хлеба, и даже бессчетные косяки морских рыб, множащихся на глазах по мере того, как множатся в верхних слоях воды крохотные водоросли, служащие им пищей. Вода, заливавшая комнату за нашими спинами, хлынула вниз, заиграв в свете солнца радугой красок…
И тут я проснулся.
Пока я спал, кто-то обернул меня простынями, набитыми снегом (как выяснилось позже, доставленным с горных вершин крепкими на ногу, привычными к крутым склонам вьючными мулами). Охваченному дрожью, мне отчаянно захотелось вернуться назад, в сновидение, хотя умом я уже понимал, сколь оно далеко. Рот мой был полон горечи лечебных снадобий, парусина койки подо мною казалась жесткой, как пол, а меж рядами коек, пользуя хворых и раненых, стонущих в темноте, расхаживали взад-вперед Пелерины со светильниками в руках.
V. Лазарет
По-моему, той ночью я так больше и не уснул – разве что время от времени забывался в дремоте. К рассвету снег растаял. Две сестры-Пелерины освободили меня от мокрых простыней, дали полотенце, чтоб вытереться, а после принесли и сухое постельное белье. Тут бы и отдать им Коготь – ведь мешок с моими вещами лежал рядом, под койкой, – однако момент показался мне неподходящим.
Улегшись, я наконец-то, пусть и при свете дня, сумел уснуть, а проснулся только около полудня. В лазарете царило необычайное безмолвие: двое где-то вдали о чем-то беседовали, еще кто-то вскрикнул, однако их голоса лишь подчеркивали тишину. Приподнявшись и сев, я огляделся вокруг в надежде отыскать солдата. При виде необычайно короткой стрижки лежавшего по соседству справа я принял его за одного из рабов Пелерин и окликнул, но, стоило ему повернуться ко мне, понял, что обознался.
Такой пустоты в человеческом взгляде мне еще не встречалось: казалось, он не сводит глаз с неких призраков, духов, видимых только ему одному.
– Слава Группе Семнадцати! – отозвался он.
– Доброго утра. Скажи, ты о здешних порядках что-нибудь знаешь?
Лицо его помрачнело: очевидно, вопрос пробудил в нем какие-то подозрения.
– Любые порядки хороши либо плохи ровно в той мере, в какой совпадают с Верным Мышлением, – отвечал он.
– В одно время со мной сюда привели еще одного человека, и я хотел бы переговорить с ним. Он мне, можно сказать, друг.
– Друзья наши – те, кто исполняет Волю Народа, пусть даже мы не обменялись с ними ни единым словом. Те же, кто не исполняет Волю Народа, – враги, пусть даже мы знаем их со школьной скамьи.
– Не добьешься от него толку, – вступил в разговор человек, лежавший от меня слева. – Это же пленный.
Я повернулся к нему. Его лицо, хоть и осунувшееся, исхудавшее, точно череп, лучилось весельем, а жесткие черные волосы выглядели так, будто который уж месяц не видели гребня.
– Он постоянно так разговаривает. Только так, и никак иначе. Эй, слышишь?! Скоро мы вас разобьем!
– Для Армии Народа, – отвечал мой сосед справа, – поражение есть трамплин, ведущий к победе, а победа – лестница к дальнейшим новым победам.
– И этот еще выражается куда осмысленней большинства, – сказал мне сосед слева.
– Пленник? Что же он натворил?
– Натворил? Ну как что – остался в живых.
– Боюсь, я тебя не понимаю. Его послали на смерть?
Пациентка, лежавшая за моим соседом слева, девушка с крохотным, но миловидным личиком, села и тоже присоединилась к разговору.
– Их всех шлют на смерть, – сказала она. – По крайней мере, домой не отпустят до полной победы в войне, однако все они понимают, что этой войны им не выиграть.
– Победа во внешней борьбе уже одержана, если внутренняя борьба ведется согласно Верному Мышлению.
– Так, значит, он – асцианин, – сообразил я. – Вот что ты имел в виду. Живых асциан я никогда еще не видал.
– Правильно, а я что говорил? Обычно они в бою гибнут, – пояснил черноволосый.
– Я и не знал, что асциане по-нашему говорят.
– Они и не говорят. Офицеры, приходившие сюда разговаривать с ним, считают, что он был переводчиком. Видимо, наших, попавших к ним в плен, допрашивал, только проштрафился чем-то, вот и отправили его на передовую.
– По-моему, на самом деле он вовсе не помешанный. В отличие от большинства, – сказала девушка. – Тебя как звать?
– Прошу прощения, мне следовало представиться без напоминаний. Я – Севериан.
Тут я едва не упомянул и о былом ликторстве, но вовремя вспомнил, что в таком случае все разговоры со мной немедленно прекратятся.
– А я – Фойла, а это – Мелитон. Я служила в Синих гуззарах, а он – в гоплитах.
– Не болтай чушь, – буркнул Мелитон. – Я и служу в гоплитах, а ты – в гуззарах.
Тут мне подумалось, что он подошел к грани смерти куда ближе нее.
– Я всего лишь надеюсь, что нас уволят от службы, когда придем в себя настолько, чтоб выйти отсюда, – ответила Фойла.
– И что мы тогда делать будем? Доить чужих коров? Свиней чужих пасти? Ты, Севериан, ее болтовни не слушай, – пояснил Мелитон, повернувшись ко мне. – Мы – добровольцы, оба. Перед ранением меня как раз собирались повысить, а получив повышение, я и жену смогу содержать.
– Я за тебя замуж выйти не обещала! – огрызнулась Фойла.
– Да женись ты на ней поскорее, и дело с концом, а то от нее только об этом и слышно! – во весь голос сказал кто-то в нескольких койках от нас.
Услышав это, пациент позади Фойлы тоже встрепенулся и сел.
– Она за меня замуж выйдет. – Рослый, плечистый, светлокожий, светловолосый, говорил он с неспешной вдумчивостью, свойственной уроженцам ледяных островов юга. – Я – Гальвард.
– Объединившись, мужчины и женщины становятся сильнее, но женщине храброй угодны дети, а не мужья, – к немалому моему удивлению, объявил пленный асцианин.
– Бьются даже беременные, – добавила Фойла. – Сколько я таких мертвыми на поле боя видела…
– Народ – корни дерева. Листва опадает, но дерево стоит.
Я спросил Мелитона с Фойлой, слагает ли асцианин сии речения сам или цитирует некий литературный источник, доселе мне незнакомый.
– Хочешь сказать, не выдумывает ли? – уточнила Фойла. – Нет. Из головы они никогда ничего не выдумывают. Все сказанное должно быть взято из писаний, одобренных свыше. Поэтому некоторые асциане не разговаривают вообще. Другие заучивают на память тысячи – наверное, десятки, а то и сотни тысяч таких вот готовых фраз.