Только сейчас, в этот самый момент, я впервые за всю свою жизнь осознал, что в границах Содружества живут миллионы людей, ни сном ни духом не ведающих ни о высших мерах наказания, применяемых нашими судьями, ни о многослойных хитросплетениях интриг вокруг трона Автарха, и вызванный сим восторг пьянил не хуже вина – нет, даже не хуже бренди, – исполнив сердце небывалой, кружащей голову радости.
– Но, может быть, ты считаешь, что наделен какой-либо другой властью особого рода? – ничего этого не заметив, спросила Пелерина.
Я отрицательно покачал головой.
– А вот Милес говорит, что ты уверен, будто владеешь Когтем Миротворца, и даже показывал ему небольшой черный коготь наподобие когтя оцелота или каракары, с помощью коего якобы вернул к жизни множество умерших.
Вот оно… вот с Когтем и пришло время расстаться. С тех самых пор, как мы добрались до лазарета, я ни на миг не забывал, что вскоре должен буду вернуть его, однако надеялся потянуть с этим до выздоровления. В последний, как полагал, раз вынув Коготь из мешка с пожитками, я вложил его в ладонь Пелерины и сказал:
– С его помощью ты спасешь от смерти многих и многих. Не думай, я его не украл и все это время стремился вернуть вашему Ордену.
– А между делом, – мягко переспросила она, – оживил им немало мертвых?
– Без него я сам был бы мертв уже многие месяцы, – ответил я и начал рассказ о поединке с Агилом.
– Подожди. Оставь его при себе, – прервала меня Пелерина, возвращая мне Коготь. – Как видишь, я уже немолода. На будущий год отпраздную тридцатую годовщину полноправного членства в Ордене. И в день каждого из пяти величайших праздников года, вплоть до минувшей весны, своими глазами видела Коготь Миротворца, выставляемый на видное место для всеобщего обозрения и преклонения. То был небывало огромный сапфир, не меньше орихалька в поперечнике. Должно быть, стоил он дороже множества вилл… несомненно, по этой самой причине воры его и похитили.
Я раскрыл было рот, но Пелерина жестом велела мне помолчать.
– Что до чудесных исцелений и даже возвращения к жизни умерших… как ты думаешь, нашлась бы в рядах нашего ордена хоть одна хворая, будь это правдой? Нас мало, безнадежно мало для той работы, которую нам необходимо проделать, но если б ни одна из нас не ушла из жизни до прошлой весны, сестер-Пелерин было бы гораздо больше. Многие из тех, кого я любила всем сердцем, мои наставницы и подруги, все еще пребывали бы среди живых. Люди невежественные жаждут чудес настолько, что ради чуда готовы слизывать да глотать пыль с башмаков какого-нибудь эпопта. Если он, как все мы надеемся, еще существует, а не распилен на несколько самоцветов помельче, то Коготь Миротворца – последнее, что осталось нам от величайшего из добрых людей, и дорожим мы сей реликвией, потому что поныне дорожим его памятью. Обладай Коготь теми свойствами, какие ты ему приписываешь, он был бы драгоценен для каждого… и давным-давно отнят у нас автархами.
– Но это же тот самый Коготь… – начал я.
– То был всего лишь изъян, трещина в сердце самоцвета. Вспомни, ликтор Севериан: Миротворец был человеком, а не котом и не птицей.
С этим она поднялась на ноги.
– Понимаешь, самоцвет раскололся о камни, когда великан швырнул его вниз, за стену замка…
– Я надеялась успокоить тебя, но вижу, что только сильней взволновала. – Неожиданно улыбнувшись, Пелерина склонилась над моей койкой и поцеловала меня в щеку. – Здесь, в лазарете, нам что ни день приходится сталкиваться с людьми, свято верящими в вещи несуществующие, и чаще всего их вера, в отличие от твоей, отнюдь не делает им чести. Мы непременно продолжим этот разговор в более подходящее время.
Я провожал ее взглядом, пока она, хрупкая, облаченная в алое, не скрылась во мраке и безмолвии среди длинных рядов коек. Пока мы разговаривали, большинство хворых и раненых успели уснуть. Кто-то негромко стонал. Вскоре поблизости появились трое рабов: двое несли на носилках раненого, а третий освещал им путь лампой. Покрытые бисером пота, их бритые головы поблескивали в отсветах пламени. Уложив раненого на койку, а руки и ноги его пристроив так, точно он мертв, рабы удалились.
Я снова взглянул на Коготь. Пока его рассматривала Пелерина, он оставался безжизненно черен, но теперь к его острию от основания бежали одна за другой неяркие искорки белого пламени. Чувствовал я себя превосходно – даже удивился, как сумел вылежать целый день на узком матрасе, однако, попробовав встать, обнаружил, что едва держусь на ногах. Опасаясь в любой момент рухнуть на кого-нибудь из раненых, я кое-как проковылял около двух десятков шагов и остановился возле только что принесенного новичка.
То был Эмилиан, придворный щеголь, знакомый мне со времен житья в Обители Абсолюта. В изумлении от этакой встречи я, не сдержавшись, окликнул его по имени.
– Текла? – пробормотал он в ответ. – Текла…
– Да, Текла. Помнишь меня, Эмилиан? Что ж, поправляйся, – сказал я и коснулся его Когтем.
Эмилиан открыл глаза… и пронзительно завопил.
Я бросился прочь, но на полпути к своей койке упал. Ослабшему, мне вряд ли удалось бы проползти оставшееся расстояние, однако убрать Коготь, откатиться под койку Гальварда и спрятаться я успел.
К возвращению рабов Эмилиан сумел сесть и даже заговорил – хотя втолковать рабам, в чем дело, по-моему, так и не смог. Рабы дали ему каких-то трав, и, пока он жевал, один из троицы оставался при нем, а после бесшумно ушел вслед за двумя другими.
Тогда я выбрался из-под койки, оперся на ее край и с трудом поднялся.
Вокруг вновь воцарился покой, но я понимал: многие из раненых наверняка разглядели меня до падения. Эмилиан, вопреки моим ожиданиям, не заснул, однако с виду казался изрядно растерянным.
– Текла, – снова пробормотал он. – Я слышал Теклу, но ведь она, мне говорили, мертва… Чьи же еще голоса доносятся сюда из земель мертвых?
– Ничьи. С голосами покончено, – заверил его я. – Ты прихворнул, но вскоре будешь здоров как бык.
Подняв Коготь над головой, я мысленно сосредоточился и на Эмилиане, и на Мелитоне с Фойлой – на всех, лежащих вокруг. Коготь моргнул и угас.
IX. Рассказ Мелитона. История о петухе, ангеле и орле
– Когда-то, не так уж давно и, кстати, не слишком далеко от моих родных мест, была на свете прекрасная ферма. Особенно она славилась всякой домашней птицей – множеством белоснежных уток, стадами гусей величиной почти с лебедя, да таких жирных, что едва-едва ходят, и курами, разноцветными, как попугаи. Крестьянин, устроивший эту ферму, с ведением хозяйства постоянно чудил: то одна блажь ему придет в голову то другая, то третья, – однако ж дела у него при всех этих чудачествах шли настолько лучше, чем у соседей, хозяйствовавших по уму, по старинке, лишнего не мудря, что немногим хватало смелости называть его дураком.
Одна из его причуд касалась разведения кур. Казалось бы, всякому известно: цыплят-петушков надобно холостить – в курятнике ведь только один петух требуется, а двое драться между собой станут.
Но этот крестьянин решил, что лишние хлопоты ему ни к чему.
– Пускай, – объясняет, – растут. Пускай дерутся, и вот что я тебе, сосед, по секрету скажу. Победа останется за лучшим, за самым прытким из петухов. Ему-то и топтать наших курочек, ему-то и увеличивать поголовье! Мало этого, его потомство выносливым будет на удивление, никакие хвори его цыплят не возьмут – вот выкосит твоих кур зараза какая-нибудь, приходи ко мне, так и быть, продам дюжину на развод, но уж цену назначу сам. Что до побитых петухов, их мы с домашними съедим за милую душу. Убитый в драке петух нежнее всякого каплуна: известно же, что самый сочный бифштекс получается из быка, погибшего на арене, а лучшее жаркое – из оленя, целый день удиравшего по лесу от гончих. А кроме того, мясо каплунов подтачивает мужскую силу.
Еще этот странный крестьянин почитал долгом отбирать для ужина худшую птицу во всем курятнике.
– Грешно это, – объяснял, – лучших себе забирать. Лучшие пусть живут, хорошеют, радуют взор Вседержителя, творца всего сущего – и мужчин, и женщин, и петухов да несушек.
Может быть, из-за подобных-то взглядов на жизнь его птицы и удавались такими, что худших в курятнике еще поди поищи.
Из всего, что я рассказал, вам наверняка уже ясно: петух у него был – просто загляденье. Молод, силен, отважен, с роскошным, пышным, точно фазаний, хвостом, да и гребень выглядел бы ничуть не хуже, кабы его не располосовали на ленты во множестве отчаянных схваток – без них, сами понимаете, высокого положения не завоевать. Грудь его была огненно-алой, совсем как одежды всех этих Пелерин, однако среди гусей ходили упорные слухи, будто когда-то, не обагренные его собственной кровью, перья ее сверкали ослепительной белизной. Обладавший также исключительно сильными крыльями, летал тот петух лучше всякой из белых уток, шпоры его не уступали длиной среднему пальцу взрослого человека, а уж клюв был остр, как острие моей шпаги.
Имелась у этого превосходного петуха целая тысяча жен, но больше всех остальных пришлась ему по сердцу несушка благородных кровей, прекрасная под стать ему самому, общепризнанная королева всех кур на многие лиги вокруг. Как гордо расхаживали они меж углом амбара и гладью утиного пруда! Ничего прекраснее увидеть и не надейтесь, нет, попадись вам на глаза хоть сам Автарх, разгуливающий с фавориткой по Кладезю Орхидей – тем более что Автарх наш, как я слышал, из каплунов.
Одним словом, вся жизнь была для этой счастливой пары лишь жирными червячками на завтрак, но вот однажды, посреди ночи, петуха разбудил ужасный переполох. Открыл он глаза и видит: огромный ушастый филин, невесть как пробравшийся в курятник, неторопливо прохаживается вдоль шестков с рассевшимся несушками, будто выбирая на ужин самую аппетитную. Конечно же, схватил он не кого-нибудь – любимую несушку нашего петуха и с нею в когтях расправил во всю ширину огромные крылья, собравшись беззвучно улететь прочь, но… В темноте совы да филины видят просто чудесно, и потому филин наверняка разглядел петуха, летящего на него, будто пернатая фурия. Кто хоть раз в жизни видел изумление на морде филина? Никто? Это вас там, в курятнике, той ночью не было! Шпоры петуха замелькали в воздухе проворнее башмачков танцовщицы, нацеленный прямо в круглые, блестящие глаза филина клюв заработал с той