.
– Что дает силу рабочим рукам? Кровь. Как кровь достигает рук? Струясь по артериям. Перетяни их – рабочие руки скоро отомрут.
– Оставил он ферму и отправился в путь-дорогу.
– Где сбирается Группа Семнадцати, там вершится высшее правосудие.
– Пришел он в столичный город и пожаловался на то, как с ним обошлись.
– Да будет ключевая вода тем, кто усердно трудится. Да будет им и горячая пища, и мягкое, чистое ложе.
– Вернулся он назад, на ферму, усталый, изголодавшийся в долгих скитаниях.
– Более сотни ударов да не назначено будет ни одному.
– Но там его снова побили.
– За всякой вещью имеется нечто еще, так было, так есть и так будет вовеки: за птицею – дерево, за почвой – камень, за твердью Урд – солнце. Пусть же и за всяким трудом нашим отыщется новый наш труд.
– Однако честный человек и не подумал сдаваться. Снова покинул он ферму, снова в столицу пошел.
– Можно ли выслушать всех челобитчиков? Нет, ведь все они кричат заодно. Кого же тогда слушать – тех, чей крик громче? Нет, ибо каждый из них кричит во весь голос. Слушать следует тех, что кричат дольше прочих – им-то и до́лжно воздать по справедливости.
– Придя в столицу, примостился он прямо у порога дверей, ведущих к Группе Семнадцати, принялся молить всякого, кто ни пройдет мимо, его выслушать, и по истечении долгого времени принят был во дворце, где власть предержащие выслушали его жалобы с сочувствием.
– Так говорит Группа Семнадцати: у тех, кто пойман на воровстве, отними все имущество, ибо ничто из имеющегося у них им не принадлежит.
– А выслушав, сказали: ступай-де обратно на ферму да вели злодеям – от нашего имени – убраться оттуда прочь.
– Как доброе дитя – матери, так и всякий из граждан послушен Группе Семнадцати.
– Так он и сделал.
– Что есть неразумные речи? Ветер. Ветер, входящий в уши и выходящий из уст. Более сотни ударов да не назначено будет ни одному.
– Но остальные посмеялись над ним и снова побили.
– Пусть же за всяким трудом нашим отыщется новый наш труд.
– Однако честный человек и не подумал сдаваться. Снова покинул он ферму, вернулся в столицу опять.
– Каждый из граждан отдает Народу то, что принадлежит Народу. Что же принадлежит Народу? Все сущее.
– В пути он изрядно устал. Одежда его превратилась в лохмотья, башмаки истоптались до дыр. Не было у него ни пищи, ни хоть какой-нибудь мелочи на продажу.
– Лучше быть справедливым, чем мягким душой, но лишь хорошие судьи могут быть справедливы – так пусть же те, кто не в силах быть справедливым, будут мягки душой.
– В столице пришлось ему жить подаянием.
Уж тут-то я просто не мог не вмешаться и сказал Фойле, что изумлен ее способностью так хорошо понимать смысл затверженных асцианином речений, из которых он слагает рассказ, однако для меня до сих пор остается загадкой, как ей это удается – к примеру, каким образом из фразы о справедливости и мягкости души следует, что герой сказки принялся нищенствовать?
– А вот каким. Допустим, кто-то другой – скажем, Мелитон – сказку рассказывает и в нужном месте тянет руку вперед, будто за милостыней. Ты ведь сразу поймешь, что это значит, верно я говорю?
Я согласился: да, дескать, верно.
– И тут то же самое. Иногда мы натыкаемся на солдат-асциан, ослабших от голода либо болезни и потому отставших от своих, и всякий, едва сообразив, что убивать его не собираются, первым делом заводит вот эту самую песню, насчет справедливости с мягкосердечием. По-асциански, конечно, но все же. Так в Асции нищие подаяния просят.
– Слушать следует тех, что кричат дольше прочих – им-то и до́лжно воздать по справедливости.
– На сей раз ему пришлось ждать еще дольше, гораздо дольше, но наконец-то он снова принят был во дворце и его жалобы выслушали.
– Те, кто не служит Народу, будут служить Народу.
– Выслушали и сказали, что злодеев отправят в тюрьму.
– Да будет ключевая вода тем, кто усердно трудится. Да будет им и горячая пища, и мягкое, чистое ложе.
– Отправился он домой.
– Более сотни ударов да не назначено будет ни одному.
– Но там его снова побили.
– Пусть же за всяким трудом нашим отыщется новый наш труд.
– Однако честный человек и не подумал сдаваться. Снова пошел он в столицу с жалобой на несправедливость.
– Сердце каждого, сражающегося за Народ, исполнено мужества тысячи сердец. В сердцах тех, кто бьется против Народа, мужества нет вовсе.
– Вот тут стало злодеям не по себе.
– Пусть же никто не воспротивится решениям Группы Семнадцати!
– Каждый подумал: «Снова и снова ходит он во дворец, и, очевидно, всякий раз сообщает властям, что мы не исполнили прежних их указаний. Уж теперь-то по наши души наверняка пришлют солдат и предадут всех нас смерти».
– Если раны в их спинах, кто остановит им кровь?
– Подумали так злодеи и пустились в бега.
– Где те, кто во времена оны противился воле Группы Семнадцати?
– Сбежали и больше не возвращались.
– Да будет ключевая вода тем, кто усердно трудится. Да будет им и горячая пища, и мягкое, чистое ложе. Тогда запоют они за работой, и труд будет легок для них. Тогда запоют они, снимая жатву с полей, и урожай их будет тяжел, изобилен.
– А человек честный вернулся домой и жил с тех пор счастливо до конца своих дней.
Этой сказке аплодировали все вокруг, восторгаясь и самой сказкой, и смекалкой пленного асцианина, и мимолетным знакомством с неведомой, чужой асцианской жизнью, но больше всего, на мой взгляд, изяществом и остроумием перевода Фойлы.
Любишь ли сказки ты, тот, кто когда-нибудь прочтет сии мемуары, мне знать, разумеется, неоткуда. Если нет, ты, вне всяких сомнений, пролистал предыдущие страницы, не уделив им внимания. Я же, признаться, сказки люблю. Люблю и, скажу более, нередко думаю, что из всего хорошего в мире мы, человечество, можем поставить себе в заслугу лишь сказки да музыку, а все остальное – милосердие, красота, сон, ключевая вода и горячая пища (как выразился бы асцианин) – все это дело рук Предвечного. Таким образом, роль сказок в мироустройстве невелика, но как, как можно не любить собственного же творения? Я себе этого, честно признаться, не представляю.
Самая краткая, самая незатейливая из включенных мной в сию книгу сказка, рассказанная асцианином, преподала мне сразу несколько важных уроков. Прежде всего, на ее примере я понял, сколь велика в нашей речи, будто бы свежей, с иголочки новенькой, слетающей с языка, доля затверженных загодя оборотов. Слушая асцианина, мы сразу же понимали, что изъясняется он исключительно готовыми, заученными назубок фразами, хотя ни одной из них никогда прежде не слышали. Фойла же говорила, как обычно говорят женщины, и спроси меня кто, много ли в ее речи подобных расхожих оборотов, я бы ответил, что не заметил ни одного… однако как часто мы могли предсказать, чем кончится ее фраза, еще в самом начале!
Во-вторых, мне стало ясно, насколько трудно одолеть человеческое стремление к самовыражению. Казалось бы, асцианский народ с давних пор приучен говорить только голосом повелителей, но асциане создали из их речений новый язык, и, выслушав рассказ пленного, я вполне убедился в его способности выразить этим языком любую мысль, какая ни придет в голову.
В-третьих, я снова, в который уж раз, подивился, сколь многогранной становится любая сказка в устах очередного рассказчика. Да, историю проще рассказанной асцианином трудно себе представить, но какой смысл он вложил в нее? Хвалу в адрес Группы Семнадцати? Вроде бы да: убоявшись одного их имени, злодеи обратились в бегство. А может, вовсе не хвалу – обличение? Тоже возможно: в конце концов, они трижды выслушали жалобы честного человека, но, кроме как на словах, ничем ему не помогли, а сделали бы нечто большее или нет – о том в сказке не говорилось ни слова.
Не узнал я, слушая асцианина с Фойлой, только самого для меня интересного: с какой целью Фойла позволила асцианину участвовать в состязании? Просто из озорства? Судя по проказливым искоркам в ее глазах, в это нетрудно было поверить. А может, он вправду чем-то привлек ее? В это поверить оказалось гораздо труднее, но ничего невозможного я в подобном обороте не находил. Кто из нас не видал, как привлекают женщин мужчины, напрочь лишенные каких-либо привлекательных черт? Вдобавок Фойла явно многое знает об асцианах, а этот – отнюдь не из простых солдат, раз уж обучен нашему языку… Может, она у него какой-то секрет хочет выведать?
А что могло двигать им самим? Мелитон с Гальвардом обвиняли друг друга в том, что каждый вложил в историю некий подспудный смысл. Может, и асцианин поступил так же? Если да, то наверняка с тем, чтобы сказать Фойле – да и нам, остальным, – что умрет, но не сдастся.
XII. Виннок
В тот вечер ко мне заглянул еще один визитер – один из бритоголовых рабов ордена. Я, сидя на койке, пытался завести разговор с асцианином, а он, подойдя, присел рядом.
– Ты помнишь меня, ликтор? – спросил он. – Меня зовут Виннок.
Я отрицательно покачал головой.
– Это я мыл тебя и заботился о тебе в ночь твоего появления, – пояснил он. – И ждал, когда ты окрепнешь, чтобы поговорить. Пришел бы еще вчера вечером, но ты был с головой погружен в разговор с одной из наших послушниц.
Я спросил, о чем ему хочется поговорить со мной.
– Я только что назвал тебя ликтором, и ты не стал возражать. Ты вправду ликтор? Той ночью ты был одет как один из них.
– Я был ликтором, – ответил я. – Просто другой одежды у меня нет.
– Был, но больше в ликторах не служишь?
– Нет, – подтвердил я, покачав головой. – А сюда шел, чтоб поступить на армейскую службу.
– А-а, – протянул раб и на время отвел взгляд в сторону.
– Не сомневаюсь, так делают и другие.